Алиса. Шёпот Сердца

Алиса сидела, уставившись в безжизненный металл пустой миски, отражавшей искаженное, усталое лицо. На руке пульсировало место ожога – маленький, но яростный, непрестанно напоминающий о себе маячок боли. Во рту стоял стойкий, противный привкус концентрата «Гамма-3» – химии, соли и чего-то невыразимо чужого. Желудок был полон, тяжёл, непокорен, живой. Она была подавлена. Унижена.

Не опасностью ледяной пустоты за бортом, не сложным расчетом траектории среди гравитационных аномалий. А простотой и невероятной, всепоглощающей мощью базовых, телесных нужд. Голодом, который не по данным, а по плоти. Болью от капли кипятка. Подавляющей, неотфильтрованной реальностью вкуса, запаха, температуры, тяжести. Физиологией, которая оказалась дикой, неуправляемой, требовательной стихией, бушевавшей внутри неё самой. Её собственная биология стала врагом, тюремщиком, требующим постоянного внимания, ублажения, страданий. Ценой за каждый глоток свободы.

Всё это время… – пронеслась мысль, медленная, тягучая, отягощенная насыщением и горечью на языке. Всё это время они держали это под контролем. Одевали меня в невидимую броню из нейроинтерфейсов и химических регуляторов, чтобы я не чувствовала… этого. Чтобы я не знала, что значит быть живой в самом примитивном, самом жалком смысле.

Она подняла дрожащую руку и коснулась кончиком пальца красного, воспаленного пятнышка от ожога. Больно. Остро. Неприкрыто больно. Боль без анестетика, без цифрового анализа, без подавления.

И в этой боли, в этой неприятной, чуждой тяжести в животе, в этом стойком, отвратительном привкусе на языке, Алиса с неожиданной, кристальной ясностью осознала нечто парадоксальное, почти кощунственное. Она была более живой в этот момент, сидя в пыльном склепе камбуза над пустой миской, с обожженной рукой и полным, бунтующим желудком, чем когда-либо за всю свою предыдущую, стерильную жизнь. Более хрупкой. Более уязвимой. Более… погруженной в плоть и кровь. Более человечной.

Свобода, оказывается, пахла не только пылью старых вещей, озоном короткого замыкания и маслом машин. Она пахла горелым концентратом и обожженной кожей. И стоила она не только риска мгновенной смерти в ледяной пустоте Предела. Она стоила ежедневной, постыдной битвы с собственной плотью, с её немыми, но неумолимыми требованиями. Первая битва сегодня была проиграна капле кипятка. Но миска была пуста. Голод, зверь внутри, усмирен. На время. Она выжила. В этом акте мучительного насыщения, в этой острой боли – она выжила. Сама.

Она медленно поднялась со стула, взяла липкую миску и ложку, остывшие, но всё ещё несущие следы схватки. Каждое движение требовало усилия, преодоления тяжести в конечностях, сонливости, накатывавшей волнами. Каждая капля холодной воды из скрипящего, неохотно поворачивающегося крана, падая на обожжённое место, была новым, острым, почти оскорбительным ощущением. Мир сузился до размеров этого пыльного камбуза. До тактильных ощущений шершавой губки в руке, до борьбы с присохшей к миске серой массой, до стойкой памяти о вкусе дешёвой, отвратительной еды. И в этой простоте, в этой подавляющей, грубой, нефильтрованной реальности собственного тела, таилась новая, пугающая до дрожи и одновременно бесконечно ценная грань её побега. Грань, отделявшая Орудие от существа, которое только что впервые ощутило голод не по данным, а по плоти.

