Великий Банан

Соня – мозг организации, Вася – осуществляет представительские функции.

Поселились в Сломанных Сучьях, в доме, доставшемся Славе по наследству от бабки.

В дела милиции старались не лезть, не Москва. А вот осужденным помогать и за 101 километром не возбраняется. А с такой супругой и подавно.

Так что, хоть и был Вася для милиции на вес золота, а за женой жил, как за швейцарским судом в Гааге. Без зашитых карманов на улицу ни шагу. Пей – но только дома. С милицией с глазу на глаз – никаких перекуров.

Но и на старуху бывает проруха. Не уберегла Васю мужа.

Согласно протоколу, в тот злополучный вечер сотрудники полиции Самоходов и Мережко остановили нетрезвого водителя (Аннушкину В.О.) и собирались отогнать ее мерседес на штрафстоянку.

Со слов сотрудников полиции Вася оказывал препятствие их законным действиям, всячески оскорблял и хватал за форменное обмундирование сотрудников полиции, предлагая отогнать машину Аннушкиной В.О. до проведения медицинской экспертизы к его дому.

Сотрудники, опасаясь за свою честь и здоровье, пустили в ход дубинки, а потом подключили ноги, обутые в полицейские ботинки, и тогда Вася, согласно протоколу, пустил в ход свою дворовую овчарку по кличке Джим.

Пес изрядно потрепал обмундирование прапорщика Самоходова и больно укусила его за ногу.

Джима застрелили, ну, известно, наповал, а Васю погрузили в бобик с новенькой надписью «Полиция» и возили по окрестностям, прикованного наручниками к потолку, давая возможность Самоходову получить справку об укусах собаки раньше, чем Соня устроит кипеж в городке и начнет жаловаться в Гаагу.

Так Вася, после шести лет везения и вольной жизни, оказался на грани нового срока. А с учетом его яркой биографии, светило ему лет семь‑восемь, не меньше.

В половине одиннадцатого ночи Соня была в опорном пункте полиции. Правда, она не стала сразу же демонстрировать весь свой репертуар, а повела разговор осторожно, отлично понимая, что на этот раз все козыри в руках соперника по состязательному правосудию.

В полиции Соню встретили, как родную душу. Орган дознания по происшествию с собакой, созданный приказом начальника полиции, и возглавляемый зам. начальника капитаном Воловодовым, внимал Соне с добродушным снисхождением, можно сказать, с участием. Да и понятно – такой сюрприз от Васиной овчарки! Не сюрприз, а просто царский подарок.

Сидели, беседовали, можно сказать, по‑соседски, где‑то даже сочувствуя беде народных адвокатов, и в то же время, с грустью понимая, что сделать уже ничего нельзя – закон есть закон.

– Вы и меня поймите, господин капитан, – словно бы извинялся Самоходов, хозяйски поправляя бинт на ноге, – я человек, который хочет одного. Доработать спокойно смену и выпить пива безалкогольного перед телевизором. Этого, товарищ капитан…

– Господин капитан, – поправил Воловодов.

– Овсянка, сэр! – сострил Самоходов. – Этого, господин капитан, даже в конституции нет, чтобы от каждого незаконопослушного гражданина членовредительство принимать. Ежели ихний брат будет на милицию собак натравливать, то и переаттестацию проходить будет не с кем.

– Сколько волка не корми – а у коня, это самое… – философски заметил Воловодов и обратился к Мережко, назначенному дознавателем, – Санек, установи, правда собака была Полушкина, и возбуждай. Оставлять это так оставлять нельзя. У нас сотрудники не казенные, чтобы ими собак кормить. А овчарку ты правильно застрелил – она, к бабке не ходи, бешенная. Анализы у трупа, кстати, надо взять на вирус. А то Самоходов нас тут самих перекусает.

Воловодов с Мережко прыснули.

– Ироды! – ласково парировал Самоходов насмешки товарищей.

