Журавли летят на запад

– Тогда почему нет богатого места для поклонения?

– Потому что это наш Фуси, – отрезает она. Тогда не очень хорошо получается, что они тут молятся какому-то придуманному богу.

У них во Франции культы давно объединили – никаких местных божеств, только те, о которых говорит церковь. Это Жильберу нравилось – ощущение порядка и понимания, за что почитаем каждый святой. Джинни говорила, что в нем умирает дух архивариуса, да только разве дело в стремлении к порядку?

Неужели такому большому количеству божеств не тесно под землей? Или на небе?

Или где там живут эти их божества.

В общем, Жильбер понимает, что это местное божество – придумка, чтобы попросить о дожде, когда главные боги игнорируют.

– Он жил в нашей деревне, – поясняет девушка. – Поэтому так ее оберегает.

Он кивает с умным видом, хотя мысленно уже пытается придумать, как бы дать деру – с этой девушки станется, расстроится, что он не впечатлился алтарем, и прикопает где-нибудь. Разумеется, из глубокого уважения к какому-то местному мальчишке, который, видимо, спас из речки пару детей и потому удостоился уважения.

Из уважения Жильбер принимает зажженную палочку из рук девушки и кладет ее на медное блюдо – по воздуху рассыпается запах дерева и чего-то сладковато-терпкого, незнакомого. Впрочем, слишком многие запахи ему в Китае незнакомы – будто он умер и родился в другом мире, который работает по другим законам, шьет одежды из тканей незнакомых цветов и пахнет не так, как пах его прежний дом.

Он уходит оттуда почти бегом, так, как позволяет вежливость, чтобы не сильно далеко убегать от девушки, но и не задерживаться в лесу сильно надолго. А вот в деревне вынужден остаться еще на сутки – какие-то проблемы с лошадьми, а пешком он передвигаться по этим бесконечным горам согласен не был даже под угрозой того, что его принесут в жертву местному Фуси.

Ночью ему спится плохо – голова болит от подголовника, который здесь используют вместо подушек, спина – от долгого лежания на досках. Жильбер долго ворочается с бока на бок, пока не утыкается носом во что-то. Или в кого-то – кого минуту назад точно рядом не было.

– А ты смешной, – произносит голос. Значит, все же человек. Понять, мужчина или женщина, очень сложно. Голос высокий и чистый, медленный, как застывшая смола, и очень оттого понятный: спасибо тому, кто ставил ночному гостю дикцию, хотя бы голова не будет болеть от попыток разгадать суть слов.

Но вот с утверждением про то, что он смешной, Жильбер решительно не согласен.

– Почему? – мгновенно начинает спорить он.

– Так девочки той испугался, а она просто маленький алтарь тебе показала.

– Ты видел?

– Я вообще многое вижу.

Ну что же, Жильбер за него рад. Интересно, а он может видеть это многое где-нибудь подальше от его комнаты?

Он хочет проснуться до конца, встать и посмотреть на своего странного гостя, но глаза никак не открываются, как обычно это бывает ранним утром, когда ты уже проснулся, но вставать лень. В голове все еще плавает туман, мешающий ясно мыслить, и хочется просто попросить гостя замолчать, прижаться ближе – к мягкому, в отличие от досок пола, телу, и заснуть.

– И что ты видишь? – рассеянно спрашивает Жильбер.

– Что ты упрямый. – Человек, говорящий с ним, щелкает языком. Звук выходит интересный, странный – будто трещит зажженное дерево. – Вредный, красивый. Верящий во что-то, во что верить глупо.

– Сказал человек, живущий в деревне, где поклоняются палке.

Он слышит смех, который металлическим звоном прокатывается по крыше.

– Ну хорошо, хорошо.

И голос пропадает, а Жильбер все же проваливается в сон – будто его глаза накрывают теплой рукой, как мама в детстве, пока он болел, защищая, обещая помощь. А он верит – и позволяет себе отдохнуть.

Наутро он спрашивает у хозяйки дома – крепкой невысокой женщины с родинкой у брови:

– А у вас сын есть, да?

– Конечно, а как вы узнали? – удивляется она. – Он на неделю уехал в соседний город.

– Я вчера его голос слышал, – возражает он, чем несказанно удивляет хозяйку.

– Да нет его же, – начинает спорить она. – Можете послушать потом его голос, другой же будет!

Интересно, а почему сразу «другой»? Неужели к ней ночной гость тоже приходил и начинал дразниться? Может быть, это не только Жильберу так везет?