Глава Пятая

Сон без симуляций

Тяжесть. Она начиналась где-то в глубине живота, тупая и навязчивая, как неотвязная мысль. Потом, будто пропитавшись через все слои плоти, она осела в костях. Алиса едва волокла ноги, каждая ступня словно прилипала к холодному металлическому полу узкого коридора «Блуждающей Искры». Воздух здесь пах пылью веков и чем-то ещё – маслом и тоской заброшенного места. До каюты, её жалкого островка в этом море железа и тишины, казалось, целая вечность. Дверь скрипнула протестом, открывая тесное пространство, где единственным светом были тусклые аварийные огоньки, отбрасывающие на стены длинные, пляшущие тени. Узкая, жесткая койка с провалившимся в центре матрасом, похожим на высохшее болото, манила как спасение. Она не легла – рухнула. Тело, выточенное имперскими инженерами для выносливости, но никогда не знавшее этой первобытной, нерегулируемой изнуренности, капитулировало. Каждый мускул, каждая связка кричали о перегрузке.

Раньше сон… сон был процедурой. Четкой, как боевой алгоритм. Нажатие кнопки – и сознание проваливалось в стерильные симуляции: идеальные пляжи с мёртвым шелестом цифровых пальм или в бездну медицинского анабиоза, где тело восстанавливалось под холодным взглядом биомониторов. Ни снов. Ни хаоса. Ни этого непредсказуемого внутреннего космоса, где таились чудовища. Теперь же, когда её оголенная биология осталась наедине с измотанной, переполненной до краев психикой, наступило забытье. Не погружение – падение. И принесло оно не покой, а кошмар.

Фрагменты. Острые, как осколки битого зеркала, вонзающиеся в незащищенное сознание:

Холод. Это был абсолютный холод. Холод металлического стола в операционной, который впивался в голую спину, леденил руки, притянутые ремнями к холодной стали. Над ней склонялись тени в бесстрастных масках. Не лица – щиты. Глаза – не зрачки, а мёртвые стекла оптических сенсоров. Их руки держали не скальпели, а нечто шипящее, раскалённое докрасна, источающее запах озона и… горящей плоти. Боль. Не сигнал о повреждении, а тотальная, вселенская агония. Боль вживления. Боль превращения живого, трепещущего, в холодное, чужое, кибернетическое. Боль, от которой не было кнопки «отбой», не было цифрового щита. Она пыталась закричать, но из горла вырывался не её командный баритон, а тонкий, беспомощный, детский визг, который тут же захлебывался в резиновой трубке респиратора, насильно вставленной в горло. Предательство. Глубинное, животное предательство собственного тела, отданного на растерзание безликим инструментам.

Вспышки. Мириады крошечных, ослепительных огней, рассыпанных по безбрежному полю тактического голо экрана. Каждая вспышка – гибель. Имперский линкор, разрываемый изнутри чудовищным пламенем. Чужой корвет, испаряемый снопом энергии – мгновение, растянутое её ускоренным восприятием в вечность агонии. И тишина. Глубокая, леденящая тишина вакуума, которую разрывал изнутри немой, вселенский вопль тысяч голосов, сливающихся в один пронзительный визг отчаяния. Она стояла в эпицентре. Она была причиной. Железная логика стратега, холодные расчеты, ведущие к «оптимальному результату», смешивались с поднимающейся из бездны тошнотой, с леденящим ужасом перед масштабом содеянного, перед океаном боли, который она создала. «Победа» имела запах: едкой гари органики, расплавленного титана и мелкой пыли разбитых планетоидов. Запах триумфа, ставший запахом гигантской могилы. Он въедался в одежду, в волосы, в самое нутро.

Золотая Клетка. Парад Победы. Ослепительное, давящее золото мундиров. Лазурь имперских стягов, реющих как крылья хищных птиц. Рёв толпы – сплошная стена звука, бьющая в барабанные перепонки, сотрясающая кости. Она на трибуне, закованная в парадный мундир, тяжёлый и негнущийся, как древние латы. Лица генералов, политиков, придворных сияющих кукол обращены к ней. Улыбаются. Но вот уголки губ начинают неестественно растягиваться, рты расползаются в жуткие, неестественно широкие щели, обнажая острые, хищные зубы. Их руки тянутся – не для рукопожатия, не для вручения наград, а чтобы схватить. Приковать. Золотая клетка славы смыкается вокруг, её прутья сплетены из орденских лент, лицемерных речей, заголовков и ненасытных ожиданий миллионов. Удушье. Физическое, как удавка на горле. Она пытается рвануться, сорвать этот душащий воротник, но тело – её тело! – не слушается. Импланты парализованы холодным, безличным импульсом: «Оставаться на виду. Сохранять образ. Функционировать.» Клетка захлопнулась.

