Алиса. Шёпот Сердца

Глава Третья

Первая звезда свободы

Время на «Блуждающей Искре» текло неспешно, тягуче, как густой дёготь, сочащийся из трещин в самой ткани времени. Их отмерял не привычный четкий ритм флотского хронометра, а хриплое, прерывистое дыхание корабля – гул систем жизнеобеспечения, похожий на астматический вздох древнего зверя, запертого в железной клетке. И ещё – тиканье. Монотонное, неумолимое, как капли воды. Счетчик ресурсов. Его мёртвый стук висел в воздухе, постоянное напоминание о конечности всего: воздуха, воды, времени, самой её жизни, вырванной из привычного русла.

Слабость, та свинцовая мгла, что окутывала сознание после долгого сна, постепенно отступала, уступая место иному состоянию. Не силе, нет. Напряженной, почти лихорадочной целеустремленности. Алиса стала призраком в железных недрах своего убежища. Тенью, скользящей по узким, пропитанным запахами машинного масла, окислившегося металла и пыли веков коридорам. Её руки – руки, что лёгким движением, почти мыслью, отдавали приказы, перекраивавшие звёздные карты и судьбы миллиардов, – теперь возились с грубым, обугленным паяльником. Он шипел злобно, касаясь окисленных контактов, испуская едкий дымок, въедающийся в ноздри. Или с допотопным диагностическим сканером, чей экран тускло светился зеленоватым светом, а показания были запутаннее древних пророчеств.

Они чинили. Прохудившиеся контуры, похожие на больные вены. Заменяли крошечные, перегоревшие предохранители – хрупкие стеклянные слезинки давно забытых технологий. Работа была мучительно медленной, кропотливой до изнеможения. Каждый жест требовал усилия, каждое движение было осязаемо физическим. Искра, высеченная инструментом и упавшая на замасленную палубу, оставляла крошечный чёрный след. Солёная капля пота, скатившаяся со лба по виску, оставляла мокрую дорожку на пыльном, грубом комбинезоне, пахнущем потом и металлом. Эти мелочи – шероховатость металла под пальцами, тупая боль в спине от неудобной позы, кислый привкус усталости во рту – ощущались с невероятной остротой. Как откровения. Живые, неопровержимые доказательства её собственного, хрупкого, человеческого существования здесь и сейчас. Каждый нерв, каждая мышца кричали о контрасте с прошлым, где мир был мгновенной, бесплотной мыслью, а тело – лишь носителем для совершенного, всевидящего разума.

Найденные в пыльном, забытом ящике вещи лежали теперь на шатком столике в её каюте. Выцветшая фотография, где солнце светило на щербатое лицо девочки с косичками. Тоненькая книжица с обтрепанным корешком – «Сага о Дальних Мирах», на обложке которой гордый звездный парусник рассекал неведомые туманности. Деформированная монетка, чей номинал и происхождение были стёрты временем и ударами. Молчаливые свидетели. Не только чужой жизни, но и её собственной, тихой, неумолимой метаморфозы. В редкие минуты передышки, когда пальцы дрожали от усталости, а в ушах ещё стоял гул систем, Алиса брала фотографию. Смотрела на улыбающуюся девочку, пыталась представить мир за кадром. Мир, где главными битвами были не армады крейсеров, линкоров и монструозных флагманов, сжигающие друг друга в вакууме, а борьба со скукой долгого прыжка или нервный торг за лишнюю канистру топлива на захудалой станции, пахнущей дешёвым синтетиком и отчаянием. Мир, не расчерченный огненными линиями фронтов на голографических картах. Мир, где ценность имели не тонны испарённой брони, а пойманный в эфире обрывок забытой колыбельной, доносящийся из глубин, или тёплое, понимающее молчание попутчика за общим столом в тесной кают-компании.

