Журавли летят на запад

Подул ветер, и по небу торопливо потекли пятна облаков.

С каждым днем мама становилась все тревожнее. Сунь Ань не знал этого, но чувствовал – как будто время ускорялось, наматываясь отчаянно веревкой, как у бомб, которые они с Чжоу Ханем случайно нашли на заброшенном складе. Мама из-за чего-то переживала, а Сунь Ань не знал, из-за чего. Она больше хмурилась, говорила чаще, говорила громче, и это пугало.

– Все будет хорошо? – спросил он как-то ее. Она остановила на нем свой взгляд – спокойный, чуть размытый, а потом неопределенно покачала головой.

– Я со всем разберусь.

Сунь Ань знал, что мужчинам не нравится, когда женщины лезут в их дела – Чжоу Хань рассказывал, как его мама попыталась дать совет отцу, и как тот ее избил. Сунь Ань сам видел синяки.

Конечно, они дрались с соседскими детьми, падали, царапались, и потом Сунь Ань ходил весь в царапинах, жутко довольный, и еще хвастался ими перед Ван Сун, которая только закатывала глаза, но то были другие синяки – злые, темные, будто кровь клубилась от обиды под кожей и не хотела уходить, а мама Чжоу Ханя много плакала, и глаза у нее были похожи на чернильные кляксы на одежде – мертвые и лишенные желания смотреть вообще. Она улыбнулась им с Чжоу Ханем, но в этой улыбке не было ничего живого.

Хотя вот папа никогда не перечил маме, говорил, что в Тянцзине женщины имеют столько же прав, сколько и мужчины, что если бы мама захотела, она стала бы руководительницей гарнизона, как и Цю Эр с Сы Сань[6].

В тот вечер впервые за много месяцев Сунь Ань побежал к маме обниматься. Она сидела рядом с ним – тихая, серьезная. Печальная – как будто весь мир рыдал за ее спиной.

– Почему мама переживает? – спросил он потом господина Эра.

– Потому что она боится за тебя, – просто ответил тот.

– Но я же дома, что со мной может случиться?

– Дом не всегда означает безопасность, – покачал головой тот.

– А у вас есть жена? – вдруг спросил Сунь Ань. – Вы ее бьете?

Почему-то ему казалось, что у такого человека, как господин Эр, должна быть жена. Сунь Ань плохо разбирался во внешности европейцев, да и в целом во внешности людей. Он думал, что самое главное, чтобы люди улыбались – это делает их красивыми, но господин Эр казался ему молодым и добрым, так что, конечно, у него должна была быть жена.

– Нет, – покачал он головой. – Но если бы и была, я бы никогда ее не бил.

– Почему у вас ее нет?

– Потому что те, кто нравятся, не должны становиться собственностью.

Этот ответ Сунь Ань катал в голове до самого вечера, но так и не понял, что это значило.

Что значит – собственностью? Разве они не все сами по себе? Может быть, во Франции к этому относились иначе? А может ли так быть, что и к детям там относились иначе? Эти вопросы стайкой тревожных птичек крутились у него в голове.

– Но что это значит? – не выдержав, спросил он в итоге у матери. Ему показалось, что такие вопросы стоит задать ей – она умела объяснять странные вещи, не пугая его. Пока господин Эр говорил что-то про собственность, она могла сказать и понятнее.

– Кто тебе это сказал? – Мама встала и подошла к окну. Свет окутал ее прозрачной дымкой – как на иллюстрациях в книжках, с которых давно осыпалась позолота.

– Господин Эр.

– А, – легко, без выражения, ответила она. – Тебе рано о таком думать.

– А меня он тоже считает чьей-то собственностью?

– Не думаю, – она покачала головой. – Знаешь, давай так. Наши императрицы… Хотя, – она задумалась, – так будет сложнее. Помнишь, до ее величеств у нас был другой император[7]?

Сунь Ань помнил плохо, но все же кивнул.

– Кто мы для него?

– Подданные, – легко ответил Сунь Ань.

– Да, – кивнула мама. – Мы подданные, он – Сын Неба и должен заботиться о всех нас. А для женщин мужчины – как императоры. Мужчины считают, что без них женщины не смогут и шага ступить, – она остро усмехнулась. – И что они должны заботиться о нас, как император заботится обо всех живущих в его стране. В его Поднебесной.