– Может, воры? – растерянно предполагает он и снова слышит железный веселый смех.

– Может, и воры, – сурово откликается она, явно ему не поверив.

Весь день он бродит по деревне и слушает голоса – ни одного похожего на тот, что был во сне. Может быть, конечно, ночной гость так хорошо прячется – только вот в чем смысл? Посмеяться над приезжим европейцем, который до сих пор не научился правильно считать деньги и выговаривает имена со второго раза, а запоминает с третьего? Так может, ему правда приснилось? Но ощущение разговора остается таким явным, и мурашки от того смеха до сих пор бегают по рукам. И тепло чужой ладони на лбу ощущается до сих пор – с насмешкой и странной мягкостью, которую Жильбер не помнил с детства.

Сам того не замечая, он выходит к алтарю и видит пепел от нового костра рядом.

Смех качается на ветвях деревьев и шуршит кронами, будто озорно ерошит его волосы, отчего голова, так все же и не прошедшая за ночь, начинает болеть сильнее. Лучше бы обладатель голоса разрешил на своих коленях полежать вместо подголовника, а не болтал глупости!

Эта мысль до удивительного сильно Жильбера обижает, и он даже прикусывает губу, чтобы не начать ворчать вслух.

– Ну не может же это быть дьявол, – растерянно делает вывод он, чем несказанно веселит этот смех. Нет, ну а кто еще будет спокойно смотреть, как человек мучается, лежа на неудобных досках, но в ответ не помогает, а просто дразнит?

Может быть, так и становятся святыми – стоически вынеся сон на досках и издевательства обладателей теплых рук и голоса, звонкими монетками скачущего по камням.

На следующую ночь голос тоже приходит. Это оказывается неожиданностью – Жильбер уже уезжает из деревни, останавливается в соседней, в комнате с точно такими же неудобными досками и подголовником, из-за которого затекает шея. Место новое – ощущения старые, а потому Жильбер даже не строит надежд на то, что он сможет заснуть.

Обладатель голоса снова садится рядом с ним, и в этот раз Жильбер лежит с открытыми глазами.

Впрочем, не помогает это совершенно – он видит только темное пятно рядом, тонкие кисти рук, длинные, чуть волнистые волосы, кажется, распущенные, почти неаккуратно растрепанные. Причесать бы.

– Не получилось сбежать, да? – весело спрашивает голос.

– Я не бежал, – слабо возражает Жильбер.

– Тактически отступил, – соглашается голос.

– Кто ты?

– Не знаю.

– Что делаешь здесь?

– Отвечаю на твои глупые вопросы. – Священники не поднимают страдальчески глаза к нему, поэтому он, приложив усилия, сдерживается.

Жильбер встает и подходит к существу ближе. Они оба стоят напротив окна, лунный свет освещает руки Жильбера, босые ноги, одеяло, в которое он заворачивается, чтобы было не так холодно. А вот существо будто этот свет впитывает – как тряпка разлитый чай, светлее он не становится, а вот свет вокруг него тускнеет, стирается, теряется в складках чужого ханьфу, вплетается сединой в чужие волосы. Лица Жильбер так и не видит.

Жильбер хочет спросить что-то еще, но чувствует, как воздух в легких заканчивается, а слова путаются в голове. Возможно, стоило спать больше, возможно, не стоило пытаться заговорить с голосом еще раз. Возможно, не стоило вообще сюда приезжать – только что он может сделать? Он уже тут, уже смотрит на это странное, чуть пугающее существо. Уже знает, что снова хочет услышать его голос.

Жильбер устало прислоняется виском к стене и смотрит на звездное небо за окном.

– Красиво, скажи? – спрашивает голос.

– Очень.

– Там, откуда ты пришел, такое же небо?

– Нет, – отвечает Жильбер. – Другое.

И до самого утра рассказывает про созвездия, которые есть в Париже, но которые здесь увидеть невозможно. Замолкает он только тогда, когда начинает заниматься рассвет – мягкий, в нежный розовый шелк, с пятнистыми разводами красного на месте облаков.

– А с тобой интересно говорить, – делает вывод голос. – Я приду еще, не скучай.

* * *

– А что дальше? – спрашивает Сунь Ань.

– Об этом расскажу вам завтра, – качает головой господин Эр.

– Но завтра вы обещали рассказать про девушку!

