Губы на Сигареты

Они смеялись, обсуждали сериалы, спорили, в какие кроссовки Бон сможет влезть, когда снимут гипс. Благодаря им больничные стены казались не такими серыми.

Но теперь всё подходило к концу.

Рид сидела на стуле, нервно перебирая пальцами, и наблюдала, как стрелки настенных часов медленно ползут по циферблату. Большая герань на столе у врача закрывала половину его лица, не давая понять, что именно он видит на снимке.

Она надеялась, что кость ещё не срослась и гипс снимать рано – лишь бы остаться в этой относительной тишине, подальше от упрёков мачехи и её ледяного взгляда, к которому Бонни, казалось, привыкла. Привыкла к дрожи в коленях и к этому неприятному, тягучему чувству, разливающемуся в груди.

Она была бы не против снова приложиться об асфальт – лишь бы не ехать с Шарлоттой в Лондон.

– Могу вас поздравить – кость успешно срослась. Скоро даже бегать сможете, – усмехнулся врач, откладывая снимок и бросив взгляд на Рид.

Та натянуто улыбнулась.

– Назначу витамины для восстановления, антибиотики, и да… какое-то время придётся походить на костылях.

Лучше бы в гипсе… – подумала Бон и тяжело вздохнула, отворачиваясь.

На душе скребли кошки: мысль о том, что она снова окажется под взглядом Шарлотты, буквально вызывала спазм в горле.

– За вами кто-то приедет? – не отрываясь от заполнения медкарты, поинтересовался врач.

– Д-да… То есть… – замялась Бонни, и он поднял на неё вопросительный взгляд.

Джессика и Мэй – точно нет. Сессия уже почти на носу, и университет не оставлял им времени даже выдохнуть, не то что сорваться к ней. А мачеха… Та и пальцем бы не пошевелила, даже если бы Бон лежала в коме. Ей было плевать всегда.

– Нет, за мной никто не приедет, – отчеканила она, выпрямившись.

Врач захлопнул медкарту.

– Тогда прошу вас пройти в палату. Медсестра поможет собрать вещи.

Девушка медленно поднялась со стула. Боль в ноге сразу дала о себе знать – резкая, ломящая, будто кто-то сжал её кости в тисках.

Она сделала шаг, опираясь на костыль, и сердце отозвалось пульсацией в травмированном месте. Ещё один шаг – и стало тяжелее дышать.

Пока она шла по коридору, стараясь не хромать слишком заметно, в памяти всплыл другой, совсем иной вид боли.

Тогда всё тело горело, будто её били не руками, а чем-то ржавым, тяжёлым. Она даже не помнила, за что – то ли чашку разбила, то ли просто не так посмотрела. Удар – по спине, по руке, по ребрам. Шарлотта била не вслепую – целенаправленно, методично.

Позже всё тело ломило, кожа саднила, и казалось, что воздух в лёгких был густым, как смола.

Боль в ноге, сжавшаяся где-то под коленом, на этом фоне казалась почти родной – знакомой, предсказуемой. Её не пугала физическая боль. Не после того, что уже было.

Снаружи Рид выглядела спокойно. Лицо – ни одной лишней эмоции. Взгляд – направлен вперёд, немного усталый, но твёрдый. Обычная девчонка, которую выписывают из больницы после травмы. Никто бы не подумал, что внутри всё сжимается в тугой узел.

С каждым шагом по пустому коридору боль в ноге будто нарастала, отзываясь в пояснице и затылке. Казалось, будто она несёт на себе не только собственный вес, но ещё и все воспоминания, которые старалась вытолкнуть из головы.

Она знала, что скоро окажется дома. Что снова почувствует запах дорогого парфюма, исходящий от Шарлотты. Услышит щёлкание каблуков по паркету, надменный голос, и взгляд – холодный, сканирующий, презирающий.

Бонни сделала ещё один шаг, крепче сжав костыль в ладони.