Старый навигационный терминал на мостике мерцал, как умирающий светлячок в огромной темноте. Его потрескавшийся экран тускло светился, выводя примитивную, пиксельную карту сектора. Никаких объемных голограмм, парящих в воздухе, где она когда-то двигала флотилиями, как фигурами на шахматной доске. Только это плоское, убогое изображение. Алиса склонилась над холодным, покрытым тонким слоем пыли стеклом. Кончики пальцев провели по нему, оставив слабые, размазанные следы. Позади, за кормой её ржавого, скрипящего ковчега, раскинулась Империя. Плотный, душный клубок освоенных систем, опутанный патрулями, коммуникационными спутниками, маяками слежения – стальными нитями неусыпного контроля. Там её искали. Не сбежавшую рабу – эта мысль вызвала горькую усмешку. Нет. Там ждали Триумфатора. Живой Символ Непобедимости. Обещали мраморные залы, похожие на мавзолеи, толпы льстивых придворных, золотые клетки почестей и вечное, изматывающее бремя звания «Непобедимой». Там была цивилизация, жаждавшая водрузить её на пьедестал, чтобы видеть лишь Орудие – вечно занесенный для удара меч, лишенный права на усталость или сомнение.

Её взгляд, острый и ясный даже без имплантов, скользнул вперёд. Туда, где на карте яркие точки звёзд редели, словно тая, сливаясь в серую, невнятную муть неисследованных облаков. Глубинный Предел. Край Обитаемого. Пограничье. Место, куда Империя заглядывала украдкой, без интереса, словно в пыльный чулан на краю владений. Сектор теней и воспоминаний: заброшенные шахтерские колонии; полуразрушенные ретрансляторы далёкой эпохи, теперь лишь мишени для метеоритов и космического хлама; астероидные пояса – сумрачные прибежища контрабандистов, беглецов от закона или судьбы, и тех, кто сам вычеркнул себя из списков Центральных Миров, предпочтя анонимность забвения. Хаос. Минимальный контроль. Абсолютная, всепоглощающая неизвестность.

К цивилизации? – мысль ударила, как ледяная игла под ребро. Вернуться? Подставить горло под надушенное, позолоченное ярмо? Дать им щелкнуть выключателем, пробудив дремавших демонов имплантов, вновь погрузить сознание в оглушительный, всепоглощающий цифровой океан данных, стратегий, приказов? Снова стать… Машиной? Стать ими? Сжатая в кулаке монетка в кармане комбинезона внезапно обожгла ладонь, будто раскаленный уголь. Перед глазами встала толстая пелена пыли на столике в каюте, щербатая улыбка девочки на выцветшем фото, гордый силуэт парусника на обложке книги, устремленный к неведомым звёздам. Обыденность. Непредсказуемость. Возможность споткнуться в коридоре, уронить ключ и выругаться, от души. Свобода. Не та, что даровали с трибуны, а та, что выкована в тишине собственного выбора. Свобода от предначертанной, выточенной из титана и чужих ожиданий роли.

«Нет, – тихо, но с железной твёрдостью, прозвучало в гробовой тишине мостика. Её голос, сначала хриплый от неиспользования, окреп, зазвучал как удар молота по наковальне в этой тишине. – Не назад. Не к ним.»

Палец коснулся холодного стекла экрана. Не к ближайшей имперской заставе, сияющей, как фальшивый бриллиант, огнями ложного порядка. Не к шумному, кишащему шпионами и доносчиками торговому хабу, где воздух пропитан страхом и жадностью. Линия курса протянулась, тонкая, дрожащая, как паутина в урагане, в самую густую сердцевину Глубинного Предела. К условной точке, обозначенной лишь сухим порядковым номером и пометкой, которая звучала как приговор и обещание одновременно: «малоисследованный сектор. Ресурсы: неизвестны. Опасности: неизвестны». Риск был чудовищным, абсурдным. «Искра» могла взорваться, как хлопушка, в первом же прыжке, не выдержав нагрузки на свои древние, изношенные швы. В Глубине могла быть лишь вечная мерзлота пустоты, радиация, выжигающая всё живое. Там могли подстерегать не вражеские флоты, а куда более страшные для одинокого корабля вещи: безжалостная, разрывающая лёгкие тишина; невидимая смерть, скрытая в поясах излучения; или такие же отбросы цивилизации, как и она сама теперь – озлобленные, отчаявшиеся тени. Но там не было Империи. Там не было её прошлого, настигающего, как тень. Там лежало Неизвестное. И это неизвестное, пусть страшное, пусть смертельное, было её выбором. Её первым, настоящим, человеческим выбором.