– Там про нее и будет, – загадочно обещает он и выходил из комнаты.

Сунь Ань и Чжоу Хань растерянно переглядываются.

– Ты когда-нибудь слышал такую сказку? – удивляется Сунь Ань.

– Мама никогда такого не рассказывала.

– И мне тоже. – Он расстроенно утыкается носом в подушку, та начинает щекотаться, и он чихает. – Как думаешь, что там будет дальше?

– Наверное, этот дух его обманет, иначе зачем он еще мог к нему явиться?

– Может, он хотел подружиться, – тихо возражает Сунь Ань, на что Чжоу Хань недовольно фыркает.

– И зачем ему дружить с человеком, который делает больно его стране?

– Но…

– Спокойной ночи. – Чжоу Хань отворачивается от него, кровать недовольно скрипит. Сунь Ань пару минут еще пытается рассмотреть в темноте его спину, но видит только бугорок из одеяла.

Сунь Ань знает, что Чжоу Ханю Париж не нравится – тот никогда об этом не говорил, но это отчетливо ощущалось в каждом его слове и действии, в том, как тот отказывался слушать про историю Франции, в том, как тот редко выходил на улицу, в том, как спорил с господином Эром по мелочам.

Ощущать себя в центре этой молчаливой вражды оказывается сложно, потому что Сунь Ань не может понять чувств Чжоу Ханя. Разве Париж не красивый? Разве здесь они не смогут жить так же счастливо, как раньше? Разве нельзя надеяться, что к ним скоро приедут родители?

Разве это не он виноват в том, что Чжоу Хань вообще сюда попал?

Страшнее всего было в тысяча восемьсот семидесятом – Париж щетинился злобой и боялся. Сунь Ань отчетливо это ощущал – злоба кричала, кривляясь и показывая язык всем желающим, как девушки в доках задирали юбки на страницах всех газет, а страх расползался с дымом из труб по крышам, стягивая окна и двери в удушении.

– Мы победим? – Сунь Ань хмурится, сидя на подоконнике и наблюдая за процессией граждан. Он не очень понимает, чего те хотят – крики сливались в сплошную какофонию звуков. Но чувствует сердцем – как за прошедшие шесть лет научился узнавать, чего Париж хочет, что ему важно. Париж был капризным городом, гордым, смелым, и Сунь Ань слышал его гнев в каждом крике, в каждом ударе дверей, в каждом скрипе башмаков по мостовым.

Наконец-то он увидит Париж без императоров, отбрасывающим корону, как девушка сбрасывает тугой корсет.

Господин Эр пожимает плечами.

– Это мы узнаем позже.

– А вы что думаете? В газетах пишут, что все будет хорошо, но это же глупости. – Сунь Ань хмурится. Хорошо-то будет, но едва ли в том виде, в каком мечтал Наполеон Третий[13].

– Ну, мы же все равно не знаем, как там дела, – Чжоу Хань залезает на подоконник рядом с ним и широко улыбается. Ему не нравится Париж, но Сунь Ань не знает, каким бы он стал вне него. Он знает только Чжоу Ханя из Парижа – чуточку печального, с мягкой внимательной улыбкой, с морщинками у глаз, болтающего ногами и с тревогой всматривающегося в толпу людей на улице.

– И ты предлагаешь не переживать?

– А что ты сейчас сделаешь? – удивляется Чжоу Хань.

– Можете уехать из Парижа, – предлагает господин Эр. Сунь Ань фыркает.

– Это слишком просто.

– А ты хочешь сложно умереть? – Чжоу Хань смотрит на него цепким нечитаемым взглядом.

– Я хочу бороться за свой дом.

После этих слов он осекается. «Дом»?

Чжоу Хань насмешливо щурится в ответ на эти слова.

– И давно это твой дом?

Сунь Ань может сказать – «прости, я оговорился». Или – «сейчас это мой дом, а дальше посмотрим». Любой ответ подойдет – Чжоу Хань его поймет и примет, потому что Чжоу Хань всегда так поступает: не осуждает, не злится, не начинает спорить, просто кивает, разрешая ему и дальше нести всякий бред, а потом приходит со словами «А я же говорил», но помогает разобраться с последствиями того, что Сунь Ань наболтал.

Но он говорит другое.

– Да, давно. – После чего закрывает окно, так, что старые ставни хлипко, мокро хрустят, и уходит.