Не показывать, что страшно. Никогда.

Она уже научилась держать лицо. Научилась не дрожать, когда внутри всё ломалось.

Проходя мимо окон, девушка увидела своё отражение в стекле: уставшая, бледная, но собранная. Она знала, как выживать. Это у неё получалось лучше всего.

В палате почти всё уже было готово. Несколько аккуратно сложенных вещей в потёртом рюкзаке, пара книг – одна так и осталась с закладкой посередине.

Медсестра вежливо помогла застегнуть молнию и подала костыли. Рид поблагодарила её лёгким кивком. Слова в горле всё равно застряли бы.

Она шагнула в коридор, в последний раз проведя взглядом по знакомым стенам. Тепло здесь было чужое, искусственное, но хотя бы не ледяное, как то, что ждало её за пределами больницы.

У выхода она замерла.

Сквозь автоматические двери тянуло холодом. Осень стояла мокрая, серая и равнодушная. Деревья были уже почти голыми – последние листья цеплялись за ветки, как будто боялись упасть. Мелкий, промозглый дождь моросил с самого утра, пропитывая асфальт и делая воздух липким и тяжёлым.

Девушка вышла, вцепившись в костыли, – нога ныла всё сильнее.

У тротуара дожидалось старое такси – машина с облупленной краской и затуманенными фарами. Шофёр, не выходя, наблюдал за ней через зеркало. Радио в салоне бормотало что-то про пробки.

Осторожно, стараясь не скривиться, Бон открыла дверь и села на заднее сиденье. Холодная, влажная обивка моментально прилипла к джинсам.

– Куда едем? – хрипловато спросил водитель, слегка повернув голову.

Рид смотрела в окно. Там ветер мотал чей-то зонт и жухлую листву.

– Уэст-Роуд, 17, – выговорила она после паузы.

Такси катилось по мокрым улицам, залипая колёсами в лужи. Дворники шоркали по стеклу, не справляясь с мелким, надоедливым дождём.

Мимо проносились улицы – знакомые до тошноты. Вот аптека, в которую Бон когда-то бегала за анальгином, когда у мачехи болела голова. Вот автобусная остановка, где в шестом классе она пряталась от дождя, плача в ворот свитера. Дом с облупленным балконом, на котором она однажды сидела с отцом и ела мороженое, пока он ещё был жив…

Теперь всё это казалось ей чужим. Знакомым, но мёртвым. Словно город уже давно отвернулся от неё, а она – от него.

Улицы мелькали за окном как кадры старой, потускневшей плёнки: всё то же, только не её.

– Сильно нога болит? – вдруг спросил таксист, не отрывая взгляда от дороги.

В этот момент Бонни ощутила, как внутри что-то подкашивается.

Ей было жутко неприятно – не столько от самой боли, сколько от того, что совершенно незнакомый человек, этот водитель, проявил хоть какое-то внимание к её состоянию.

Внимание, которого она давно не видела от той, кто по идее должна была заменить ей мать.

Пусть его вопрос был, скорее, формальностью, вежливым ритуалом, а не настоящей заботой.

Но всё же – он спросил.

А Шарлотта… Шарлотта даже этого никогда не делала.

Сейчас девушка вновь ощутила то знакомое, омерзительное чувство, когда ком подступает к горлу, губы предательски дрожат, а в уголках глаз начинает собираться ненавистная влага.

Слова застряли где-то внутри – она знала, что стоит только попытаться вымолвить хоть что-то, голос обязательно сорвётся, а слёзы польются сами собой. А этого Бонни не могла себе позволить.

Она ненавидела это ощущение – беспомощности, уязвимости. Всегда ненавидела. Именно в такие моменты она чувствовала себя особенно слабой.

Но хуже всего было другое.

После смерти отца Бон забыла – каково это – быть по-настоящему любимой. Знать, что ты кому-то дорога просто потому, что ты есть. Без условий, без оглядки.