– Вы меня, конечно, извините, – не спеша и даже как‑то вальяжно взяла слово Соня, – что я вмешиваюсь в вашу беседу, – И вообще, я не очень разбираюсь, в какую собаку стреляли ваши сотрудники, но я, лично, буду на жаловаться, если вы немедленно, сейчас же, сию же секунду, не вернете мне моего мужа – Полушкина Василия Ивановича!

С этими словами Софья Семэновна положила на стол листок с напечатанным текстом, подписями и печатью.

Любомиров взял листок и начал читать вслух.

– Состав…

– Состав преступления? – переспросил Мережко.

– Состав комиссии по правам человека Московской области. Значица… Архипкин Юрий Петрович – главный врач Управления здравоохранения администрации Ленинского района. Глав врач! Беляев Александр Васильевич – инженер лаборатории вычислительной техники и автоматизации АО ИЯИ город Дубна.

– ИЯИ? – переспросил Мережко. – ИЯИ? Японцы что ли?

– ОИЯИ, – сказала Соня, стараясь не педалировать свою интеллигентность. – Это опечатка. «Объединенный институт ядерных исследований».

– Страсть господня! – перекрестился Самоходов. – Ядерных! Что же с нами теперь будет? Покусали – так теперь еще и подзорвут?

– Тебя точно, Самоходов! Что б не мучился.

– У, ироды!

– Головина Тамара Сергеевна – народная артистка Российской Федерации!

– Ух, ты! Артистка? Певица?

– Народная артистка, руководитель ансамбля «Сувенир» …

Полицейские прыснули.

– Ай, ай, ай!

– Кыскин Александр Васильевич…

– Как? Кискин?

– Какой Кискин. Анискин! Деревенский детектив?

– Кыскин Александр Васильевич! Юрист Управления социальной защиты населения Пушкинского района. Хрулев Юрий Константинович – хирург Павлово‑Посадской центральной районной больницы.

– К такому попади с простудой – оттяпает ногу по самое… вам по пояс будет… Слышь, Самоходов. Мы тебя к нему отправим на уколы.

Полицейские опять прыснули. Не смеялся один Самоходов.

– Просто не состав, а один другого чище!

– Да они там все, как на подбор. Полушкин Василий Иванович – исполнительный директор Общества попечителей пенитенциарных учреждений г. Серпухова.

– Ну, Ваську мы знаем, как облупленного.

– Хорошо знаем с плохой стороны, – уточнил капитан.

– Неубивайко Софья Семеновна – руководитель группы прав заключенных Общества попечителей пенитенциарных учреждений г. Серпухова, собственной персоной.

– Что же Вы, Софья Семеновна, руководитель, а собак на полицию натравливаете?

– Это мы еще разберемся, кто на кого натравливал, – ловко сдержала удар Соня.

– Жаловаться вы хорошо научились! Знаем! – сказал Воловодов. – Так может вам теперь еще и собак на милицию натравливать положено?

Сотрудники опять прыснули. Настроение, после пережитого стресса, было приподнятое.

– Я не знаю, кто натравил овчарку на вашего сотрудника, – спокойно сказала Соня, – а наша собака, вообще‑то, не кусается.

– Не кусается? – Самоходов дрожащими руками достал из папки справку, аккуратно упакованную в прозрачный файл, и потряс ею. – Вот тут, вот тут… это документ.

– Вон какой худящий, – подтвердил Мережко со зверским блеском в глазах. – Она же, сука, пополам его могла!

– Жаловаться вы хорошо научились! А вот как на живого человека овчарку натравливать…

– Граждане! Святые товарищи‑господа! Я что‑то никак не пойму, про какую овчарку речь зашла, ась? – заголосила Соню – Наша собачка по породе – чистокровная дворняга. И, вообще, как я уже отметила выше, она не кусается.