– Но мы же не его собственность, – Сунь Ань нахмурился, пытаясь переварить слова матери. Они ворочались в голове с трудом.

– Ты думаешь? – удивилась мама. – Но он может сделать с нами все, что пожелает.

– Ради нашего блага.

Когда он в тот момент посмотрел на маму, он испугался – в ее глазах было что-то горящее обидой и злостью, он не мог понять, откуда это знал, но отчетливо чувствовал – в ее черные глаза остро, как игла, вонзался солнечный свет, и от боли, рожденной в момент удара, рождалось незнакомое ему горькое ощущение. После этого мама фыркнула – так же холодно и насмешливо, как и всегда.

– Вы все так думаете.

Уезжали они летом.

Тогда стояли очень жаркие дни – Сунь Ань помнил это как сейчас. Мама пришла к нему в своем закрытом платье – розовом, нежно розовом с цветочными узорами, и тогда он еще подумал, неужели ей не жарко? Она села рядом с ним и взяла за руки.

– Помнишь, я спрашивала тебе, хочешь ли ты жить в другом месте? – сначала Сунь Ань подумал, что она шутит, но она точно не шутила – так упрямо, обиженно были поджаты ее губы, как будто она злилась сама на себя за то, что решила так поступить.

– Помню, – неуверенно кивнул он.

– Я договорилась с семьей Чжоу Ханя, вы поедете вместе.

Радость всколыхнулась стыдной волной – он был так рад, что останется с Чжоу Ханем, но расстраивало и то, что он так легко обрадовался тому, что придется бросить старый дом.

– Ты тоже поедешь?

– Нет.

С новой волной, как в день шторма на море – они ездили к такому, когда Сунь Ань был совсем маленький, он не помнил ничего, кроме горячего песка и холодной воды – пришел страх.

– Почему?

– Потому что меня не отпустят.

– Кто?

– Ее величества.

Сунь Ань сразу вспомнил тот странный разговор про подданных, но даже сейчас в голове все еще не укладывалось – как его маме, его суровой, сильной, смелой маме кто-то мог что-то запретить?

– Но…

– Господин Эр вернется во Францию и заберет вас с собой, – «Францию» она произнесла по-французски. Это было что-то вроде ее злой шутки – дразнить чужой язык. Она говорила, что кому-то мстит, но Сунь Ань не понимал. Он не понимал слишком много из того, что говорила мама.

– А ты…

– Со мной все будет хорошо. Я буду ждать тебя здесь.

Собирались они недолго – мама отказалась складывать большую часть его вещей и игрушек, оставив только самое необходимое, потом посмотрела на это необходимое и выкинула еще половину. Сунь Ань сидел на горе этих вещей, зарывался босыми пятками в их прохладу и слушал, как шушукаются в коридорах служанки.

– А почему так мало? – спросил он.

– Потому что вам далеко ехать.

– А сколько? – мгновенно заинтересовался он.

– До осени, – неопределенно ответила мама. Может быть, она тоже не знала. С каждым днем она суетилась все сильнее, все больше злилась на служанок. Сунь Ань не понимал, в чем дело, но на всякий случай старался попадаться ей на глаза реже. А потом внутри все начинало испуганно сжиматься от мысли, что он увидит ее еще не скоро и что нужно стараться как можно больше побыть рядом.

Он рассказал об этом Чжоу Ханю.

– Мама переживает.

– Моя тоже, – неопределенно согласился тот.

– Моя злится чаще.

– Она всегда злится, – рассмеялся Чжоу Хань.

– Нет же! Сейчас сильнее. Но не ругается.

Чжоу Хань пожал плечами. Они сидели на перилах и периодически покачивались из стороны в сторону, чуть не падая.

– Может быть, она скучает.

– Но я же еще не уехал.

– Ну я тоже скучаю по маме, хотя мы еще тут. Как она будет без меня? И почему она не может поехать с нами?

– Моя мама не объяснила.

– Моя тоже.

Солнце грело все сильнее, а ветер почти не колыхал траву – весь мир будто замер в ожидании того, чем все закончится.

В день отъезда мама впервые его поцеловала – коснулась губами щеки и обняла. От нее пахло цветами и пудрой, а шелк холодил руки. Сунь Ань все думал о том, что видит ее в последний раз, но не мог этого осознать. Разве у них еще не годы впереди? Разве завтра он не проснется и не увидит ее снова?