Подготовка заняла вечность, наполненную нервным электричеством, витавшим в спёртом воздухе. Каждый час был наполнен скрипом металла, шипением паяльника, проклятиями, вырывавшимися сквозь стиснутые зубы, и тягостным ожиданием катастрофы. Древние прыжковые двигатели, спящие драконы в чреве корабля, были заряжены и перепроверены до последнего контакта, до последней трещинки на изоляторе. Системы корабля, и без того хрипящие, были переведены в режим, граничащий с безумием; их гул превратился в пронзительный, тревожный вой, наполнявший все отсеки, вибрируя в зубах и костях. Алиса сидела в кресле пилота – не в роскошном троне флагмана, опутанном живыми проводами нейроинтерфейсов, а в простом, потрескавшемся кожей кресле. Его обивка была протёрта до грубой ткани, храня отпечатки множества спин – спин таких же беглецов, отчаянных мечтателей или просто обречённых? Рычаги управления казались неуклюжими, чужими в её изящных, но теперь сильных и покрытых мелкими царапинами руках. Никакой мысленной связи с кораблем. Только холодный металл рычагов под ладонью. Только зрение, выхватывающее тусклые, мерцающие показания приборов. Только слух, ловящий каждый новый стон корпуса, каждый подозрительный треск, каждый сдвиг в воющем гуле двигателей. Только человеческие чувства, обостренные до предела страхом, надеждой и адреналином, жгущим кровь.

«Системы прыжка активированы. Заряд конденсаторов – максимальный. Стабильность поля – в пределах допустимого диапазона», – механический, лишённый тепла голос бортового компьютера разрезал напряжённую тишину мостика, прозвучав неожиданно громко, как похоронный звон. Алиса сделала глубокий, дрожащий вдох. Прохладный, спёртый воздух, пахнущий озоном и пылью, заполнил лёгкие, казалось, впервые за всю жизнь. Без имплантов, мгновенно просчитывающих миллионы траекторий и исходов. Без поддержки флота, готового прикрыть огнем. Без незримой сети Империи, подстраховывающей каждое решение, как падающего ребёнка. Только она. Плоть и кровь. Хрупкая, биологическая сущность. Старый корабль. Дышащий, стонущий, скрежещущий, каждым швом готовый развалиться на части. И Бездна. Чёрная, бездонная, немыслимая, ждущая их за тонкой броневой оболочкой.

«Исполняю прыжок… сейчас», – произнесла она. Голос был удивительно ровным, камнем, брошенным в бездну. Но ладонь, лежавшая на массивном, холодном рычаге управления, мелко дрожала, выдавая бурю внутри, адреналин, бьющий в висках тяжёлым молотом.

Палец нажал на физическую кнопку запуска. Холодную, выпуклую, ощутимо реальную.

Сначала – тишина. Глубокая, звенящая, натянутая как тетива лука перед выстрелом. Казалось, сам корабль затаил дыхание, замер в предсмертной агонии. Потом – низкий, гулкий ропот, зародившийся где-то в самых недрах, в чреве «Искры». Он нарастал, превращаясь в рёв, в рычание разъярённого зверя. Он вибрировал в каждой косточке, заставлял зубы стучать, а внутренности сжиматься в комок. Металл вокруг заскрипел, застонал, завыл, как живой под невыносимой пыткой. Аварийные огни вспыхнули бешеным, тревожным алым стробоскопом, заливая мостик пульсирующим, кровавым светом. В главном иллюминаторе звезды – те немногие, тусклые точки света, что маячили в этом забытом Богом углу космоса – вдруг задрожали. Замерцали. И словно растаяли, вытянувшись в тонкие, призрачные, светящиеся нити. Пространство за иллюминатором начало корчиться. Искривляться. Приобретать сюрреалистичные, маслянистые оттенки – кроваво-красный, мертвенно-фиолетовый. Казалось, сама ткань реальности рвётся за бортом, обнажая хаос небытия, первозданный ужас, скрытый за тонкой плёнкой привычного мира.