Наверное, на него плохо влияет город – он шумит, ругается, злится, и он тоже начинает злиться и ругаться, потому что кажется неправильным молчать, пока остальные кричат. Или Моргана – она тоже плохо на него влияет, а оттого сильно не нравится Чжоу Ханю.

Моргана жила в их доме этажом выше. Встретились они в первый раз случайно – он шел на какие-то занятия, она мыла лестницу. Он наступил ногой в ведро, не заметив его в утренней полутьме, а грохот, конечно, услышал весь дом. Она потом гоняла его тряпкой до первого этажа, а он отчаянно пытался извиниться. Извиниться не вышло, впрочем, как и вернуться обратно, чтобы сменить одежду на сухую, поэтому всю дорогу он отчаянно хлюпал одним ботинком по мостовой, собирая смешки от пробегающих детей.

Они встретились на этой же лестнице следующим утром.

– О, это наша ундина, – ехидно говорит она. В этот раз Сунь Ань ее впервые рассматривает хорошо – у Морганы длинные черные волосы и голубоватые, серые в полутьме лестницы глаза. Она широко и весело улыбается, и Сунь Ань видит ямочки.

– Кто?

– Русалка, – вздыхает она, явно раздосадованная тем, что шутка не получилась. Он непонимающе качает головой.

– Злая водяная мерзость, сидит в реках, красиво поет, жрет глупых мужчин.

– А, – он понимающе кивает. – Теперь ясно.

Она закатывает глаза, но пропускает его вниз, даже не попытавшись вылить ведро воды на голову.

Какое-то время они не общаются – Сунь Ань занят поисками работы, девушка, кажется, решает делегировать процесс мытья лестниц кому-то другому, Чжоу Хань забывает его будить по утрам, поэтому выходит на улицу он в целом поздно.

Многие типографии закрывают – Сунь Ань подается в несколько сразу, но часть говорит, что не может нанять новых работников, им и старым платить нечем, часть – что не возьмет на работу иностранца. Разумеется, оригинальная формулировка гораздо более грубая.

– Понаехали, – фыркает тощий мужчина с длинными усами.

– Я здесь уже давно живу, – вежливо откликается Сунь Ань.

– Надеюсь, больше не будешь. И без вас проблем по горло.

Проблем по горло у Сунь Аня – потому что однажды Чжоу Хань точно выселит его на улицу за то, что он так и не нашел приличное место работы. Сам Чжоу Хань устроился гувернером в какую-то неприлично богатую семью, благо он был усидчивым и смог не только выучить французский, но и английский с итальянским, потому и возникла очередь желающих видеть его в качестве учителя для своих чад.

Сунь Ань усидчивым не был, до сих пор читал со скоростью хромой лошади, везущей телегу, и из принципа не хотел работать на «богатых дураков».

В следующий раз с Морганой они пересекаются, когда Чжоу Хань как раз начинает пытаться откусить ему голову.

– И как у тебя совести на это хватает, – осуждающе вздыхает Сунь Ань.

– А как у тебя совести хватает до сих пор не найти работу? – мгновенно отвечает Чжоу Хань. Они спускаются вниз по лестнице: Сунь Ань – сонно завернувшись в одеяло, Чжоу Хан – заканчивая завязывать галстук.

– Как у вас совести хватает ходить по помытому! – отзывается она из пролета, громыхая ведром. Чжоу Хань делает страшное лицо и быстро пробегает мимо, видимо, думая о том, что второго пиджака, если этот зальют мыльной водой, у него нет.

Моргана и Сунь Ань переглядываются, слушают, как за Чжоу Ханем хлопает дверь, а потом она внезапно ему улыбается.

– Он вредный.

– Он переживает.

– Ну конечно.

После этого ему вручают ведро и отправляют менять воду.

Ее имя он узнает только на третий раз. Тогда Моргана сидела на крыльце и щурилась от солнечного света. Она кажется от этого еще моложе, чем есть на самом деле – совсем юной девчонкой с растрепанными волнистыми волосами и россыпью едва заметных веснушек на носу.

– Как тебя зовут? – Хоть где-то пригодились уроки французского. Обычно диалоги на улицах ставили его, не слишком прилежно занимавшегося, в неприятные, глупые ситуации, но сейчас он может показать, что не зря учился!

– Моргана, знаешь, как звали колдунью из британских легенд. – Она приоткрывает один глаз и улыбается. Все, что идет после имени, Сунь Ань благополучно не понимает. Видимо, все же уроков не достаточно. – А тебя?

