Голоса летнего дня. Хлеб по водам

Медовый месяц длился у них всего неделю, и провели они его в Атланте. Та неделя была своего рода хрупкой преградой, возведенной между ними страхами и тяготами войны, а также неизвестностью, которая их ожидала. Само бракосочетание состоялось в кабинете мирового судьи. То была скромная и поспешная церемония – в очереди стояли еще три пары, ожидая, когда их поженят. Со стороны невесты присутствовали лишь мать и отец Пегги. Со стороны жениха – командир взвода, в котором состоял Бенджамин, да еще один солдат, его приятель, огромный парень из Кентукки, деливший с Бенджамином палатку во время проведения маневров. Отец и мать Бенджамина не смогли приехать из Нью-Йорка, у них просто не было денег на это путешествие. А Луис проходил службу в авиационном полку в Техасе.

Бенджамин послал родителям фотографию Пегги. Мать написала в ответ, что жена у него – настоящая красавица. И что она желает счастья детям, да благословит их обоих Господь.

Вудхем одолжил Бенджамину свою машину, в ней они и отправились в Атланту по раскаленным от солнца дорогам Джорджии, стараясь придерживаться скорости не более тридцати пяти миль в час, поскольку в военное время отпуск бензина был ограничен. К тому же Бенджамину вовсе не хотелось, чтоб в такой день его остановил офицер дорожной полиции.

Они затворили за собой желтую, под дуб, дверь в крохотный гостиничный номер, который удалось снять на семь дней, и Федров запер ее изнутри на ключ, прислушиваясь к удалявшимся по коридору шагам мальчика-посыльного, который донес их чемоданы. Половицы нещадно поскрипывали под его ногами. Итак, они остались одни в этом номере с закрытым окном и наглухо задернутыми шторами, призванными защитить от жаркого южного солнца. Бенджамин прислонился спиной к двери и наблюдал за тем, как его жена распаковывает вещи. Он любовался ее точными, аккуратными движениями, а Пегги тем временем вешала в шкаф свои два платья, убирала в нижний ящик комода белье и прочие мелкие вещицы. Ни один из них не произносил ни слова, слышался лишь шелковистый шелест юбки Пегги, когда она расхаживала по комнате… Затем, разложив свои вещи, она обернулась к нему.

– Дай мне твои часы, – сказала она. Подошла и протянула руку.

– Двадцать минут шестого, – сказал Бенджамин, бросив взгляд на часы.

– Я не спрашиваю, сколько сейчас времени, – сказала она. – Дай мне твои часы.

Бенджамин протянул ей часы. Она убрала их в свою сумку, защелкнула замок и сунула ключик в ящик комода, под две свои ночные рубашки.

– Не хочу ничего знать о времени, – объяснила она. – Хотя бы в течение семи дней.

Они выходили на улицу, лишь когда были голодны, хотели поплавать в бассейне или же сходить в кино. На протяжении недели центром мира стал для них этот полутемный гостиничный номер с желтой, почти дубовой, дверью и единственным окном. На целых семь дней они забыли о море военных в выцветшей под солнцем летней форме, волны которого бушевали вокруг них совсем недавно, забыли о рявкающих командах, о звуках взводимых курков. Средоточием жизни для них стали два обнаженных тела, жадные и благодарные одновременно. Только когда пришло время собираться домой, Пегги достала ключ, открыла сумку и вернула ему часы.

Две недели спустя дивизия Федрова была переброшена на север. Пегги за ним не поехала. Во-первых, у них не было денег на дорожные расходы и оплату номеров в гостиницах, сколько бы они там ни стоили. Во-вторых, оба знали, что еще через несколько недель дивизия снова снимется с места, что, возможно, солдат пошлют даже за океан. И оба дружно решили: второго расставания им просто не вынести.

Через два месяца после свадьбы дивизию Федрова перебросили в Англию. Они с Пегги не виделись целых три года. Нет, они, конечно же, часто переписывались, но к тому времени, как Бенджамин повстречал в Париже Ли, Пегги стала для него неким отдаленным и бесплотным призраком, душа которого была сосредоточена теперь в стопочке конвертов полевой почты. Он поступил, как поступает большинство солдат в схожих обстоятельствах. У него было несколько интрижек в Корнуолле, где на какое-то время был расквартирован полк для подготовки солдат к военным действиям под водой, в аквалангах. Завязался также роман с девушкой из Британского министерства информации – это когда Бенджамина послали в Лондон, на курсы отработки взаимодействий с британскими офицерами-контрактниками. И ни разу не испытывал он чувства вины, занимаясь любовью с этими женщинами. Просто как бы отсрочил верность призраку, который добросовестно слал ему все эти письма полевой почтой… отложил ее до лучших времен. Ведь война – штука очень долгая.