Тиканье. Тишина. Но не желанная, глубокая тишина «Искры», убаюкивающая своим гудением. Это мёртвая, гнетущая тишина пустого ангара её бывшего флагмана. Огромного, титанического. Она одна. Совершенно одна посреди этого ледяного величия. И сквозь звенящую пустоту пробивается звук. Громкий. Металлический. Неумолимый. Тик. Так. Тик. Так. Тиканье хронометра на её запястье. Обратный отсчет. До чего? До конца её жалкой передышки? До возвращения в клетку? До пробуждения спящих демонов в железе под её кожей? Паника, холодная и липкая, как слизь, поднимается по позвоночнику. Она бежит. Бежит по бесконечному, ледяному полу ангара, её шаги гулко отдаются в пустоте, сливаясь в один безумный стук. Но тиканье – везде. Оно эхом отражается от высоких стен. Оно – внутри. В её имплантах. Они не спят. Они ждут. Отсчитывают секунды до её пленения. Каждый «тик» – удар молотка по наковальне её свободы.

Алиса взвизгнула – короткий, дикий, звериный звук. Тело дернулось, как под ударом тока, и она села на койке, подброшенная невидимой пружиной. Холодный пот, обильный и солёный, заливал лицо, стекал ручьями по спине, пропитывая тонкую ткань рубахи до состояния ледяной кольчуги. Сердце колотилось с бешеной силой, бешено стуча в рёбра, словно пытаясь вырваться наружу – пойманная, израненная птица в клетке груди. Дыхание было прерывистым, рваным, хрипящим – дыхание загнанного до смерти зверя. Тьма каюты, до этого просто отсутствие света, теперь казалась живой. Враждебной. Полной шевелящихся теней, порожденных кошмаром, готовых сомкнуться над ней. Она судорожно, почти в панике, ощупала виски, предплечья, грудь – искала привычные шрамы, выпуклости имплантов под кожей. Они были там. Но холодны. Мертвы. Молчаливы. Но эхо… Эхо боли от стола, давящая тяжесть золотой клетки на плечах, леденящий ужас неумолимого тиканья – все это висело в спёртом, неподвижном воздухе каюты. Осязаемое. Плотное. Ядовитое. Оно пропитало стены, матрас, самый воздух, которым она дышала. Первый настоящий сон. И это был ад, вырвавшийся из глубин её же памяти, как демон из запечатанного сосуда.

Она сжала голову руками, пальцы впились в волосы, ногти врезались в кожу лба. Как отличить? Раньше память была безупречным цифровым архивом. Доступным по запросу. Структурированным. С четкими метками времени, источника, контекста. Стерильные видео логи. Сухие отчеты об эффективности нейроинтерфейса. О гибели кораблей? Тактические отчеты. Сенсорные сводки. Графики потерь в процентах. Всё под контролем. Всё – данные. Без запаха горелого мяса. Без вкуса страха, прилипшего к нёбу. Без этой сжимающей сердце, детской беспомощности перед болью.

Теперь же… Сны. Они врывались не повествованием, а шквалом ощущений. Слепящая боль, пронизывающая до костей. Химическая вонь антисептика, смешанная со сладковатым душком палёной плоти. Чувство удушья от тугого парадного воротника, впивающегося в шею. Навязчивый, сводящий с ума звук тик-так, отдающийся в зубах. Они были субъективными, искаженными, вывернутыми наизнанку чистым, нефильтрованным страхом, ужасом, чувством глубочайшего предательства. Они не имели временных меток, смешивая прошлое в кровавый, отвратительный коктейль. Была ли та боль на столе такой невыносимой? Или это детский ужас раздул её до космических масштабов? Действительно ли улыбки генералов превращались в хищные оскалы монстров? Или это её подсознание кричало об опасности, о ловушке, которую она лишь смутно ощущала интуицией? Тикали ли импланты на самом деле в пустом ангаре? Или это была лишь метафора, воплощение всепроникающего страха перед их пробуждением, перед возвращением под железный контроль Империи? Где заканчивалась правда и начинался кошмар? Границы расплылись, как чернила в воде.