– Прощай, – тихо сказала она. – Береги Чжоу Ханя.

– А он меня не должен? – засмеялся Сунь Ань.

– Ты старше, потому и береги. И за господином Эром следи, будешь у них за главного. – Губы матери тронула едва заметная, тихая улыбка.

– Хорошо, – серьезно кивнул Сунь Ань. – Буду беречь, – и осекся.

Мама смотрела на него внимательно и печально. Сунь Ань видел однажды такой взгляд – на улице. Тогда он увидел собаку, нашедшую своих щенков мертвыми. Он не знал, что случилось со щенками и с самой собакой, но ее взгляд, полный почти человеческого неверия, не мог забыть до сих пор.

– Ты так вырос, – тихо сказала в итоге мама. – Кажется, только недавно был совсем крошечным, а сейчас уже…

– Тогда, может быть, я останусь с тобой? – с надеждой спросил Сунь Ань, но она покачала головой.

– Ты вернешься, и я посмотрю на то, каким прекрасным юношей ты стал.

Он уехал из страны на пароходе – большой железной рыбе, как он потом описывал его новым знакомым во Франции, пока был маленьким, разводя руки в стороны, чтобы показать его размеры. Ветер трепал волосы, соленый грозовой запах забивался в нос, а потом скребся в легких предвкушением путешествия. Он держал Чжоу Ханя за руку, холодную, как и его собственная, а второй прикрывал себе лицо.

Где сейчас эти воспоминания? Почему сейчас от него остались только едкие слезы да мысли о прошлом? Когда он успел потерять все, что у него было?

Может быть, он потерял все, когда ступил на палубу, впрочем, этого он уже никогда не узнает.

Глава 2

Красное, белое, черное

Red…The color of desire!Black…The color of despair![8]Les Miserables – ABC Café / Red and Black

– Ну, как вам? – Господин Эр улыбается, глядя на них. Сунь Ань и Чжоу Хань крепко держатся за руки и смотрят во все глаза на новый город.

В парижском порту пахнет плесенью, чем-то горьким и рыбой, всюду снуют толпы людей, и их гораздо больше, чем в порту дома, словно кто-то взял Францию в ладони и сжал так, что все улочки и дома съехались в одну точку. Сунь Ань очень боится потерять Чжоу Ханя, потому постоянно оборачивается, чтобы проверить, идет ли он рядом.

– Шумно, – признается Сунь Ань.

– Ну конечно, это же Париж, – смеется господин Эр.

– А куда мы сейчас?

– Надо найти квартиру.

Сунь Ань крутит в голове новое слово – «квартира». Оно звучит непохоже на «дом», значит, наверное, люди в этом городе живут как-то по-другому.

– У нас не будет дома? – удивляется он.

– Не будет, – качает головой господин Эр.

– Тут ни у кого нет домов? – уточняет Чжоу Хань. – А дворцов?

– Есть, конечно, – господин Эр мягко улыбается. – Но далеко не у всех.

– Их тоже забирает император, потому что считает, что так лучше? – Сунь Ань вертел в голове слова матери про императора довольно давно, но пока что так и не смог их до конца понять. Значит ли это, что теперь у них другой правитель, который будет ими обладать?

– Во Франции нет императоров, – господин Эр замолкает. – Точнее, сейчас есть, но это не ваши, китайские, да и не думаю, что это надолго.

– А кто же тогда знает, как лучше? – Сунь Ань перепрыгивает через лужу и тянет Чжоу Ханя за собой.

– Люди, – на лице господина Эра расцветает широкая, гордая улыбка. Так улыбались мамины служанки, когда им удавалось починить совсем плохо выглядящее платье или быстро найти Принцессу.

– А они не перессорятся, решая, как лучше? – задумывается Чжоу Хань. – Мамы постоянно ссорились дома, а их же было не так много, как тут людей, – он подходит ближе к Сунь Аню, чтобы его не затоптали взрослые с пузатыми от вещей чемоданами.

Господин Эр задумывается.

– Это сложный вопрос, – говорит он в итоге. – Объясню вам, когда станете постарше, хорошо?