Ли развелась с мужем в 1939-м – на три года позже, чем следовало бы, так сказала она Федрову в Париже. И еще добавила, что он нравится ей, а также очень нравится отказывать полковникам и генералам, что так и вились вокруг нее, объясняя свой отказ тем, что у нее назначено свидание с простым сержантом. Благодаря неустанному кокетству, а также обширным связям в высших военных кругах, Ли выбила себе отдельную квартирку, где они с Федровым занимались любовью. И это получалось у них так хорошо и доставляло столько радости и наслаждения, что Ли начала поговаривать о свадьбе. Идея вовсе не претила Федрову, напротив, казалась весьма привлекательной. Ведь он знал Пегги всего месяца три или около того, и бесплотный призрак, воплощенный в конвертах, казался чуждым, нереальным. Они были связаны чисто условной поспешной и почти позабытой церемонией бракосочетания. Образ призрака тоже поблек, и это несмотря на то что Пегги посылала ему фотографии – точь-в-точь как матрос, выброшенный на остров после кораблекрушения и кидающий в открытое море бутылки с записками. К тому же ее занимали вещи, казавшиеся совершенно незначительными, пустячными, особенно мужчине, который не на жизнь, а на смерть сражался на другом континенте. Новости, сообщаемые призраком – о введении карточек, подлых интригах в медицинских войсках, жалобы на цинизм мужчин, получивших выгодные должности в глубоком тылу и наживающих целые состояния на войне, – все это, на взгляд Бенджамина, было мелким, неуместным и недостойным даже упоминания.

К тому же прошло целых три года. Отношения с Пегги выглядели теперь чисто формальными. И попахивали уже не любовью, а тягостным долгом. Сам он фотографий домой не посылал – не то теперь было у него лицо, чтобы красоваться в рамочке на тумбочке, возле постели молодой девушки в белом теннисном платьице. Девушки, которая ходила на танцы в Ю-эс-оу[18] и продавала дурацкие книжки чиновникам в униформе в штате Джорджия.

Его письма носили некий отстраненный и обобщающий характер, были написаны с намерением успокоить и утешить. Никаких деталей о массовой гибели солдат в 1944-м и 1945-м, которая перестала ужасать его самого, в них не приводилось. Он недостаточно хорошо знал свою жену, чтобы сказать ей правду, описать все пережитое. Порой, когда Бенджамин садился писать очередное письмо Пегги, у него возникало ощущение, что он пишет другу детства, с которым был знаком много лет назад. Пишет умному и красивому ребенку, которого, понятное дело, следует как можно дольше оберегать от ужасов и несчастий взрослого мира. Ребенку, который за это время так вырос и изменился, что ему придется изрядно поднапрячься, чтобы узнать его при встрече.

К зиме 1945 года Бенджамину уже с трудом верилось, что он женат. Слишком уж долгими оказались годы разлуки. Что такое в сравнении с ними те короткие, пролетевшие как сон несколько месяцев, что он знал Пегги?..

1948 год

Война закончилась, вот уже три года как он был дома, но Пегги до сих пор вставала каждое утро, шла на кухню, готовила и подавала ему завтрак. Поднимался он с постели почти всегда в скверном настроении и предпочел бы готовить себе завтрак сам. И спокойно почитать за ним «Нью-Йорк таймс» – словно специально с целью усилить подавленное расположение духа еще и утренними новостями со всего мира. К тому же он любил очень черный и очень крепкий кофе, но Пегги твердила, что это вредно действует на нервную систему, и варила кофе слабеньким и жидким. Наученная отцом-врачом, она также считала, что завтрак должен быть плотным и питательным в отличие от ленча и всех остальных трапез дня. Она включала в него большой стакан апельсинового сока, бисквиты и джем, бекон или ветчину, а также яйца. Иногда вместо последних Бенджамина ждали блинчики с сосисками и еще обязательно стакан молока. И только потом, после всего этого, – кофе. Она неустанно доказывала мужу и его друзьям, что он слишком много работает, что он слишком худой, слишком много пьет и мало ест. И как бы ни противился этому Бенджамин, каждое утро его ждал стол, заставленный тарелками с едой, а также совершенно, по его мнению, неуместно застеленный лучшей в доме льняной скатертью. На ней неизменно красовались великолепные хрустальные бокалы и маленькая вазочка свежесрезанных цветов в центре. К тому же ее постоянные уговоры съесть что-нибудь еще просто выводили его из себя.