– Да по нам хоть крокодил, – сказал капитан. – Ваш зверь? Ваш. Вот и не морочьте голову дознанию.

– Овчарку они к нам прописали! Да, мой муж полжизни провел в лагерях! – не сдержавшись, похвасталась Соня. – Да чтобы мой Васька с овчаркой под одной крышей жил? Да он с ней на одном поле не сядет на корточках!

– Ну, на все правильно! Давайте, конечно! – сказал Самоходов. – Натравливайте собаку на живого человека. А, что у меня эта нога, может быть, шоферская…

– Коля, руководство тебя отметит, – пообещал капитан. – Продолжай, Мережко. Как именно ранее судимый Полушкин склонял собаку к нападению на сотрудника Самоходова?

– Известно, как собак склоняют. Натравил.

– Интересное кино! – перебила Соня. – И каким таким Макаревичем он ее натравливал? Может быть, слово какое секретное назвал?

– Вы гражданка не ёрничайте, а то мы вас саму арестуем. Вон лоб какой здоровый, сам ответит. Ну, Мережко? Как подозреваемый натравливал собаку?

– Он, сволочь, сказал ей: «Фас!», товарищ капитан, тьфу, господин капитан!

– Так и сказал «фас»? – Соня даже присела от удовольствия.

– Как крикнет «фас!», так она – прямо через забор и будь такова…

– Ага! Значит, мой муж сказал «фас»? Я ничего не путаю?

– Вопросы здесь задаю я! – сказал капитан.

Но Соня только торжествующе оглядела своих оппонентов.

– А я и не претендую на ваши святые обязанности, господин капитан, я только прошу внести в протокол, наша собака не знает слова «фас»! Ни «фас», ни в профиль, никаких других команд. Два года бились хоть кол на голове чеши этой дворняге!

– Это следствию одиново, – сказал капитан, – Ваш зверь? Ваш! Понимать он не понимает, а сотрудника вот покусал. Давай дальше, Мережко.

– Нет, погодь! – перебила опять Соня. – вот я скажу ей «фас», и пущай суд присяжных констатирует, шелохнется она хоть на сантиметр аль нет!

– Что это значит, ты ей скажите? – не понял капитан, то волнения переходя на «ты».

Полицейские нервно переглянулись.

– А вот так и скажу! Я просто сейчас же требую следственного эксперимента. Да мой Джим по‑русски ни единой команды не знает, не то, что по‑французски.

– Ты, мать, того, что ль? Или тоже взбесилась? Собака‑то – того! – сказал Мережко. – Как теперь проверишь, шпрехает она по‑французский или нет?

– Да! – сказал капитан. – Вы, гражданка Овечкина‑Полушкина, успокойтесь и не порите полную чушь.

– Жаловаться вы научились, а как натравливать… – сказал Самоходов. – Я этой ногой теперь год, может быть, шоферить не смогу.

– Да, если бы не издохла – можно было бы проверить. А теперь что? – сказал капитан уже явно скучая и обращаясь к Мережко. – Сань, возбуждай. Все ясно. Лучше хлеба все равно не придумаешь.

– Так. Вы все сказали? – торжеству хозяйки Джима не было предела. – Очень замечательно и хорошо! Теперь позвольте мне слово взять? Я не знаю, кто там у вас в морге отдыхает, какая такая замученная собачка, а наша собачка жива, здорова.

Полицейские снова переглянулись. Наступила, что называется, немая сцена.

– То есть, что значит «жива, здорова»?

– А в кого ж я стрелял? – сказал Мережко.

– Труп где? – спросил капитан, повышая голос уже на своих сотрудников.

– Дак мы, это, – сказал Мережко. – Тамося.

– Что значит, тамося?! – взвился капитан.

– На месте преступления.

– Идиоты, если вещдок пропадет, сами у меня на Полярный Урал зимовать отправитесь.