Она встала, шатаясь. Ноги были ватными, предательски подкашивались. Подошла к крошечной раковине, вмурованной в стену, её металл был холодным и шершавым под пальцами. Холодная вода. Рычаг крана скрипнул, словно давно не поворачивался. Она судорожно набрала ладони ледяной, почти ледяной жидкости, плеснула в лицо. Потом ещё. И ещё. Шумно втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, умывалась снова и снова, втирая воду в кожу, пытаясь смыть липкую плёнку пота и налипшие, ядовитые образы кошмара. Вода была шоком. Грубым, ясным, неоспоримым доказательством здесь и сейчас. Она подняла голову, стряхивая капли. В потемневшем, неровном металле стены над раковиной угадывалось отражение. Бледное лицо с запавшими глазами, в которых всё ещё плавал остаточный, дикий ужас. Глубокие, как пропасти, тени под ними. Влажные пряди тёмных волос, прилипшие ко лбу и острым скулам. Это было её лицо. Не лицо Командующего Объединенными Флотами, смотрящее с парадных портретов – жесткое, непроницаемое, как маска. Не лицо «Меча Человечества», вдохновляющего солдат на подвиги. Это было лицо девушки. Молодой. Напуганной до дрожи. Только что вырвавшейся из тисков собственного разума. Лицо Алисы. Просто Алисы.

Цена, – пронеслось в голове, пока она вытиралась грубым, пахнущим пылью и затхлостью полотенцем, оставшимся от какого-то давно исчезнувшего обитателя «Искры». Цена свободы быть человеком. Не только вечный, грызущий живот голод. Не только ожоги на пальцах от неумелого обращения с древней посудой. Не только бесконечная, изматывающая борьба с капризным, норовом старого корабля. Но и это. Эта неконтролируемая буря внутри. Сны. Кошмары. Хаотичные, болезненные отголоски прошлого, которое не отпускает, не стирается по команде, а лишь меняет форму, просачиваясь сквозь щели незащищенного, отключенного от сетей сознания, как ядовитый газ. Плата за пробуждение души – её тёмные, дикие, неотрегулированные глубины.

Она вернулась к койке, но не легла. Опустилась на холодный металлический пол, прислонившись спиной к непрогретой, шершавой от краски стене. Дрожь в руках и коленях постепенно отступала, сменяясь леденящей, опустошающей усталостью, пустотой после пронесшегося урагана. Она смотрела в темноту каюты, в которую уже не проецировались кошмарные тени. Училась слушать. Слушать тишину корабля – не как тактик, анализирующий фоновые шумы на предмет скрытых неисправностей или приближающейся угрозы, а как… как человек. Как существо, пытающееся успокоить свой собственный, взбаламученный разум после внутреннего шторма. Училась отличать естественный, убаюкивающий скрип корпуса «Искры», живущего своей старой жизнью, от навязчивого эха тиканья в кошмаре. Училась понимать, что пульсирующая боль в висках – от нервного напряжения, от адреналинового похмелья, от усталости, а не от вживленных электродов, ожидающих сигнала к пробуждению и возвращению под контроль.

Это была новая битва. Не с Империей, чьи эскадры, возможно, уже рыщут по секторам. Не с инопланетными армадами, чьи силуэты маячат на горизонте её старой жизни. Не с голодом, терзающим пустой желудок. Битва с собственным прошлым. С собственной, глубоко запрятанной травмой, которая теперь, лишённая сдерживающих имплантов, извергалась наружу в снах, когда контроль окончательно терялся. Битва без имплантов, без тактических расчетов, без прогнозов вероятности победы. Только она. Темнота каюты, пахнущая железом и пылью. И призраки, рождённые её же разумом, её же памятью, её же болью. Тени, которые она сама и породила.