С тех пор никто не смотрел на неё так, как он. Не спрашивал с искренней тревогой: «Ты в порядке?» Не обнимал молча, когда всё рушилось.

Она больше не знала этого чувства.

Иногда… иногда ей действительно хотелось узнать – по-настоящему, изнутри – каково это: когда за тебя тревожится мама.

Каково это – чувствовать, что она рядом. Что она проживает твою боль вместе с тобой, не потому что обязана, а потому что просто не может иначе.

И вот сейчас, сидя на заднем сиденье дребезжащего такси, Бонни вдруг поймала себя на мысли: она ведь даже не знает, как звучит голос женщины, полной любви. Любящей матери.

Такой, что не спит ночами, если её ребёнку плохо.

И это, пожалуй, болело сильнее, чем всё остальное.

– Приехали. Сидите пока здесь, я вытащу ваши вещи и костыли из багажника, – сказал мужчина, мягко, без лишней суеты.

Он вышел из машины, хлопнув дверью, и спустя пару минут, как и обещал, аккуратно поставил сумку, рюкзак и костыли у тротуара. Потом обошёл автомобиль и открыл для Рид дверь, слегка наклонившись вперёд, чтобы подать руку.

– Может, вам сумки в дом занести? – с заботой спросил он.

Девушка на мгновение задержала взгляд на его лице – обычный человек, просто таксист, но сейчас он казался ей почти героем.

– Нет-нет, я сама справлюсь. Спасибо, – ответила она и выдавила фальшивую улыбку, будто надеясь, что это скроет всё то, что клокотало внутри.

Он кивнул, не настаивая.

Бон не хотелось, чтобы этот человек, случайно проявивший к ней хоть крупицу тепла, оказался под ледяным взглядом Шарлотты. Этого было бы слишком – даже для неё.

Таксист немного помялся, будто колебался, но всё же, не услышав от Бонни больше ни слова, сел обратно в машину и уехал.

Мотор стих за поворотом, оставив после себя тишину, в которой всё казалось ещё более гулким и тяжёлым.

Сейчас главной задачей для девушки было просто занести вещи в дом. Но как – с костылями в руках? Проблема.

Она взяла костыли в одну руку, а в другую – увесистую сумку. Передвигаться было тяжело: облокачиваясь на костыли, она буквально «запрыгивала» к дому, чувствуя, как каждый шаг отдаётся тупой болью в ноге и во всех тех местах, которые ещё не зажили с аварии.

Девушка стиснула зубы и неприятно скривилась.

– Бонни Рид! – вдруг раздался за спиной женский голос, громкий, с каплей фальшивого удивления.

Обернувшись, она увидела знакомую фигуру – рыжеволосую бестию с хищной ухмылкой. Та стояла, поставив ногу на рюкзак Бон, оставленный возле дороги, и лениво жевала жвачку. Волосы с красно-медным отливом, прищуренный взгляд, выражение вечной насмешки.

– Может, тебе помочь? – спросила она, с притворной добротой в голосе.

А затем, усмехнувшись, с силой ударила рюкзак ногой, да так, что тот отлетел прямиком к ногам Бонни.

Девушка молча посмотрела на рюкзак, а затем – на рыжую. Она уже хотела зашипеть в ответ, но Мэнди, не дав ей и рта раскрыть, в несколько быстрых шагов оказалась рядом и, схватив за плечи, забрызгала ядом:

– Послушай, сука, если ещё раз увижу тебя рядом с Майком – переломаю тебе не только ноги, а вообще все кости. Так, что никакая больница не поможет. Поняла?! – с яростью прошипела Джонс, тряхнув Бонни за плечи.

«Майком… Как же сладко она смакует его имя. Неужели… влюблена?» – с этой мыслью Рид почти стало смешно, но вместо смеха вышел только хриплый выдох.