– Вы извините, конечно, что я опять вмешиваюсь в вашу беседу, – заголосила старушечьи голосом Соня. – Я тут не совсем понимаю, в какую собачку стреляли ваши сотрудники, а наш Джим бегает по двору и ни о какой такой охоте даже не догадывается. А если вы считаете, что это в мою собаку стреляли, то в каком же состоянии были ваши подчиненные, если они с двух шагов мимо живой цели промахиваются?

– А кто промахивался? – обиделся Мережко. – Я в нее всю обойму вкатил.

– А я говорю, я не знаю, – сказала Соня, – может, в чью‑нибудь собаку ваши снайперы всадили целую обойму, а наша собачка не при делах. То бишь жива, здорова, чего и вам желаем.

– Что значит, жива, здорова? – обиделся Самоходов.

– Объясняю для непонятливых последний раз, – сказал Соня, теряя для виду терпение. – Жива – это значит жива. Я не знаю, может быть, чья‑то овчарочка‑то и сдохла, а наша собака, вы меня извините, конечно, жива, здорова, можете пощупать ей пульс.

Поехали смотреть собачку.

Всю дорогу полицейские рассеянно молчали и с опаской подглядывали на капитана.

– А это точно собака ваша живая? – только и спросил один раз Воловодв. – Вы ничего не путаете?

– Вы извините, конечно, – сказала Соня. – Но вы просто глупости какие‑то говорите.

Приехали домой к Васе и Соне.

Была уже ночь. Уличных фонари, разумеется, были разбиты. Полицейские достали оружие и тут же поняли, что сделали это не напрасно. По двору, как тень, носилась огромная черная дворняга, которая, казалось, нарочно старалась слиться с темнотой. В верхушках деревьев завывал ветер.

– Проходьте! – сказала Соня, – Звиняйте, Васька месяц свет починить отказывается.

Но полицейские предпочли остаться на улице.

– Чем дальше в лес – тем рубашка ближе к телу, – пояснил дислокацию капитан и передернул затвор. – Да и ордера у нас нету.

Джим, обеспокоенным отсутствием хозяев, сам выбежал на улицу, заслышав голос Сони и каких‑то скучных гостей.

– Вот, – сказала Соня, проводя очную ставку, – будьте, как говорится, знакомы, наш Джим. Джим! Иди сюда, мой хороший.

Джим подбежал и радуясь, как сумасшедший, заскулил и завилял хвостом.

– Молодой еще, дурак, – сказала хозяйка и потрепала пса по густой шерсти. – Так что будьте любезны, верните моего мужа сюда, пока я пешком до Страстбурга не дошла.

– Шутка дня, – сказал капитан и обратился к сотрудникам. – Ну, снайперы? Какие будут версии?

– Смотри, – сказал Мережко Вислову, – она?

– Черт ее знает, может и она… Бегает…

– Так та или не та?

– Та вроде овчарка была.

– Пес ее разберет. Я в нее всю обойму расстрелял.

– Нет, та вроде больше была. А она точно живая?

– Что вы сказали, извините? – переспросила Соня, хлопая глазами.

– Собака ваша точно живая, Вас спрашивают? – сказал капитан.

– Нет! Не живая. А что?

– То есть как это не живая?

– А так! Она у меня – на батарейках «энеджайзер» работает.

– Вы, гражданочка, не грубите милиции, – сказал капитан. – То есть полиции.

– Это я грублю? Господа полицаи, да я сейчас дар речи вообще потеряю. Перед вами в полный рост стоит собачка, а вы у меня спрашиваете, живая она али мертвая?

Джим улыбался и вилял хвостом, понимая, что говорят о нем.

– Точно, живая, – подтвердил Самоходов.

– Так та или не та? – спросил капитан.

– А черт ее знает! Темно было.

– Может, и эту пристрелим? – предложил Мережко.

– Вы извините, конечно, что я вмешиваюсь в вашу беседу, – чуть ли не пропела Соня, – но только, кто ж это, мне антересно, вам позволит стрелять в мою собачку, да еще же у меня дома?