Свобода, оказывается, была не только в желанной тишине после оглушительного грома войны. Она была и в этой уязвимости. В праве иметь кошмары. В мучительной, болезненной необходимости учиться быть просто Алисой – даже когда твоё прошлое, как грохот далёких сражений и холод операционных светильников, настигает тебя в беззащитном сне, в этом крошечном убежище среди звёзд.

За иллюминатором, в бездонной, равнодушной пустоте Глубинного Предела, холодно сияла чужая звезда – их первая, одинокая веха на пути в неизвестность. Алиса сидела на холодном полу, обняв колени, прижав подбородок. И впервые в своей долгой, наполненной сражениями и расчетами жизни, она просто бодрствовала. Боясь снова закрыть глаза. Боясь погрузиться обратно в ад собственной памяти. Её первая звезда свободы, холодная и далёкая, освещала путь не только в неизведанные дали космоса, но и в тёмные, пугающие, неизведанные глубины её собственной, наконец пробудившейся и оказавшейся такой хрупкой, такой человеческой души. Дрожь пробежала по спине – не от холода, а от осознания бескрайности обоих путей.

Глава Шестая

Станция «Забвение»

Тишина Глубинного Предела была не пустотой, а живой, дышащей субстанцией. Она не давила – она просачивалась. Холодом, пронизывающим до костного мозга, и вечностью, которая заглядывала в душу ледяным, безразличным оком. В этом бескрайнем саване дрейфовала «Блуждающая Искра» – не гордый корабль, а последний хрип умирающего зверя. Металл её корпуса стонал от усталости, каждая заклёпка казалась насмешкой былой мощи. Время здесь потеряло космический размах, сжавшись до жалкого, неумолимого тиканья умирающих систем. Обратный отсчет плясал кровавыми заревами на терминальных экранах, отсчитывая не секунды, а капли жизни. Воздух в отсеках стал тяжёлым, густым. Каждый вдох был испытанием, несущим на языке прогорклый привкус тысячекратно пережеванной, выжатой до последней молекулы атмосферы. Вода превратилась в мираж, в драгоценные слёзы, отмеряемые с жестокой, педантичной скупостью, каждая капля – мучительная надежда. Свобода, за которую заплачено кровью и потом, теперь пахла медленным, неизбежным удушьем, въевшимся в стены, в одежду, в самые кости.

Алиса стояла перед дребезжащими сенсорами «Искры», как приговорённая перед плахой. Её глаза, лишенные былого сверхъестественного блеска, были зеркалами глубокой усталости и тоски по чему-то навсегда утраченному. Они впивались в мерцающую статику монитора не взглядом командира, а взглядом загнанного зверя, почуявшего последнюю лазейку в каменном мешке вселенной. Отчаяние, холодное и липкое, подползало к горлу, сжимая его ледяными пальцами. Каждый пустой сектор сканирования был шагом к пропасти, к той последней черте, где останется только открыть шлюз и вдохнуть вечность. И вот, на самом краю восприятия, там, где реальность расползалась на пиксели помех, – слабый, едва различимый всплеск. Не хаотичный визг звёздного ветра, не глухой рокот далёкой сверхновой. Структурированный. Искусственный. Неподвижный, как надгробие. Безымянная точка на карте пустоты, но с очертаниями чего-то рукотворного, затерянного в вечном мраке.

«Старая станция…» – прошептала она. Голос, хриплый от вечной жажды и немоты одиночества, разорвал тяжёлую тишину мостика. Слова повисли в воздухе, смешавшись с запахом озона от дышащих на ладан приборов и едким смрадом страха. Надежда, острая и обжигающе опасная, кольнула под рёбра. Оазис? Или лишь ещё одна пасть пустоты, приманивающая последнего путника? Призрак спасения в мёртвой пустыне космоса, обещающий лишь новую, более мучительную гибель.