И господин Эр правда пытался объяснить, хотя даже спустя несколько лет Сунь Ань так и не понял. Он рисовал схемы – президент, парламент, король, генеральные штаты, Учредительное собрание; буквы чужого языка сталкивались на страницах, дрались, протыкая округлые бока пиками колотых окончаний, наползали на стрелочки. Он рисовал портреты, которые находил в книгах – пышный, похожий на облако парик Робеспьера, Марат, раскинувшийся на белых простынях, как античный герой, кудри, похожие на опасный водопад, Людовика Четырнадцатого, Короля-Солнца. Он все никак не мог понять – почему король хотел быть солнцем, если Небо лишь одобряет? Разве он не боялся, что боги его за это покарают?

– Он и был богом, – смеялся господин Эр, а Сунь Ань не понимал, от чего этот смех.

Он до сих пор помнит, как сложно жилось в Париже первое время: он не знал язык, он не знал людей, которые там жили, он казался себе воздушным змеем, оторвавшимся от веточки и улетевшим туда, где никто не сможет его найти. Он часами сидел за столом и учил французские слова, которые комкались на языке, как бумага, которую он заливал слезами тоски по дому.

– Давай еще раз, – просил господин Эр. – Можешь написать, как меня зовут?

– А это ваше имя? – удивлялся Сунь Ань. – Или фамилия?

В Китае этот вопрос у него не возникал, но теперь он знал, что в других странах людям дают имена по-другому, и отчаянно пытался разобраться.

– Имя. И фамилия, – отвечал господин Эр.

– Разве так бывает?

– Конечно.

– А как вас называла мама? А у вас была мама?

Господин Эр смеялся.

– Как называла, так теперь больше никто не зовет.

– И тоже учила вас французскому?

– Конечно.

Сунь Ань от этих слов обычно расстраивался и затихал, а потом долго смотрел в стену под звук чтения Чжоу Ханя. И почему его так легко с ним отпустили? Почему их обоих так легко отпустили?

– Вам не нравился Китай? – спрашивал Сунь Ань, с трудом подбирая слова на французском.

– Нравился.

– Но почему тогда вы уехали?

– Я перестал нравиться ему, – улыбается господин Эр. Странно так – когда Сунь Ань думал про него сейчас, он понимал, что господин Эр был совсем молодым мужчиной, но в детстве он казался ему недосягаемо взрослым, непонятным, слишком мудрым, чтобы быть молодым. Возможно, это было влияние Китая – там он всегда был задумчивым и тихим, только в Париже немного ожил и стал чаще смеяться.

Иногда он рассказывал им сказки: Чжоу Хань все ворчал, что они слишком взрослые для этого, но Сунь Ань сказки любил. Они были про Китай – мрачные, нежные, красивые, они напоминали ему о доме, и даже если господин Эр иногда нес всякую чушь, ему нравилось их слушать.

– Жил на свете один юноша… – начинал господин Эр.

– А почему не девушка? – протестующе перебивал Сунь Ань.

– Потому что главные герои историй всегда мужчины, девушки могут быть только их женами, глупый, – начинал спорить Чжоу Хань.

– Потому что сегодня история про юношу, завтра расскажу вам и про девушку, – примиряюще говорил господин Эр. – Этот юноша много лет мечтал стать священником, он читал Библию, ходил в церковь на исповеди, больше всего ему нравился Собор Парижской богоматери, помните? Я вас туда недавно водил. Возможно, впрочем, дело был не в том, что ему нравилось говорить со священниками там, а в том, что это было очень красивое место.

– Священники вообще кошмарно скучные, – вставлял Чжоу Хань.

Сунь Ань смеялся.

– Однажды, когда он пришел в собор, ему сказали, что он может сделать важное дело, – продолжал господин Эр. – Сказали, что важно продолжать распространять нашу веру и рассказывать про нее людям, от веры далеким. Так этот юноша попал в Китай – его невеста много говорила о том, что это страшная, темная страна, но он все равно решил поехать, потому что так он мог заняться чем-то важным.

– О, я же говорил – жена! – радостно комментировал Чжоу Хань.

– В день его отъезда они расстались, – качал головой господин Эр, и Сунь Ань показывал Чжоу Ханю язык. – Юноша отправился в Китай и прожил там много лет – приехал он в портовый город, пропахший солью и обветрившийся от вечных штормов.

– А дальше? – Сунь Ань обнял подушку, чтобы лечь поудобнее.

– А дальше он решает отправиться в путешествие – чтобы увидеть больше людей и рассказать им о том, во что верил. Первый месяц все шло хорошо – он посетил много городов, увидел много людей, не все захотели слушать про его Бога, но он не отчаивался.