– А в кого же я тогда стрелял? – сказал Мережко.

– А вот и разберитесь!

– А вот и разберемся! – сказал капитан.

– Да, пожалуйста, вы уж там разберитесь, кого убили ваши люди, может, это и не собака была, может пьяный какой сотрудника вашего же и покусал, – сказала Соня, – а моя собачка – жива, здорова, чего и вам желаю.

Так и ушли не с чем. Хотели, на всякий случай, Соню тоже забрать до выяснения, но потом плюнули. Не захотели связываться с Москвой. И тем более, со Страсбургом.

– Мой мужик, конечно, лапоть, – говорила через минуту соседке Соня. – Если бы не я – с его прошлым сел бы еще на пять лет. И не посмотрели бы, что Исполнительный директор Общества попечителей пенитенциарных учреждений. Как он без меня, вообще, жил бы – я просто ума не приложу.

– Выпустят Ваську‑то?

– А что они сделают – собака‑то жива. Джим, конечно, наш не чистокровный. Команд не знает. Но, если Ваську бьют, беги, пока ноги‑руки целы. Хорошо, наша полиция стрелять не умеет. Шесть пуль в него выпустили, одна – на вылет, только шерсть чуть задела, другая застряла где‑то в кишках. Остальные – мимо. Джим, конечно, мастерски схилял. Артист! Но только никому не рассказывай об этом, ладно?

Соседка, конечно, всем рассказала. Но это было неважно. Полицию все равно не обманешь. Просто она не всегда успевает собрать необходимые доказательства, да и, вообще, привыкли больше на интуицию полагаться.

За теперь, как увидят синюю Васину «восьмерку» – обязательно остановят, спросят документы, аптечку, запаску, и не преминут съязвить:

– Хорошо же вы, гражданин, Полушкин собак на полицию научились натравливать.

ПОЭТ

– Мост новый отгрохали, а перед мостом в двух местах повозка подскакивает.

– Согласен.

– И это я еще не быстро ехал. А некоторые будут взлетать на мост.

– Ясно.

– Ямок быть не должно.

– Согласен.

– И это я еще не быстро ехал.

– Согласен.

– А некоторые будут просто взлетать…

– Ясно.

– Хорошо. Какие‑то еще просьбы, вопросы?

– Честно говоря, давно накопились, и пользуясь случаем…

– Давай, покороче, сегодня пятница.

– Согласен! Итак, первое – это Закон.

– Вот именно, и поэтому, прежде всего, надо ориентироваться на закон. И не просто ориентироваться, а исключительно соблюдать. И ямок, кстати, тоже быть не должно.

– Мы не строители, мы – святого звания.

– Ну так, тем более! Тем более заканчивать надо!

– Это последний долгострой.

– И две ямы там перед въездом. Их не должно быть.

– На два месяца раньше срока заканчиваем!

– Очень хорошо. И с задержанным уже как‑то разберитесь…

– Он не задержанный, Он – преступник.

– Так тем более! Тем более! Почему сразу – ко мне? Скольких вы уже примерили на это преступление, и все это бесследно вам с рук сходило, а тут поднаперла общественность, женщины какие‑то, вы этого, конечно, не ожидали, и твой тесть сразу же подсылает ко мне своего зятька! Нет, я ничего плохого не хочу сказать о тебе лично, отвоем тесте, о всей вашей системе в целом. Но и вы меня поймите. В столице уже пересказывают его побасенки, которые он сам рассказывает их этой своей скороговорочной, пересыпанной смешком, на все лады и обязательно в лицах.