Пегги также считала, что жена должна постоянно выглядеть самым лучшим образом, и в комоде у нее хранилось бесчисленное количество утренних пижамок, вышитых ночных рубашек и пеньюаров, в которых она и появлялась на кухне, подавая тарелки с горами еды и напитки. То, о чем мечтал он долгими и голодными вечерами во время войны, сбылось. Теперь он имел все это.

Все это плюс еще то, что Пегги, работавшей секретарем в приемной художественной галереи на Пятьдесят седьмой улице, было вовсе не обязательно подниматься с постели раньше десяти утра. Этот факт как бы не давал права Бенджамину быть чем-то недовольным, жаловаться и ворчать. Нет, это было бы черной неблагодарностью с его стороны. А потому он сидел за столом, покорно запихивал в рот еду, украдкой косясь на заголовки газеты, лежавшей рядом, на стуле. А также прикидывал, какую бы такую придумать хитрость, чтобы удержать жену в постели утром и иметь возможность есть и пить, что ему вздумается, а также иронически усмехаться, читая колонку в «Нью-Йорк таймс».

К тому же во время войны он приобрел привычку выпивать перед завтраком рюмочку кальвадоса или бренди. Теперь это тоже было невозможно – оттого что Пегги вставала и все время вертелась рядом. Иногда по утрам он страдал с похмелья. А когда напивался, становился агрессивным и вел себя просто безобразно. Но Пегги терпеливо и молча сносила и это. Закатывая по вечерам очередную сцену и видя, как она спокойно сидит напротив и пьет холодное молоко, точно маленькая девочка, и выглядит при этом ничуть не хуже, чем дамочки на цветных снимках в журнале «Дом и сад», он испытывал бешеное желание придушить ее на месте.

Она также имела привычку обсуждать за завтраком обеденное меню. Давясь едой, с отвращением предвкушая очередной, полный тягот и постыдных компромиссов рабочий день в этом убивающем душу и сердце городе, он с трудом мог сосредоточиться на вопросах типа: «Может, тебе хочется суфле?» Или: «Вчера видела на рынке такого замечательного морского окуня! Ты как, не против съесть за обедом немного рыбки?» Или же: «Помни, мы садимся обедать ровно в семь. Пруденс должна быть в Гарлеме самое позднее в восемь тридцать». Пруденс звали их служанку, которая приходила в час дня и, как совершенно правильно выражалась Пегги, должна была вернуться в Гарлем ровно в восемь тридцать вечера.

Нет, не то чтобы он не любил Пегги. Совсем напротив, любил, и часто им бывало очень хорошо вместе. Он не переставал наслаждаться ее телом, не переставал восхищаться ее умом, искренностью и нежностью, с какой она с ним обращалась. Нет, большую часть времени было хорошо, но иногда – слишком. Она обволакивала его. Она была слишком заботлива, наверное, ей просто хотелось компенсировать тем самым долгие годы разлуки, когда она ждала его и гадала, вернется ли он живым. Она была слишком старательна и слишком стремилась к совершенству во всем, что касалось убранства квартиры, еды, которую подавала на стол, сервировки этого самого стола, поведения мужа (то чудесного, то просто невозможного), друзей, которых они приглашали к себе и к которым сами ходили в гости, отпусков, в которые они ездили. Ну и конечно же, это относилось и к любовным утехам – после того как смолкли последние пушки войны. Иногда Бенджамину казалось, что в избытке рвения Пегги рано или поздно поместит его в некий вакуум, где все ему будет подано, все дозволено, за исключением одного – возможности вырваться из этого самого вакуума…

Он пил, он спал с другими женщинами, он оплачивал счета, он чувствовал, что скоро у них с Луисом наступит настоящий прорыв в бизнесе, он восхищался результатами любовной расчетливости Пегги, ее непоколебимым эгоизмом. Но случались вечера, когда он, прогуливаясь по улицам Нью-Йорка, с тоской и завистью поглядывал на чиновников и трогательно прихорашивающихся секретарш, выскакивающих из своих безобразных контор и офисов. Их ждал свободный вечер, не важно, хороший или плохой. Главное – этот вечер никто за них не планировал. В такие моменты он всерьез подумывал о том, а не броситься ли ему прямо сейчас под автобус?.. От одного сознания того, что он должен быть дома в семь. Ровно в семь.