– Ты чё уставилась на меня?! Отвечай! – взвилась Мэнди, в глазах которой металась смесь ревности и унижения.

Рыжеволосая кипела изнутри.

Факт того, что Вуд тогда, на мотодроме, не отвернулся от Бон, а вытащил её из-под байка, поднял с холодного асфальта, нёс на руках – сквозь толпу, сквозь шум, крики – привёз в больницу и остался рядом, оставив рыжеволосую одну… этого было более чем достаточно, чтобы Джонс увидела в ней угрозу.

Она не хотела, чтобы Бонни общалась с Майком. Не хотела, чтобы та находилась рядом. Дышала с ним одним и тем же воздухом.

Мэнди не умела делить. Она любила Вуда – по-своему, яростно, до жжения в груди. А он… он просто позволял себя любить. Наверное.

Чувствовал ли он к ней хоть что-то в ответ? Она не знала. И, кажется, страшно боялась узнать правду.

– Неужели ты не понимаешь, что для Вуда ты – просто очередная дешёвка? Игрушка, которой удобно воспользоваться, когда ему вздумается? – хрипло бросила Рид.

Бонни и сама до конца не верила в сказанное, но ей отчаянно хотелось ударить Мэнди – не рукой, а словом, прицельно и больно. Теперь у неё не осталось сомнений: Джонс действительно была влюблена в Майка. А это уже давало Бон странное, мрачное ощущение власти.

Рыжеволосая, кажется, не ожидала такого ответа. Её глаза метнулись, словно у хищника перед броском. И, не колеблясь ни секунды, она замахнулась – ладонь вспыхнула в воздухе, готовая опуститься на бледную щёку Бонни.

Но прежде чем раздался хлопок, рядом с ними неожиданно раздался голос – холодный, с металлической интонацией, не терпящей возражений.

– Что здесь происходит?

Она развернулась – и увидела Шарлотту, стоявшую на крыльце, с безупречной осанкой, с холодной, почти лениво прищуренной усмешкой на губах.

– Бон, что от тебя хочет эта девушка? Кто она? – с показным интересом спросила женщина, будто речь шла не о реальном человеке, а о каком-то бродячем псе у порога.

– Я пришла по объявлению, – ровно, без намёка на эмоции ответила Мэнди, опуская руку, которую секунду назад держала на весу.

– Что? – Бонни непонимающе моргнула. – По какому объявлению?

Её взгляд метнулся к мачехе. Шарлотта сложила руки на груди, и в её глазах мелькнула едва уловимая искра насмешки. Она разглядывала Джонс так, будто уже знала, что скажет дальше.

Странные мысли зашевелились в голове шатенки. Что-то не складывалось.

Секунда – и догадка, как ледяная капля, скользнула по спине. Она вдруг поняла, по какому «объявлению» могла сюда прийти эта. И почему Шарлотта вовсе не удивлена её появлению.

– По какому, чёрт возьми, объявлению?! – рыкнула Бонни, обращаясь к мачехе, до последнего надеясь, что та не сделала именно этого.

Но Шарлотта молчала. Даже не дрогнула.

– Миссис Рид, я так понимаю, Бон – ваша дочь? – с притворной вежливостью, чуть склонив голову, спросила Мэнди и, получив еле заметный кивок, усмехнулась шире: – В таком случае я хочу забрать байк бесплатно. Она проиграла мне гонку на желание. А её байк – и есть моё желание.

Бонни показалось, что земля уходит из-под ног.

– Что?! Мама, ты не посмеешь! – вскинулась она, в голосе сорвалось отчаяние.

Но мачеха уже лезла в сумочку. Её лицо оставалось спокойным, почти холодно-расслабленным.

– Не смей! – закричала Бонни, чувствуя, как в груди поднимается глухая ярость. – Не смей отдавать ей мой байк!

– Поздно, Бонни Рид, – усмехнулась Мэнди, и её голос противно растянул каждый слог.