– Нет, там есть мысли какие‑то негромкие, но если бы это было сказано священником, никто бы внимания не обратил, а тут они все раскричались, что, мол, Он разрушает этот сложившийся стереотип… Создает новые формы…

– А, по‑моему, Он просто – поэт! Певец товарищества, певец армейского братства! Вот Здоровяк – лидер! А Этот – всегда в связке, всегда в цепочке. Кстати, приснилось тут моей благоверной, что стоит Он, значит, в лодке и улыбается. Дескать, мол, здравствуйте, товарищи участники! Мы тут свои все люди, давайте поболтаем немного, ребята, превратим воду в винцо!

– Очевидно, Он пытается предстать в образе Сократа наших дней с намеком на чувство простоты. Однако, намек это исчезает, едва взгляд останавливается на Его цельнотканом хитоне, от которого так и веет снобизмом.

– У парня, конечно, угрожающее самомнение при его происхождении. Ему бы засесть за книги, я бы составил Ему протекцию в метрополии.

– Думаю, свой нынешний статус Он вовсе не воспринимает как вынужденную меру. Не то чтобы Он не понимает, что для него это топтание на месте, но это здесь Он ходил по озерным волнам, аки по суху, но Он не комфортно ощущал бы себя в той, вашей «воде».

– Ну, я же Ему так и сказал! Так и сказал! Ну, вот чего Ты, говорю, сцепился с этими яйцеголовыми? Вон дело уже дошло до уголовного преследования!

– Это только лишний раз подтверждает в этом плотнике неумение совмещать свое «это» и свое «то».

– Свое «это» и свое «то»?

– Да, думаю, что тут можно вести речь о сознательной маргинализации собственного социального статуса. На творческом уровне для Него это был выход во вторую культуру, а по жизни – во вторую бытийность.

– А по мне так Он просто – душа. Душа кампании на привале.

– Только не в нашем кругу!

– На его месте я бы тоже сузил круг общения.

– И поэтому ты Его так защищаешь?

– Да никого я не защищаю!

– Нет! Давай все‑таки спокойно во всем разберемся. Ну вот он что? Действительно, великий философ? Выдающийся оратор? Какой‑то там из ряда вон выходящий, какой‑то непревзойденный богослов? Да Он средний философ, очень средний оратор! Он – очень средний, очень торопливый богослов. Я раз сто побеждал Его в споре! Да Его нет!

– Нет?

– Нет, губернатор! Из одного города в другой, потом в третий, на Пасху в столицу, и опять все сначала.

– Ну, а тебе, о чем говорю? Я, о чем говорю? Свидетели установлены. Почему сразу ко мне?

– Нет, ты что, серьезно, не понимаешь, что у тебя в провинции происходит под самым твоим носом?

– Черт возьми, сынок, ты хоть представляешь, с кем разговариваешь? Да я эксперт по этому вопросу!

– Так потому мы и пришли к тебе, губернатор.

– Так, минуточку, минуточку! А почему мне об этом никто не докладывал? Почему я все должен из вас клещами тянуть?

– Нет, ты что, серьезно – вот это вот сейчас? Или юродствуешь?

– Я юродствую?! Да знаешь, сколько времени у меня уходит на все эти урегулирования? Не только по этому делу, по большинству? Ничего не объяснил, а начинаешь наводить тень на плетень…

– Да это ты мне уже битый час твердишь про какого‑то поэта, а я пытаюсь донести до тебя о том, что нам с тобой нужно выступать в тандеме.

– Нет, а я разве что‑нибудь говорю?

– Ты не говоришь? Да ты собираешься Его спасти!

– Да никого я не собираюсь спасать!

– Но ты утверждаешь о том, что он не виновен!

– Нет, утверждать не могу: виновен, не виновен…

– Я просто я пытаюсь донести до тебя, что нам с тобой нужно выступать в тандеме, пока нам обоим не засунули раскаленное копье в задницу.