Случилось это субботним утром. В те дни люди работали и по субботам, до середины дня. А на столе, поскольку была весна, стояли нарциссы. Солнце освещало платан с молоденькими светло-зелеными листочками, что рос на заднем дворе, в доме, где на Восточной Семьдесят четвертой улице и совсем рядом со Второй авеню жили Бенджамин и Пегги. Глядя на это освещенное солнцем дерево, Бенджамин вдруг подумал: люди, должно быть, окончательно свихнулись, раз продолжают жить в городах весной.

На завтрак Пегги приготовила яблочный пирог с кленовым сиропом. Бенджамин терпеть не мог пироги с яблоками. Такой пирог понравился ему однажды, в немецком ресторане, где его подали на десерт. Но постоянно присутствующее, пусть и туманное, загнанное в угол чувство вины перед женой за неверность в очередной раз удержало его от отказа от завтрака и всего, что было связано с ним. На Пегги красовались бледно-голубые слаксы из джинсовой ткани и белая тенниска. А светлые волосы, теперь длинные, были перехвачены узенькой черной ленточкой. Она ходила по дому босая. Позже тем же днем Бенджамин подумал, что при других обстоятельствах счел бы этот наряд восхитительным и что если бы он впервые увидел Пегги в таком наряде, то непременно влюбился бы в нее.

– Совершенно изумительный день, правда? – заметила Пегги, улыбаясь ему через стол и одновременно зорко следя за тем, чтоб он доел последнюю крошку яблочного пирога. – Собираюсь выйти сегодня днем. Ты освобождаешься рано. Почему бы нам не встретиться и не побродить по городу, перекусить где-нибудь?

– На ленч у меня назначена встреча, – сказал Бенджамин.

– С кем?

Этот вопрос всегда бесил Бенджамина. Он составлял неотъемлемую часть «вакуума», часть «обволакивания» Пегги. Правда, он никогда не пытался поставить ей это в вину, подспудно понимая, что она, как жена, имеет право задать такой вопрос. Но ведь сам он никогда не спрашивал ее, с кем она идет на ленч. У него развилось преувеличенно-болезненное представление о праве человека на личное, сокровенное. Представление это уже почти граничило с неврозом. И не задавал он Пегги этого вопроса по одной лишь причине – пытался поставить ей себя в пример, которому она, разумеется, никогда не следовала. Пример того, что даже любящим глазам вовсе не обязательно видеть все, что кое-какие уголки и закоулки жизни должны оставаться тайной. Мало того, она еще читала и всю его почту, и хотя здесь Бенджамин вовсе не был уверен в ее праве, стоило ему сделать замечание, как она тут же принималась отрицать. А сам он не мог заставить себя устроить ей ловушку – положить между страницами волосок в стиле мелодрамы или кусочки бумаги, с тем чтобы потом продемонстрировать – она действительно лазила в его письменный стол. И вообще он считал, что развод возможен даже между людьми, которые когда-то любили или все еще любят друг друга. Развод возможен, а вот слежка и детективные приемчики – нет.

– С кем? – спросила Пегги, любящая молодая женушка из журнала «Дом и сад», всегда безупречно одетая по любому случаю, в том числе и к завтраку, интересующаяся, как может интересоваться только жена, каждым аспектом жизни своего мужа.

– С Джимми, – ответил Бенджамин. – С Джимми Фойнесом.

Пегги, как и предвидел Бенджамин, состроила гримаску. С Джимми Фойнесом он подружился во время войны, тот был журналистом, приписанным к дивизии Бенджамина. Они провели вместе несколько бурных ночей; дважды их обоих едва не убили. И еще они много говорили – под дождем, в грязи, стойко перенося все невзгоды, – о великих делах, которые непременно совершат вместе после войны. Но Джимми пил, не говорил, а орал, ронял пепел на ковер гостиной, ни разу не заплатил по счету в ресторане и всякий раз появлялся с новыми девушками. По большей части все эти девушки отвечали короткому, но емкому определению Пегги: «Шлюхи!» Мало того, девушки иногда откровенно заигрывали с Бенджамином, причем в ее собственном доме! И, действуя медленно, но непреклонно, Пегги начала «выдавливать» из их жизни Джимми Фойнеса. Наряду с другими. С очень многими другими.