«Искра», подобно раненому зверю, истекающему последними каплями сил, с трудом подползла к незнакомцу. Объект висел в пустоте – немой, величественный и бесконечно печальный памятник эпохе, стёртой временем. Не грозный бастион межзвездных войн, не сияющий форпост забытых наук. Нечто иное. Старая добывающая платформа, гигантский металлический труп, изъеденный временем до самых костей. Она напоминала колоссального паука, изувеченного в древней, неведомой битве: распухшее, уродливое брюхо центрального узла с цистернами, похожими на окаменевшие внутренности, и несколько искривленных, обломанных «лап» – доков, шлюзов, гравитационных поясов, застывших в предсмертной агонии, навеки запечатлевших последний спазм. На корпусе, сквозь наслоения космической пыли, густые, как саван, и вечный иней, мерцающий в свете «Искры» словно слёзы, угадывались полустертые буквы. Как шрамы на лице мертвеца: «Забвение». Имя ложилось на душу холодным, тяжёлым камнем. Слишком точным. Слишком… зловеще подходящим для этого места последнего упокоения железа и надежд.

Стыковка была не манёвром, а актом глубочайшего отчаяния и слепой, почти мистической веры в свои руки. Шлюз «Забвения» встретил их не молчанием мертвеца, а скрипом. Древним, пронзительным. Его механизмы, навеки закостеневшие в объятиях невесомости и времени, не поддавались. Несколько часов длилась немая, отчаянная битва. Монтировка, выуженная из тёмного трюма «Искры», оставляла свежие, жалкие царапины на древней, неподатливой стали. Сварщик шипел и плевался ослепительными, злыми искрами, вырывая у неподвижности клочья металла и едкого, сизого дыма. Каждый удар, каждый короткий, яростный сварной шов был немой молитвой, криком в безответную, равнодушную пустоту. И наконец, с шипением, похожим на предсмертный хрип исполина, воздух – тяжёлый, спёртый, несущий в себе пыль веков, прогорклое машинное масло и сладковатый, тошнотворный дух глубокой, неумолимой гнили – заполнил переходную камеру. Запах мёртвого дома. Запах могилы.

Шлюз «Искры» отступил, открыв проход в царство вечности. Тишина внутри «Забвения» была не пустотой, а сущностью. Она давила, обволакивала, пропитывала насквозь. Её нарушало лишь одно: монотонное, неумолимое кап-кап-кап. Звук падающей воды где-то в невидимой глубине станции. Звук, от которого по спине бежали ледяные мурашки, цепляясь за каждый позвонок. Аварийные светодиоды, питаемые последними соками умирающего где-то в недрах станции реактора, бросали на стены, покрытые толстым, мёртвым войлоком пыли и оранжевой, язвенной проказой окислов, жутковатые, пляшущие тени. Они корчились, растягивались, сливались и снова рождались. Воздух висел неподвижно, как в запечатанном склепе, насыщенный металлической горечью и тленом. Повсюду лежали следы спешного бегства, застывшего мгновения катастрофы или просто… конца. Как будто время остановилось посреди паники: разбросанные, словно брошенные в слепом ужасе инструменты, зияющие пасти открытых технических панелей, из которых тянулись спутанные провода, словно черви, пустые, опрокинутые контейнеры, стулья, застывшие в неестественных позах падения. Станция была брошена в незапамятные времена, но её медленная агония длилась годами, десятилетиями, возможно, веками, в полной, безмолвной, всепоглощающей темноте. И теперь она впустила в свое чрево последнего гостя – живого, дышащего, несущего с собой тревожный гул крови в висках и едкий, животный запах отчаяния. Где-то там, в этих мёртвых артериях, должно было таиться главное: воздух, которым можно дышать без боли, вода, способная утолить иссушающую, всепоглощающую жажду. Или лишь призрак, последняя, циничная насмешка «Забвения» над живым?