* * *

Начать следует с того, что Китай Жильберу не нравился. Он и не хотел сюда ехать, как не хотел и вообще проповедовать учение Христа кому бы то ни было – не верил он в него настолько, чтобы правда обещать кому-то спасение души. Когда сестра предложила ему стать священником, он заупрямился, но согласился – слухи про него и правда в то время ходили не самые хорошие, говорили, что он кутила, транжира, ловелас, и это страшно злило их мать, еще цеплявшуюся за иллюзию древнего рода. И Джинни, и Жильбер прекрасно видели, что от древности их рода осталась только «де» апострофом в фамилии, которую даже уже на новых бумагах и не писали, половина особняка – вторую съели время и сырость, туда заходили только слуги, чтобы поддерживать видимость нормально живущего дома, но хозяев не пускали, и Жильбер бы не удивился, узнав, что там кантуется пара беглых преступников, – потому что знает, что там их никто искать не будет. Хозяева не додумаются, посторонних их воинствующая мать не пустит на порог.

Один раз к ним заходил полицейский – хотел что-то узнать про соседей, но мама его так запугала, что тот заикаться начал. И на его месте мог быть любой.

Поэтому Жильбер и согласился стать священником – чтобы успокоить мать, которая с каждым днем злилась на слухи все сильнее, и не ругаться с сестрой, которая из последних сил пыталась удержать в руках то, что осталось от их семьи. Ему отчаянно не нравилось, как он и сказал потом Джинни: «У меня не получается». Возможно, чтобы быть священником, ему было нужно что-то еще – больше стойкости, больше уверенности в праведности дела церкви, больше надежды на то, что она может спасти. Только он сам видел разрушенные соборы, пережившие революцию, – разве тогда Бог хоть кого-то спас? Джинни на такие слова лишь вздыхала, но Жильбер ее не винил – у нее на плечах были долги, двоюродная сестра, которую следовало выдать замуж, собственные два сорвавшихся брака. Куда ей еще беспокоиться о непутевом брате, который не мог даже обжиться на месте, которое для него заботливо нашли?

А потом архидьякон предложил ему поехать в Китай. Сказал, что так Жильбер сможет проверить и укрепить свою веру, пообщаться со священниками, которые живут там давно, «поддержать страну в такой непростой период». Жильбер подозревал, что его просто пытаются сплавить, чтобы не мешался под ногами, и идеей все равно не воодушевился.

Он не хотел уезжать. Здесь у него были Джинни, мама, университетские друзья, которых он, конечно, не видел почти, но не терял надежды встретить позже, Джордж – тоже университетский, но больше просто друг, напарник по всем пьянкам и гулянкам до утра. По нему Жильбер скучал особенно сильно, наверное, оттого, что именно Джордж намеренно больше к нему не приходил. Позже Джинни сказала, что он поступил в университет и хочет избираться в парламент. Что ж, это неплохо, только вот глупое его сердце было не согласно – но кто его в последний раз о чем-то спрашивал?

А потому Жильберу все же предстояло отправиться в Китай.

– Это может быть интересно, – заметила Джинни, когда зашла его проведать.

– И что в этом интересного? – кисло отозвался Жильбер.

– Ну как же! Новая страна, новые люди, новая культура.

Жильбера вполне устраивала культура старая, но Джинни его и подсвечником по голове за такие слова огреть может – поэтому он благоразумно молчит.

– В семнадцатом веке такие, как я, миссионеры, там умирали[9].

– Вот, видишь, ты уже пошел узнавать, чем нужно заниматься, это путь к успеху! А два года назад[10] Франция добилась разрешения на миссионерство, так что тебе точно не возразят.

– Конечно, не возразят, мы друг друга не поймем, – хмыкает Жильбер.

Проблемы начинаются с языка – Джинни откапывает ему в Париже какую-то китаянку, ее знакомую из России, просит научить паре слов, но обучение идет туго. Слова вязнут на языке, слишком остром, шипящем, спотыкающемся посреди фразы. Китаянка только закатывает глаза, когда он с третьей попытки не может написать ее имя, но не уходит, хлопнув дверью, что можно расценить как то, что он не совсем безнадежен. Жильбер воспринимает это как хорошую новость и спустя месяц выдает Джинни вполне убедительный монолог в три предложения по бумажке на китайском о том, что надеется, что этот язык никогда в жизни ему не пригодится. Джинни бьет его по губам и просит говорить потише, лишь бы архидьякон их не услышал – может и разозлиться.