– Нет! А я что говорю: «Не раскрывайте это преступление, не опрашивайте свидетелей, не привлекайте виновных»? Я об этом не говорю. Я говорю о том, чтобы все это было сделано законным образом, и чтобы никто при этом не пострадал. Этот ли бродяга, любой другой, третий, пятый, десятый!.. Ведь это же не на паперть бесплатно сел! Преступление очень серьезное вы ему вменили. За это полагается и срок большой, и более жестокое наказание… Нет! Нужно опрашивать свидетелей, собирать новую доказательную базу, проводить объективное расследование. И претора такая объективность есть, и в других провинциях, я думаю, такая объективность будет. Кстати! А претор здесь?

– Да, мы сами – священники, мы школы специальные заканчивали…

– Так применяйте же свои навыки, старания, умения, коли вы сан имеете, опыт нарабатывали. Сидите часами, как некоторые раньше сидели, раскрывали преступления. Я же с ним сидел, я же убедил Его о том, что для него же будет лучше.

– Да мы Его так убеждали…

– Значит, не достаточно! Значит, наверное, надо как‑то по‑другому относиться к работе с задержанным. А как же Сам? Как же Сам – дни и ночи проводит в дознании!

– Мы работали… Мы ж с ним работали!

– Так ведь надо искренний интерес проявлять! Искренний! Я же проявил! Я же убедил Его в том, что для него самого будет лучше все рассказать.

– Но я надеюсь, ты не собираешься Его отпускать?

– Нет, наказать надо! Обязательно надо наказать. Но ведь есть же, в конце концов, и такая мера как штраф, опять же, – телесные наказания. Выпороть этого вашего царя, да и поделом ему!

– Он – не царь.

– Тем более! Выпороть – да и дело с концом! У нас сегодня что – пятница? Офицер, бандита – ко мне!

– Какого еще бандита?

– Да! Вот бандит так бандит! Хотите, казню Его для вас?

– Не хотим.

– Да, да, я казню его!

– Но нельзя же так наобум.

– Нельзя, по‑твоему?

– Право слово, это лишнее, всадник.

– Лишнее? Вы же хотите бандита.

– Да, мы хотим бандита, но такого бандита, который в контексте.

– Каком еще контексте?

– А в таком контексте, каком надо контексте. Мало никому не покажется, в каком контексте!

– Так ты сейчас, что имел в виду? Это то, о чем я думаю?

– А я разве не сказал? Странно… Мне казалось…

– Что тебе казалось?

– Нет, серьезно? Мне казалось, я говорил… Говорил, что Сам…

– Что Сам?!

– Да! Что Сам – в курсе. Нет, я что, правда, не говорил?

– Ты это серьезно? Нет! Ты серьезно? Сам – в курсе?

– Ты в порядке, копьеносец?

– Черт возьми, святой отец, да это первая хорошая весть за весь день!

– У тебя все‑таки какой‑то расстроенный вид.

– У меня не расстроенный вид.

– Вот и правильно! Ты правильно поступил!

– Что ты сказал?

– Говорю, я за тебя беспокоился, а ты правильно поступил.

– Пойди, поучи жену щи варить! Я еще никак не поступил.

– Нет, нет, ты правильно, правильно поступил. Твои враги уже на стену лезут. Они всем говорили, что ты лицо заинтересованное.

– Я не заинтересованное лицо.

– Разве ты не собирался Его спасти?

– Собирался, но я не заинтересованное лицо.

– Тогда какая разница?

– Не знаю, но разница гигантская.

– Я ее не вижу.

– А я вижу! Вот черт! Надо было все‑таки отправить Его к претору.

– Это ничего не решило бы: слишком много Он наболтал.

– Нет. Надо было все‑таки отправить Его к претору.

– Да, все равно! Слишком много наболтал этот твой поэт. Ты был прав, в этом вся беда.

В МУЗЕЕ ГУЛАГА

Был как‑то на одном странном вечере в Музее ГУЛАГа. Накануне дефолта 1998 года, вообще, много странных вещей происходило. Самые разные слои общества как‑то разомлели до неприличности и не брезговали даже встречаться.