Алиса впилась пальцами в потрескавшуюся кожу подлокотников до побеления костяшек, до боли. Она не видела цифровых потоков данных о прыжке, не ощущала стабильность силового поля как часть собственной нервной системы. Она лишь чувствовала. Всепоглощающую вибрацию, сотрясающую её до мозга костей. Оглушительный, пронзающий рёв двигателей, заглушавший даже внутренний голос, даже стук собственного сердца. Слепящую, безумную какофонию искаженного света, бьющую в глаза через иллюминатор – свет, в котором не было гармонии, только боль и безумие. Это было не управление – это было падение. Стремительное, неконтролируемое, головокружительное падение в бездну. Панический инстинкт, древний и животный, вопил в каждом нерве, в каждой клетке тела: Опасность! Смерть! Остановись! Но сквозь ледяной ужас, сквозь эту первобытную мольбу о спасении, пробивалось иное. Дикое. Необузданное. Пьянящее.

Я делаю это сама! – пронеслось в сознании, мощной волной, заглушая рёв разрываемой реальности. Мой выбор! Мой путь! Мой!

Длилось это вечность. Вечность падения в небытие. Или лишь одно мучительно растянутое мгновение между ударами сердца. И вдруг – удар! Оглушительный, словно гигантская кувалда, обрушившаяся на корпус. Корабль содрогнулся всем своим существом, как раненый зверь, издав скрежет рвущегося металла, звук, от которого кровь стыла в жилах. Мигающие аварийные огни погасли. Совсем. Погрузив мостик в кромешную, абсолютную, осязаемую тьму. На несколько долгих, остановившихся секунд воцарилась мёртвая тишина. Только прерывистое шипение воздуха в вентиляции, похожее на предсмертный хрип. Потом свет замигал снова – слабый, дрожащий, едва рассеивающий густой мрак, словно последний вздох умирающего.

Тишина. Глубокая, космическая, всепоглощающая. Только шипение воздуха. И её собственное, учащенное, громкое дыхание, отдающееся в ушах гулким эхом в этой внезапной тишине.

Алиса с усилием, будто поднимая непосильный груз, подняла голову. В главном иллюминаторе… сияла звезда. Холодная. Одинокая. Совершенно незнакомая. Окружённая лишь жалкой горсткой тусклых точек-спутников и непроглядным, чёрным как смоль, бархатом космоса. Ни знакомых узоров созвездий, что были азбукой навигации. Ни тёплого, успокаивающего свечения имперских навигационных маяков, что всегда указывали путь домой. Абсолютно чужая точка. Одинокая песчинка на бескрайнем, безмолвном полотне бытия.

Она медленно, преодолевая сопротивление собственных мышц, разжала побелевшие пальцы, вцепившиеся в подлокотники. В груди что-то распирало – странная, невыносимая смесь остаточного, леденящего ужаса, бушующего в жилах адреналина и невероятного, почти болезненного облегчения. Как после прыжка в ледяную бездну с огромной высоты, когда тело бьет дрожь, но ты вынырнул. Жив.

«Глубинный Предел… – прошептала она, не отрывая взгляда от незнакомой, холодной звезды. Голос сорвался, стал хриплым, чужим. – Принял… Принял нас, «Искра». Принял.»

Она была здесь. Совершенно одна. На самом краю, на обрыве известного мира. На корабле, который стонал в каждой заклёпке, скрипел каждой переборкой и мог развалиться в следующее мгновение. С крохами воды, отдающей металлом. С пустыми трюмами, эхом отзывающимися на шаг. Без грозной, всевидящей Империи за спиной. Без имплантов, что были частью её разума и её тюрьмой. Без прошлого, которое могло настигнуть в любую секунду, как тень от дозорного корабля.