Алиса сделала шаг вглубь коридора. Гул её шагов по металлическому полу, отдававшийся эхом в гробовой тишине, был похож на похоронный звон. По этому месту. И, возможно, по ней самой. Её глаза, привыкшие читать сложнейшие симфонии инженерной мысли на куда более величественных звёздных соборах, скользили по знакомым, пусть и примитивным, архаичным очертаниям. Извивы толстых трубопроводов, оплетенных окислами, как лианами. Громоздкие блоки фильтров, похожие на каменные глыбы. Громадины компрессоров, застывших навеки. Тёмные, таинственные бока резервуаров, хранящих свои секреты. Артерии и вены системы жизнеобеспечения. Древние, примитивные, но… живые в своем мёртвом состоянии. Знание, глубокое и интуитивное, дремавшее где-то в её пальцах, в самой её сути, начинало шевелиться, просыпаться. Это был другой язык, более грубый, более жестокий, язык скрежета и ржавчины. Но логика его – незыблемая логика выживания машин, борьбы с хаосом – была та же самая. Здесь, среди руин, под монотонное капанье вечности, оживало не имплантированное знание, а что-то более древнее, укорененное в самой её природе – первобытный инстинкт механика, умение слышать предсмертный шепот умирающих механизмов и отвечать им языком монтировки и сварки. Она прислушалась. Затаив дыхание. Пытаясь различить за капаньем и тиканьем собственного скафандра слабый гул насосов, шипение воздуха в трубах – любой признак того, что в этом металлическом трупе ещё теплится искра жизни, способная подарить ей ещё несколько глотков, ещё несколько шагов. Мир сузился до коридоров, пляшущих теней и жадного, исследующего взгляда, ищущего спасения в царстве забвения.

Глава Седьмая

Танец с тенями

Центральный Узел Систем Обеспечения предстал перед ней не комнатой, а склепом. Воздух здесь был ещё тяжелее, пропитанный вековой пылью, прогорклым маслом и едким, сладковато-гнилостным шлейфом, висевшим в неподвижности, как проклятие. Этот запах теперь имел дополнительную, леденящую душу ноту – едва уловимый, но въедливый оттенок древнего разложения, смешавшийся с общей гнилью. Панели управления, некогда сиявшие холодным светом индикаторов, теперь были лишь гробницами для мёртвых дисплеев, укрытыми саваном серой пыли, толстым и нетронутым, словно пепел давно погасшего вулкана. Аварийные огоньки, питаемые последними крохами энергии угасающего реактора, отбрасывали на стены длинные, искаженные тени – призраки былой функциональности. И в этом жутком свете проступали другие очертания.

Они были повсюду. Застывшие в немых позах вечного покоя или панического бегства. Не тела – давно истлевшие оболочки, превратившиеся в скелеты, одетые лишь в лохмотья униформы, слипшиеся с пылью веков в серые, хрупкие коконы. Кости, обесцвеченные временем, казались частью интерьера, такими же хрупкими, как трубы на стенах. Но не все они были целы. В нескольких местах Алиса замерла, её дыхание застряло в горле. Там лежало нечто иное. Скелеты были… разорваны. Не просто развалились от времени – кости грудных клеток были вывернуты наружу, словно изнутри что-то огромное и невообразимо сильное прорвалось сквозь рёбра, как сквозь ветхие ставни. Черепа раздавлены не падением, а чем-то сокрушительным, оставившим неестественные вмятины и трещины. Плечевые кости отброшены на метры, словно куклы, разорванные в припадке безумной ярости. Следы этой ярости были повсюду: глубокие царапины на металле стен, вмятины на панелях, словно от ударов кувалдой или когтей неведомой мощи, тёмные, засохшие брызги на пыли – не масло, нечто иное, невыразимо древнее и страшное. Эта смерть не была тихим угасанием. Это был взрыв насилия, апокалиптический финал, запечатленный в костях и искореженном металле. Кто или что настигло обитателей здесь, в этом железном сердце? И главное – где оно теперь? Вопрос повис в спёртом воздухе, холоднее космического вакуума. Эти молчаливые свидетели не давали ответа, лишь усиливали гнетущее ощущение, что станция «Забвение» – не просто могила, а братская могила, отмеченная печатью непостижимого кошмара.