Она постоянно давала понять, что это жена в доме заведует телефонной книгой и принимает или отклоняет приглашения. И вот через три года после праздника победы Джимми перестал появляться у них, а поскольку Бенджамин никуда не выходил вечерами без Пегги, друзьям ни разу не удавалось пообедать вдвоем. Их дружба сводилась теперь только к совместным ленчам, играм в бейсбол и торопливым выпивкам после работы, во время которых Бенджамин то и дело поглядывал на часы и говорил извиняющимся тоном: «Должен быть дома к семи».

– Неужели нельзя встретиться с ним в понедельник? – спросила Пегги.

– Он уезжает по делу, – ответил Бенджамин. – В понедельник он будет уже недосягаем.

– Ладно, – сказала Пегги, изящно намазывая медом тоненький ломтик тоста. – Так уж и быть, пойду на ленч с вами. Если вы, конечно, меня приглашаете.

– Но ты же его не выносишь, – заметил Бенджамин. – Ты всегда говорила, что…

– Сегодня вынесу, – перебила его жена и аккуратно уложила кусочек тоста с медом в рот.

Бенджамин вспомнил, что примерно год назад они уже проводили такой эксперимент – обедали втроем.

– Но у нас у всех будет просто несварение! – возразил он.

– Хочу побыть с тобой в этот сказочный день, – ответила она.

– О боже!.. – простонал Бенджамин, сгибаясь под грузом столь великой любви.

– И совсем необязательно говорить это «О боже», – заметила Пегги. – Я тебя вовсе не заставляю. Просто подумала, что в такой день…

– Мы встречаемся в «Оук рум»[19], – сказал Бенджамин. – А это заведение только для мужчин.

– Только для мужчин, – кивнула Пегги. В голосе ее звучала укоризна. И адресовалась она хозяевам «Оук рум», которые, видно, состояли в заговоре с Фойнесом и твердо вознамерились разрушить ее брак с Бенджамином. – Попробуй немножко меда. Восхитительно вкусный.

– Не хочу я никакого меда.

– Но он такой вкусный!

– Знаю, что вкусный. Но не хочу. – И Бенджамину показалось, что желудок у него, точно питон, сворачивается кольцами вокруг яблочного пирога.

– Ну а после ленча? – осведомилась Пегги, все еще спокойная и улыбающаяся, как образцовая жена из журнала «Дом и сад».

– После ленча договорились поиграть в теннис в «Рипс».

– О, а у меня как раз новая ракетка, – заявила Пегги. – Хотелось бы ее опробовать.

– Игра парная. Только для мужчин, – сказал Бенджамин.

– О, – сказала Пегги. – Парная. Для мужчин… Что ж, это свято и неприкосновенно. – Она с особым нажимом произнесла слово «свято».

«Господи, почему я только мирюсь со всем этим? – подумал Бенджамин. – Где это написано, в каком таком законе, что я должен со всем этим мириться?..» И он отпил глоток кофе из чашки. Кофе оказался страшно горячим, и он обжег язык. Бенджамин поднялся, притворяясь нормальным счастливым молодым мужем, вернувшимся с войны и страшно довольным завтраком, который приготовила для него, жертвуя всем, красивая жена.

– Ладно, мне пора, – сказал он.

– И когда же я теперь тебя увижу? – спросила Пегги. – И увижу ли вообще?

Нет, подумал Бенджамин, какому-нибудь ученому непременно надо заняться серьезным исследованием манеры, с которой жена произносит это слово «вообще».

– Вечером мы вроде бы приглашены на коктейль к Роузам.

– Да, – кивнула Пегги. – Стало быть, там и встретимся…

Он надел пиджак и взял кожаную папку с бумагами, которые проглядывал накануне вечером. Пегги молча и неподвижно сидела за столом, уставясь на стакан с молоком. Бенджамин знал, чего она ждет. Подошел и поцеловал ее.

– В следующую субботу – обязательно, – сказал он.

– Конечно, – сказала она. – В следующую субботу.

Выходя из двери, Бенджамин знал, что Пегги начала плакать. Но он так никогда и не узнает, искренними или притворными были эти слезы. Наверное, и сама она этого не знает.