Джонс на секунду подошла ближе, помахала ключами у шатенки под носом, как будто дразнила собаку.

Это стало последней каплей.

– Что ты делаешь?! Ты не можешь так просто отдать ей то, чем я так дорожу! – с трудом удерживая равновесие на костылях, девушка срывалась на крик. В горле першило от злости, голос предательски дрожал. – Мэнди, не прикасайся к нему, ты слышишь?!

Но всё, что она услышала в ответ – это звонкая, хлёсткая пощёчина мачехи.

Щека тут же загорелась. Бон в шоке распахнула глаза и машинально коснулась покрасневшего места. Рука дрогнула.

– Не позорься и иди в дом, – холодно произнесла Шарлотта, не поднимая голоса. И это спокойствие было страшнее крика.

– Я тебя ненавижу, – процедила Бонни сквозь зубы, не в силах больше сдерживать слёз.

Молчание. Ни единого слова в ответ.

Развернувшись, она медленно поплелась в сторону дома, костыли стучали по асфальту в неровный такт её злости и боли.

И тут раздался рёв двигателя. Тот самый звук, который она раньше знала до самых вибраций. Звук её байка. Теперь – не её.

Невыносимо слышать, как уезжает то, что было частью тебя. И знать, что тебя даже не попытались защитить.

Кое-как дойдя до когда-то своей комнаты, Рид замерла в дверях. Глаза пробежались по знакомым стенам – и больно кольнуло где-то под рёбрами.

Всё исчезло.

От её вещей, когда-то заполнявших пространство жизнью, осталась только пустота. Как будто она здесь никогда и не жила. Ни книг, ни постеров, ни маленьких вещиц, которые могли бы хоть как-то напоминать: ты здесь была.

Шарлотта избавилась от них. Как от ненужного хлама. Как от всего, что могло напоминать об этой девочке – дочери её мужа.

Когда мачеха «в благодарность» подарила Бонни квартиру – на деле просто убрав с глаз долой, – Рид успела захватить лишь самое необходимое: ноутбук, пару комплектов одежды, несколько старых, потрёпанных снимков, где они с отцом ещё были семьёй.

Остальное осталось здесь.

На следующий день, когда Бон вернулась за вещами, дверь была заперта и опечатана. Шарлотта уехала в Лондон и просто… перекрыла доступ. Без объяснений, без слов, без прощаний.

Закрыла перед ней дверь. Дверь в дом, где когда-то пахло парфюмом отца и её детством. Где было тепло. Где была защита и поддержка.

Сейчас же некогда родные стены казались совершенно чужими.

Фотография, где они с отцом стояли на фоне старого маяка, обнявшись и смеясь, – исчезла.

Вместо кровати – диван. А на месте книжного стеллажа – беговая дорожка.

У Бонни потемнело в глазах.

Будто кто-то позарился не просто на вещи, а на самое святое – на память.

На то, что связывало её с отцом.

Она помнила, как он носил её на руках, когда она засыпала у него на коленях, и как напевал вполголоса «Hey Jude», пока укладывал её в кровать.

Как по вечерам он варил какао с корицей – так невкусно, что она всегда морщилась, но выпивала до дна, потому что это был их ритуал.

Как однажды они вдвоём перекрашивали стены в её комнате в лавандовый цвет, и больше краски тогда оказалось на них, чем на стенах.

И как он читал ей сказки, каждый раз меняя голоса персонажей, будто это спектакль.

Как учил её ездить на велосипеде – терпеливо, спокойно, с тёплой ладонью на её плече.

Как они вместе собирали мелочь в фарфоровую копилку – на билеты в кино, куда ходили по воскресеньям.

Как он смотрел на неё – просто смотрел, как на целый мир. Просто потому, что она была его дочерью.

Теперь всё это уничтожено.

Стерто.

Украдено руками Шарлотты – так легко, будто никогда и не существовало.