Перед ней, за тонким слоем бронестекла, холодного на ощупь, лежала Пустота. Пустота, полная беззвучных криков страха, неизбежных лишений, голода, холода и абсолютной, всепоглощающей неизвестности. Бездна.

Но это была её пустота. Её Глубина. Её Предел.

И её первая, чужая, одинокая звезда свободы, чей холодный, равнодушный свет освещал начало пути. Пути в никуда. Пути в свободу.

Глава Четвертая

Голод не по данным

Тишина здесь была иной. Не той оглушающей внутренней пустотой, что следовала за отключением от сети, а громадной, давящей пустотой вовне, заполнявшей иллюминатор и каждый уголок корабля. Чужая звезда, холодная и одинокая, висела в чернильном вакууме – вечным укором или немым призывом, Алиса ещё не решила. «Блуждающая Искра», пережившая прыжок сквозь немыслимые глубины, дышала теперь тихими, мучительными стонами. Металл корпуса поскрипывал. Вентиляция выдыхала с хрипом забитого лёгкого. Системы жизнеобеспечения гудели с надрывом, словно из последних сил гнали кровь по изношенным сосудам. Алиса стояла у центрального пульта, не слушая, а ощущая корабль. Каждый скрип, каждое изменение тональности гула отдавалось вибрацией в полу, дрожью в кончиках пальцев, лежавших на холодной панели. Контроль был ручным, зыбким, интуитивным. Диалог с раненым железным зверем на языке скрежета и дрожи. Она ловила эти сигналы, как ловят дыхание умирающего, пытаясь угадать, что болит, где рвется тонкая нить существования в этой ледяной пустоте.

Но постепенно, неумолимо, на смену тревоге за корабль приполз новый хозяин её внимания. Гораздо более древний, примитивный и неумолимый.

Раньше это было лишь уведомлением. Мигающей строкой в бесконечном потоке тактических данных, сенсорных показаний: «Уровень нутриентов ниже оптимального. Рекомендована инъекция». Импланты в её теле действовали с хирургической точностью невидимого механика. Они гасили малейший намек на дискомфорт ещё до того, как он успевал долететь до сознания, поддерживая плоть в состоянии вечной боевой готовности – отлаженной машины, заправленной топливом. Голод как ощущение? Как навязчивая, сводящая с ума потребность, заполняющая все мысли, сжимающая желудок в тугой болезненный узел? Это было абстрактным понятием. Теперь оно пришло. Во всей своей животной, неприкрытой наготе.

Сначала – лишь тень. Лёгкое подсасывание где-то глубоко внутри, глухое урчание, намек на пустоту. Потом пустота разверзлась. Сосущая, всепоглощающая, она разлилась из центра живота по венам, по нервам, заполнила каждый уголок тела, вытесняя мысль, парализуя волю. Каждое движение – поворот головы к мерцающему экрану, попытка сжать пальцы – требовало невероятного усилия. Слабость накатывала волнами, но иного рода: не эхо глубокого сна имплантов, а истощение самой плоти, самой крови. Руки дрожали мелкой, предательской дрожью. В висках стучал глухой молоток. Зрение плыло, буквы на страницах потрепанного мануала по прыжковым двигателям расплывались в серые пятна, плясали, убегали. Единственная мысль, которую мог породить её отключенный от сетей, лишенный поддержки разум, была проста, как камень: Еда. Звук этого слова отдавался эхом, сливаясь с урчанием изнутри.

Концентраты. Слово всплыло из памяти, как обломок кораблекрушения. На тусклом экране терминала в углу рубки мерцало: «Продовольствия: пятнадцать тюбиков серой питательной массы в хранилище. Достаточно, чтобы не умереть. Но как… как превратить этот безжизненный комок в то, что заткнет эту зияющую пасть внутри? Как утолить зверя?