– Сунь Ань.

Она задумчиво кивает, но никак не реагирует.

– Ты не француженка? – пробует он еще раз.

– Почему ты так решил?

– Имя странное, – Сунь Ань катает на языке ее имя – Моргана. Не французское, грозовое имя. У него потом долго не получалось выговорить его хорошо, постоянно спотыкался где-то в середине, и согласные горько грудились у него на языке.

– Ты прав, я англичанка. Но и ты не француз.

– Да.

– И давно в Париже?

– С детства, а ты?

– А я переехала после замужества. Он был ужасно красивый офицер, знаешь, такой, – она выпрямляется и выразительно взмахивает рукой. – В форме, с усами, волосы кудрявые-кудрявые, прямо как Андрей Болконский, конечно, я того не видела, но, если бы он существовал, то точно выглядел бы так. Или как Анатоль Курагин. Хотя мне всегда больше нравилась Элен, – она задумчиво закусывает губу. – Так вот, он был красивый, я была глупая, у меня должен был родиться ребенок, и я уговорила его жениться на мне и забрать к себе. Ребенок не родился, мужа убили, а я осталась тут.

Сунь Ань долго задумчиво хлопает губами, пытаясь осмыслить сказанное.

– Я запутался на моменте двух кудрей, – честно отвечает в итоге он. – И кто такой Андрей Болконский? Это русский принц?

Моргана начинает хохотать.

Сунь Аню нравится, как она смеется – громко, нагло, широко открывая рот. Женщины дома всегда смеялись тихо, чаще просто улыбались, а Моргана хотела, чтобы все в мире знали, что ей радостно, и этот смех со звоном катился по улицам, ударяясь боками о стены домов.

– Тебе здесь понравилось?

– У меня не было выбора, я не могла уехать, – она пожимает плечами. – Сначала было противно, сейчас стало получше. Французы дурацкие, но мне нравится их бунтарский дух.

– Чжоу Хань говорит, что это вредно и… – он заминается, мучительно пытаясь подобрать слово, – проистекает от беспорядка.

– Это же тот суровый мальчик, который в сумасшедшее утреннее время уходит на работу?

– Ага.

– Ну по его лицу видно, – фыркает Моргана.

– Что видно?

– Что его могут запереть в банку, а он будет рад.

Сунь Ань хмурится.

– Это не так.

– Ты просто защищаешь его, потому что он дорог тебе.

– Нет.

Сунь Ань все же садится рядом с ней и неловко трет ладонями колени.

– Ему просто нравится, когда все организовано, когда все… логично и аккуратно.

– Во Франции он такого не найдет.

– Он приехал сюда ради меня.

Моргана хмыкает.

– Главное, чтобы остался для себя, а не как я – совсем одна.

Интересно, если бы он услышал ее тогда, что бы изменилось сейчас?

Наверное, ничего. Он бы услышал и понял, возможно, даже попробовал бы с ним поговорить, но, скорее всего, нужных слов бы так и не нашел.

Потом он поговорил об этом с Чжоу Ханем. Тот сказал, что она могла сама что-то с мужем сделать, лишь бы получить свободу. Сунь Ань не очень понимал – как это возможно? У нее был муж, тот, кто мог обеспечить ее безопасность, защитить, подарить семью. Неужели она могла убить человека, лишь бы остаться свободной?

Поэтому он решил прямо спросить.

– Чжоу Хань сказал, ты убила своего мужа.

– Да? – Моргана фыркает. – Он болтун, твой Чжоу Хань. Болтун и сказочник. Что странно, на самом деле, учитывая его характер.

Язык Сунь Аня снова путается – столько слов с похожим значением, они завязались узлом у него на языке: болтун, сказочник, писатель. Сказочник, ночь, звезды, любовь, смерть – последние два слова всегда злили особенно, потому что смягчать гласные не выходило, а если и выходило, он слишком отвлекался на них, забывая договорить финал.

– Разве это плохо?

– Для тебя нет, – Моргана смеется.

– А для тебя было бы плохо?

– Конечно.

– Почему?

– Ну ты и дурак, – улыбается Моргана, растягивая в улыбке красные от помады и потрескавшиеся от холода губы. – Ты имеешь право любить того, кого хочешь, и тратить на это все жизнь, а я имею право только молчать и пытаться выжить.

– Почему? – снова повторяет Сунь Ань, начиная подозревать, что не достаточно хорошо может понять значение ее слов.