Девушка стояла посреди комнаты, тяжело дыша. Её грудь сдавливало так, будто кто-то вложил в неё камень, горло сжималось до боли. В глазах стоял туман, но она упрямо пыталась не давать слезам вырваться наружу. Но сдержаться оказалось невозможно.

Вдруг, с диким рычанием, она швырнула костыль в стену – глухой удар отозвался в тишине и заставил её вздрогнуть.

– Чёртова сука! – вырвалось из горла, голос дрожал от ярости и боли. – Как ты могла так поступить?!

Руки мелко дрожали, губы поджались, чтобы не расплакаться громко, но слёзы потекли сами собой – горячие, жгучие, словно огонь, что жёг изнутри. Она судорожно вытерла их ладонью, но они продолжали хлестать по щекам, словно напоминая: ты одна.

Сердце рвалось на куски, обида сжимала грудь, а злость взрывалась как вулкан.

Она схватила с дивана подушку – чужую, незнакомую – и с силой бросила её в стену, будто таким образом могла разрушить всё это предательство и вернуть утраченное.

– Я не могу поверить, – прошептала Бонни, голос ломался, – всё, что связывало меня с папой, не значило для неё ничего…

Она опустилась на диван, тяжело дыша, охваченная безысходностью и горем. Слёзы теперь лились свободно, обжигая лицо, а губы срывались на тихий, но полный боли шепот:

– Прости меня, папа… Я не смогла сохранить то, что ты оставил…

Слова висели в воздухе, словно молитва, обращённая к пустоте. К тому месту, где сейчас был отец, где, казалось, её душа могла найти хоть каплю утешения.

Внезапно дверь тихо приоткрылась, и в щель проникла фигура мачехи. Шарлотта стояла в проёме, её глаза холодно и равнодушно смотрели на измученное тело, сжавшееся в уголке комнаты.

– Через три дня мы улетаем в Лондон, – голос мачехи прозвучал сухо, почти безжизненно, как приговор. – Твой билет на столе.

– Я никуда не поеду! – выкрикнула Бон, срываясь на крик. В груди закипала ярость, но вместе с ней – страх.

Мачеха подошла вплотную. Девушка даже не успела моргнуть, как сильная рука вцепилась в её волосы. Рывок – и голова резко запрокинулась назад. Мир дернулся. Боль пронзила затылок, и в поле зрения оказались глаза Шарлотты – холодные, как лёд. Пустые.

– Поедешь. – Прошипела она. – Кому ты вообще нужна? У тебя нет ничего. Квартира, в которой ты жила? Это был подарок. От меня. Дом? – её губы дрогнули в издевательской усмешке. – Один мой звонок – и он на торгах. Посмотрим, где ты окажешься через неделю.

Она отпустила волосы и сделала шаг назад. Щёки горели, в горле стоял ком – от унижения, боли, бессилия.

– Не забывай, с кем ты имеешь дело, – продолжила Шарлотта, выпрямившись. – Этот дом, квартира, даже твоя учёба – всё это держится на мне. Завтра же тебя вычеркнут из списка студентов, заморозят счета, и можешь ночевать под мостом. Вместе со своим вонючим байком.

Она уже дошла до двери, но вдруг остановилась, бросила через плечо:

– Не заставляй меня идти на крайние меры. Поверь, я умею быть… очень убедительной.

И вышла, оставив за собой густую, липкую тишину.

Глава 8

Наутро Бон проснулась разбитой – не просто уставшей, а будто прошедшей через мясорубку. Глаза налившиеся тяжестью, опухли от слёз. Каждое движение отзывалось глухой, но цепкой болью – будто по всему телу тянулись невидимые синяки.

Диван под ней оказался жёстким, с острыми, неудобными подлокотниками, впивался в спину, в плечи, в шею. Его поверхность натёрла кожу на бедре – ткань была грубой, чужой, будто отторгала её тело. После мягкой постели в собственной квартире это ощущалось как наказание.