Спуск в камбуз был похож на погружение в склеп. Крохотное помещение, больше похожее на каморку для убогого инструмента, чем на место для жизни. Миниатюрный нагреватель, покрытый паутиной трещин на потрескавшейся эмали. Раковина с единственным, заржавевшим, туго поворачивающимся краном. Несколько пустых, пыльных ячеек, где когда-то, наверное, лежала посуда. Всё было покрыто бархатистым, вездесущим слоем пыли – пеплом прошлой, размеренной жизни судна, пеплом её собственной прежней стерильности. На стене висела пластиковая табличка, пожелтевшая от времени, как древний папирус. Выцветшие пиктограммы и лаконичные, почти оскорбительно простые инструкции: «Нагрев концентрата типа «Гамма-3»: 1. Вскрыть тюбик. 2. Выдавить содержимое в термоустойчивую емкость. 3. Поместить емкость в нагреватель. 4. Установить таймер на 2 мин. 5. Осторожно, горячо!»

Инструкция для ребенка. Или для существа, абсолютно чуждого потребностям собственного тела. Для кого-то, чье питание было бесцветной инъекцией в порт на запястье или безвкусной пастой, проглоченной на автомате между расчетом траектории и принятием боевого решения. Алиса с усилием отвинтила крышку одного из холодных, скользких тюбиков. Пальцы не слушались, соскальзывали с гладкого металла. Серовато-бежевая паста внутри напоминала замазку или глину. Она не вызывала ничего, кроме смутного отвращения. Пахла… ничем. Абсолютной, мёртвой нейтральностью. Вакуумом в миниатюре.

Она нашла маленькую металлическую миску – единственную, валявшуюся в раковине. На дне её бурым призраком проступали разводы – след чьей-то последней, давно испарившейся чашки кофе. Эхо чужой жизни. Выдавила пасту. Комок упал на дно с глухим шлепком, безжизненный, непривлекательный, похожий на отработанную смазку. Так просто? – пронеслось в голове с суеверным страхом. Просто… нагреть? И это станет едой?

Включение нагревателя сопровождалось тревожным потрескиванием и резким запахом горящей пыли, старой изоляции, смерти микросхем. Алиса повернула ржавый, заедающий диск таймера на две минуты и замерла. Тусклая спираль внутри прибора начала медленно накаляться, сначала тусклым рубином, потом алым углем, отбрасывая на стены камбуза длинные, пляшущие тени, похожие на щупальца. Запах… сперва только гарь. Потом к ней потянуло слабым, но настойчивым шлейфом – горелого пластика, перегревшейся меди и чего-то чужеродного, химически-терпкого, как запах чистого реактива. Паста в миске начала изменяться. Не сразу. Сначала по краям появились крошечные пузырьки, робкие, как первые признаки жизни. Потом вся серая масса заволновалась, покрылась рябью, зашипела, стала пузыриться и пениться. Из плотного комка она превращалась в нечто жидковатое, вязкое, мутное, с грязно-серой пенкой на поверхности, похожей на болотную тину. Алиса смотрела, заворожённая и отвращённая. Первый раз в жизни она видела, как «готовится» еда. Это было странно. Примитивно. Глубоко, первобытно пугающе. Химия превращения мёртвого вещества в то, что должно войти внутрь.

Таймер взвизгнул пронзительно, как напуганная птица. Алиса вздрогнула всем телом. Две минуты. Она нашла прихватку – грубый, протёртый до дыр лоскут, пропитанный запахами давно забытых трапез, чужим потом, жиром. Её пальцы, способные когда-то мгновенно обрабатывать тактильную информацию через нейроинтерфейсы, теперь неуклюже, с опаской ухватили раскаленную ручку миски. Даже сквозь ткань жар был яростным, почти одушевленным, обжигающим.