– Потому что ты мужчина, – Моргана тыкает его пальцем в лоб. – И поэтому можешь верить в сказки, которые сочиняют такие же мужчины, как ты.

В общем, с Морганой у него не складывается. Он вспоминает, что в Китае к ним в дом приходило много девушек – странных, сложных, чем-то похожих на Моргану. Он их не понимал. Они были в простых закрытых платьях и по привычке старались казаться незаметными, но эти платья были доспехами, из железа которых ковался яркий злой огонь. Огонь, который сам он совершенно не понимал.

* * *

Не понимает и сейчас, когда смотрит на Ван Сун.

Она так и не пускает его обратно в купе, только сверкает глазами – большими, темными, очень красивыми, но слишком сильно пугающими. Не пугали Сунь Аня только глаза служанок – в Париже у него их, конечно, не было, но были у друзей по университету, они смотрели спокойно и покладисто, в их взглядах не было ничего странного, чужого, такого, чего сам он понять не мог.

– Не пытайся разжалобить меня своим видом, – бросает сухо она, когда заходит в купе Ли Сяолуна.

– Я не пытался.

Она фыркает.

– Смотришь так, будто ты котенок, которого выкинули на улицу.

– За что ты на меня злишься? Не ты жила все это время с Чжоу Ханем.

– Да при чем тут Чжоу Хань? – Она садится рядом, изящно изгибая спину. – Погиб и погиб, только ты знал его хорошо.

– Тогда в чем дело?

– В том, что ты его погубил.

Эти слова холодом ложатся на грудь Сунь Аня.

– Что ты имеешь ввиду?

– Ты дурак, – сообщает ему Ван Сун. – Который не понимает совершенно ничего. Он погиб из-за тебя…

– Китай проиграл войну тоже из-за меня?

– Нет, – она пожимает плечами. – Но ты мог бы принять участие в этом проигрыше.

Он закрывает глаза и откидывает голову назад, утыкаясь макушкой в стену.

Оказывается, даже китайский он уже немного начал забывать.

Интересно, это в поезде не топят или ему просто так холодно? С Морганой обычно было теплее – она грела его своей злостью, силой, уверенностью в себе. Ван Сун тоже злая и сильная, но от нее веет лишь холодом, с треском пробирающим до самых костей. Может быть, если бы она его любила, было бы не так холодно, но он не заслужил ее любви, как и вообще любви чьей-либо. Он выпал из этого чувства, как птенец из гнезда, и пока не знает, как вернуться.

– Наверное, мог бы.

* * *

Однажды он поделился этими чувствами с Морганой, та его послушала, а затем громко фыркнула.

– Интересный ты человек, конечно.

– Ты не согласна?

Моргана пожимает плечами.

– А тебе интересно, что по этом поводу чувствую я?

– Ну конечно.

Она тыкает его в нос.

– Ты хочешь, чтобы я сказала тебе, что ты прав, и ты перестал чувствовать вину перед Чжоу Ханем, это совсем другое.

Они стоят в очереди за хлебом – та не образовывалась уже месяц, но снова почему-то возникли проблемы с поставками, и Моргана предложила ходить вместе, чтобы было не так скучно. Сунь Ань решил, что ничего не теряет, и согласился.

На улице – прохладная, противная, сырая погода: небо висит низко, наседая серым брюхом на крыши домов, дым из труб тянется к нему и тает в облаках, растягиваясь грязными разводами вдоль города, под ногами хлюпают недосохшие лужи, и брызги от них оседают на штанинах. Моргана кутается в шаль, недовольно пилит взглядами людей в очереди и поправляет кривые завитки кудрей.

Она ловит его взгляд и поясняет:

– Пыталась завить, вышло снова ужасно.

– А по-моему, очень красиво.

Она хмыкает.

– Ничего не понимаешь в красоте, так и скажи.

Сунь Ань пожимает плечами. Ему было сложно это осознать – дома женщины одевались совершенно иначе, и понятия красоты там были другими, но разве… Разве женщины, живущие во Франции, не красивы тоже?

Чжоу Хань ворачал и по этому поводу, впрочем, у него была какая-то сложная замудреная позиция – он говорил, что и мужчины, и женщины, могут одеваться так, как хотят, но это не значит, что ему самому это будет нравиться. Сунь Ань на такие слова мог только вздыхать.

Моргана ведь была очень красивой, с неудачной завивкой и без нее.