Но сильнее всего болела нога. Та самая, с которой только вчера сняли гипс.

Боль в ней была тупой, но настойчивой, тянущей, как будто связки до сих пор помнили ломаное положение и не могли привыкнуть к свободе. Каждый миллиметр движения отдавался в бедре, в колене, в щиколотке. Рид не просто беспокоила боль – она напоминала о том, как она сейчас уязвима. Как один неверный шаг может свалить её на дно.

Девушка лежала ещё минуту, глядя в потолок, пытаясь собраться с силами. Воздух в комнате казался спертым, душным, будто он тоже впитал в себя всё, что случилось вчера. Каждое веко весило словно по килограмму, но лежать дальше невыносимо – в теле скапливалось напряжение, как пружина перед срывом.

Свесив ноги с дивана Бонни опёрлась ладонями о колени и осторожно встала. Нога подвела, дёрнулась, и пришлось ухватиться за край дивана, чтобы не упасть. Всё тело казалось чужим, разбалансированным, как плохо сшитый костюм.

Рид выпрямилась и окинула взглядом комнату. Обстановка была вылизанной, стерильной – неуютной до отвращения. Ни одной детали, за которую могла бы зацепиться память. Ни книги. Ни пледа. Ни фото в рамке. Только холодный свет из окна, отблески на серых стенах и запах – запах чужого дома.

– Ненавижу это место… – прошептала Бонни.

Сейчас девушке хотелось только одного – уехать обратно в свою квартиру, укутаться в тёплое одеяло и раствориться в этом безопасном коконе, отгородившись от всего мира. Чтобы всё было как раньше: тихо, спокойно, без лишних слов и чужих глаз. Там она была сама по себе, свободная и без мачехи. Без её холодного взгляда и вечных угроз.

Но Шарлотта ворвалась в её жизнь, как гром среди ясного неба. Что заставило эту женщину так резко вернуться в Ванкувер? Вряд ли в ней вдруг проснулись материнские чувства – это не её стиль. Тогда зачем ей понадобилась Рид? Она сбросила с себя груз, подарив квартиру – жестокий подарок, чтобы избавиться от девочки, которая мешала ей жить. А теперь – угрозы, давление, требования: поехать с ней в Лондон, насильно, без права выбора.

Ничего не понятно. Никаких логичных объяснений. Только холодная тень намерений, нависшая над Бонни, словно приговор.

И как бы сильно Рид ни хотела отказаться от этого переезда, она не могла. Не потому что не хотела – просто не хватало сил. Эта властная, холодная и бескомпромиссная женщина с детства вселяла в неё страх, сильнее которого не было никакой борьбы.

Бонни – взрослая, дерзкая и свободная, та самая оторва, что возглавляет женский отряд и мчится на байке, рассекая ветер – внутри всё ещё та маленькая девочка, что заливается слезами после каждого удара мачехи.

Страх сковывает её, словно цепь, не давая разорвать оковы.

Она знала: любое сопротивление только усугубит боль, а Шарлотта не остановится ни перед чем.

И в этом безысходном страхе Бон остаётся только скрывать свои слёзы за маской непокорной бунтарки.

Весь день девушка игнорировала звонки подруг и сообщения вечно недовольной мачехи. Хотя та ушла по делам в компанию, каким-то образом всё же узнала, что падчерица не пошла в университет.

Рид вздохнула. Скрестив руки на груди, она ещё раз посмотрела на экран телефона – пятнадцать пропущенных. Она уже знала: как только Шарлотта вернётся, её ждёт унизительная лекция, а может, и пощёчина.

Опираясь на костыли, Бонни медленно направилась на кухню. Каждый шаг отзывался тупой болью в ноге. Подошла к столу, смахнула со скатерти крошки ладонью, будто раздражённо хотела стереть весь день вместе с ними.