Язык, разумеется, пригождается. Хотя бы для не сильно воодушевленных, но все же споров с местным населением о боге. Откровенно говоря – вообще не та тема, о которой Жильбер хотел бы спорить, потому что даже на французском аргументы у него заканчивались поразительно быстро, ощущение было как на сдаче экзамена, к которому он плохо подготовился – вроде что-то учил, а шаг влево – и ты летишь вниз с соборной паперти, потому что кто такой Рамзес Второй ты знаешь, а что он сделал полезного для страны, если вообще сделал, нет. По этой же причине его в свое время выгнали из университета, поэтому Жильбер знал минусы подобных споров во всех деталях.

– И что мне твой бог? – Напротив него стоит высокая худощавая девушка. На ее руках шрамы от ремней, а в глазах сверкает что-то мрачное и обиженное. – Он спасет меня?

Жильбер делает мысленный глубокий вдох и считает на китайском с двадцати до нуля – очень полезное дело, учитывая, что половину цифр он постоянно забывает, позволяя хитрым торговкам себя обсчитывать.

– Однажды, – глубокомысленно изрекает он.

Жильбер долгое время жил в Шанхае – туда его отправили по договору Парижа и какой-то местной Шанхайской конфессии в лице одного священника и одной монахини, кажется, бывшей аббатисы, переехавшей в Китай после конфликта с прихожанином – кажется, тот пытался зажать ее в углу, она его пнула а он нажаловался, куда смог, и женщину, руководствуясь мудрым правилом «loin des yeux, loin du cœur»[11], отправили в Китай, пытаясь замять дело. Ее звали сестрой Франциской, и она обожала подшучивать над Жильбером, но она же предложила ему попробовать получить разрешение на путешествие по пригородам. Поэтому теперь Жильбер пытается рассказать о боге какой-то женщине из деревни и хочет, чтобы все это закончилось как можно быстрее.

– Но если я хочу спасения сейчас?

Он не знает, как ответить на такой вопрос.

– Может, я могу тебе помочь? – робко предлагает он.

– Хочешь, я покажу тебе своего бога? – спрашивает девушка. – Тоже довольно бесполезный, но нужно же его хотя бы увидеть, да?

За месяцы жизни в Китае язык он начинает понимать гораздо лучше – теперь его хватает, чтобы воодушевленно ругаться с лавочницами и выпрашивать себе хорошие комнаты в постоялых дворах. Джинни бы им гордилась, хотя, наверное, она бы просто закатила глаза и сказала, что надо стараться больше. Не потому, что требовала слишком много – требовала она всегда столько, сколько сама могла дать. Просто она знала, что Жильбер может больше.

А он не хотел.

Просто из принципа.

Так он впервые оказывается у его алтаря. Тот стоит в лесу – палка с привязанными ленточками, какие-то миски с едой, пепел от костра. Интересно, а пожара они не боятся? И сама Джинни, и китаянка что-то рассказывали о том, что божествами в Китае может стать кто угодно – главное, чтобы нашлось достаточно почитателей, тех, кто будет повторять твое имя в обращениях, тех, кто будет зажигать палочки благовоний. Тех, кто будет верить в тебя.

В сущности, очень приятный концепт. Это не христианские святые, в историях которых крови больше, чем слез – они пугали Жильбера еще с детства, когда мама читала ему их жития перед сном. Это было ее маленькое правило: один день – сказки о том, как девушки отрубали себе ноги, чтобы влезть в хрустальную туфельку, другой – истории о том, как святые стояли годами на столбах без доступа к еде и воде, а их тело ели муравьи. Хотя, конечно, было и что-то общее – в ранних христианских общинах тоже праздновали годовщины смерти святых и епископов, делали из них героев. Но героизм этот был страшным.

Но если нет страданий – то в чем суть китайских божеств?

– Мы зовем его Фуси.

– Как бога небосвода? – вспоминает Жильбер. Ну хорошо, этого Фуси хотя бы есть, за что почитать. – Разве чэн-хуанов[12] можно звать так?

Девушка пожимает плечами.

– Можешь считать и так. Как хотим, так и называем.