Ровно в девять тридцать утра ему позвонили из офиса Фойнеса. Джимми просил передать, что не успеет приехать в город к ленчу. И обязательно позвонит ему в понедельник. Несколько минут Бенджамин сидел, тупо глядя на телефонный аппарат. Затем набрал домашний номер. Почему бы и не сделать ей уступку, подумал он. Сходишь с женой на ленч, тогда, глядишь, и выходные пройдут веселее. У нее было занято. Он повесил трубку. Через несколько минут набрал снова. Все еще занято. Чем только она занимается целое утро? Пустой болтовней?..

Он выглянул на улицу. Куда только делось ясное весеннее утро? Небо затянуло темными дождевыми тучами. За окном кружил листок бумаги, чье-то послание, затерявшееся в воздушных водоворотах между двадцатидвухэтажными зданиями. «Помогите!», «Я люблю тебя!», «Продавай все!»… Ветер усилился, на улице потемнело, как в колодце. Теннис отменяется, подумал Бенджамин. Наряду со всем прочим. Он сидел за столом, чувствуя себя вконец вымотанным, обобранным, несправедливо обиженным, лишенным всех земных радостей.

Через несколько секунд громко зазвонил телефон. Он схватил трубку и рявкнул в нее:

– Да?

– Нечего так орать, а то у меня голова оторвется. Если ты не в духе, так и скажи. Я повешу трубку. – Это была Ли. Голос звучал насмешливо.

– Извини, – сказал он. – Я тут упивался жалостью к себе.

– Знаешь, днем обязательно будет дождь, – сказала Ли. – За окном черным-черно, как в колодце. Ни единого просвета.

– Ты что, звонишь сообщить мне прогноз погоды?

Ли засмеялась. Как-то однажды он сказал Ли, что смех ее опасен, и ничуть не шутил при этом.

– Сам знаешь, зачем я звоню, – сказала она.

– Ленч? – спросил Бенджамин.

– В час пятнадцать?

– В час, – сказал он, повесил трубку и почувствовал себя гораздо лучше. И никакой вины не испытывал – по крайней мере в тот момент. Если Пегги весь день треплется по телефону – сама виновата. Иначе бы он дозвонился и пригласил ее на ленч первой.

За окном хлынул дождь. Не дождь, а сплошной весенне-летний ливень, и хлестал он с такой силой, точно вознамерился отмыть город от всех грехов или просто смыть его в океан до наступления ночи.

Теперь Бенджамин уже с радостью взирал на разбушевавшийся за окном дождь. Ему всегда нравилось заниматься любовью днем, когда на улице ненастье.

Впрочем, радость его не была абсолютной. Портил ее разговор с тестем, состоявшийся несколько месяцев назад.

– Пегги говорит, ты спишь с другими женщинами, – сказал тогда Вудхем.

– Вот как?– сделал удивленные глаза Бенджамин, стараясь, чтоб голос звучал как можно спокойнее. Они с тестем пили олдфэшн[20] в баре «Сент-Реджис». Вудхемы заехали в Нью-Йорк на неделю, перед поездкой в Европу, где собирались провести отпуск. Вудхем, в прямого покроя сером пиджаке, с твердым свирепым лицом, оставался заправским полковником, хоть и был в штатском.

– Да, – сказал Вудхем. – И кое-кто из ваших друзей тоже так говорит. В основном женщины.

– Ну и дурак же я, что закатил для вас за неделю сразу две вечеринки, – сказал Бенджамин. – Познакомил вас со всеми своими врагами.

Вудхем рассмеялся отрывистым лающим смехом. Настоящий военный смех, не предвещавший ничего хорошего.

– Бабская болтовня, – сказал он. – Но Пегги… она ведь не врет, верно?

– Так, только изредка, – ответил Бенджамин. Самому ему страшно не хотелось лгать этому замечательному прямодушному старцу.

Вудхем кивнул.

– А во всем остальном она считает тебя просто образцовым мужем.

– Мало же она обо мне знает, – пробормотал Бенджамин.

Они молча пили олдфэшн, провожая взглядами снующих по залу официантов.

– Она хочет развода? – спросил после паузы Бенджамин.

– Нет.

Бенджамину захотелось броситься к телефону-автомату, что находился на другом конце зала, позвонить Пегги и сказать: «Я люблю тебя!.. Люблю!» Но он, сохраняя неопределенное выражение лица, тихонько позвякивал льдом в бокале. Он понимал: Вудхем ждет от него еще каких-то слов и готов, если понадобится, ждать хоть целый час, сам не произнося при этом ни слова.