Она поставила миску на пыльный столик. Пар валил густыми клубами, заволакивая воздух влажным, удушающим покрывалом. Запах усилился, стал плотным, тяжёлым. Всё ещё химический, но теперь с отчетливым оттенком… подгоревшей корки? Мокрого картона? Старой, пожелтевшей бумаги? Она взяла ложку – простую, тяжёлую, холодную металлическую. Рука дрожала – от слабости? От волнения перед неизвестным? От абсурдности происходящего: легенда, дрожащая над миской каши?

Ложка коснулась поверхности бурлящей массы. Капля раскалённой, серой жидкости с шипящим выдохом вырвалась вверх и упала на тыльную сторону её левой руки, всё ещё придерживавшей край миски. Боль была мгновенной. Острой. Живой. Как укол раскалённой иглой прямо в нерв. Алиса вскрикнула – коротко, негромко, больше от шока, чем от силы ощущения. Она рефлекторно отдёрнула руку, миска качнулась, едва не опрокинувшись. На белой, не знавшей настоящих ран коже, уже краснело маленькое, четкое пятнышко, как клеймо. Физическая боль. Не от осколка, пробившего броню в бою, не от перегрузки, ломающей кости. От капли горячей… еды. Это было так… нелепо. Так унизительно мелко. Так человечно. Она поднесла руку к лицу, разглядывая покраснение, ощущая отчетливую, пульсирующую боль под кожей. Импланты молчали. Ни мгновенного анестетика, ни анализа степени повреждения тканей, ни успокаивающего голоса в голове. Только живой, наглый сигнал от оголенных нервных окончаний, прямиком в мозг, кричащий на чистом языке плоти: «Опасно! Больно!»

Она осторожно, с преувеличенной, почти ритуальной внимательностью, зачерпнула ложкой немного остывающей серой массы. Подула на неё – жест, подсмотренный в обрывках памяти. Поднесла ко рту.

Вкус обрушился на неё как волна цунами. Горячий. Невыразимо, шокирующе солёный, будто впитавший в себя всю соль мёртвых морей. С сильным, подавляющим привкусом искусственного белка – что-то среднее между пенопластом и старой резиной – и отчетливой нотой чего-то крахмалистого, сырого, землистого. Подавляющий. Отвратительный. Она чуть не выплюнула, сжав зубы и зажмурившись от гадливости. Но голод, эта звериная пустота, сжавшая внутренности в тугой узел, была сильнее отвращения. На порядки сильнее. Она сделала второй глоток, заставляя мышцы горла сжаться, протолкнуть эту гадость. Потом третий. Горячая, вязкая, липкая масса обжигала язык, прилипала к нёбу, заполняла желудок тяжёлым, непривычным, почти враждебным грузом. Она ела. Не получала питательные вещества через капельницу. Она ела – ощущая каждую деталь: температуру, обжигающую губы; текстуру – липкую, противную; агрессивный, чужеродный вкус, заполняющий все рецепторы, забивающий ноздри; запах, смешивающийся с запахом горячей пыли и её собственного пота. Каждое движение челюсти, каждый мучительный глоток были осознанными, вымученными, почти насильственными. Битвой с самой собой и с этой субстанцией.

Пятнадцать ложек. Миска опустела. Физическая пустота в животе начала медленно заполняться. Но не лёгкостью. Тяжестью. Ошеломляющей, подавляющей тяжестью. Словно в желудок положили раскаленный булыжник. Тепло расползалось из центра тела, сонливое, вязкое, некомфортное. Подавляющее чувство завершенности акта, от которого уже не отвертеться. Её тело, лишенное тонкой, невидимой руки имплантов-регуляторов, реагировало бурно, по-крестьянски грубо: лёгкая тошнота от непривычной, чуждой пищи смешивалась с глубоким, почти животным удовлетворением от заполненной утробы. Кровь прилила к лицу, сделав щёки пылающими, веки налились свинцовой тяжестью. Она чувствовала себя огромной, неповоротливой, прикованной к пыльному стулу этой простой, пустой миской. Машина войны, сломленная миской серой каши. Броня сброшена, обнажив дрожащую, требующую плоть.