Цена свободы

Он заключил сделку с дьяволом. Только на этот раз дьяволом была пятнадцатилетняя девочка с веснушками и ледяным сердцем.

Глава 6

Понедельник, девять утра.

Солнце, пробиваясь сквозь стеклянные шпили небоскребов, лишь подчеркивало безжалостную холодность окружающего мира. Ева стояла у массивной двери кабинета Аррина, расположенного на тридцатом этаже. Дверь, выполненная из полированного темного дерева с латунными ручками, казалась неприступной крепостью, отделяющей ее от мира, где царили власть и деньги. На ней была простая, купленная по рекомендации сиделки темная блузка из тонкого хлопка и юбка-карандаш, тоже темного, почти угольного цвета – отчаянная, неуклюжая попытка создать видимость делового костюма. Она чувствовала себя крошечной букашкой, случайно забравшейся в улей гигантских, хищных ос, каждая из которых, казалось, излучала уверенность и безжалостность. В воздухе витал запах дорогого парфюма и полированного мрамора, создавая атмосферу неприступной роскоши.

Она глубоко вдохнула, стараясь унять дрожь в руках, и постучала в дверь. Получив короткое, сухое "Войдите", она открыла ее и вошла. Аррин не поднял на нее глаз, полностью поглощенный изучением данных, мелькающих на нескольких мониторах, занимавших почти всю стену за его спиной. Его кабинет был оформлен в строгом стиле минимализма: серые стены, дорогая кожаная мебель, отсутствие каких-либо личных вещей, кроме пары безликих картин с абстрактными композициями. Все в нем дышало властью и отчужденностью. Кабинет был таким же холодным и бездушным, как и он сам – мужчина, о котором ходили легенды в корпорации, как о безжалостном и требовательном руководителе, не терпящем ошибок и промедлений.

– Опоздала на две минуты, – произнес он, не глядя на нее, его голос был ровным и лишенным каких-либо эмоций. – Считай это первым и последним предупреждением.

Он даже не удосужился произнести приветствие или хотя бы короткое "Доброе утро".

– Садись там. – Он кивнул рукой в сторону небольшого столика, придвинутого к дальней стене, заваленного ворохом бумаг, папок и распечаток. Столик был настолько маленьким, что казался насмешкой над задачей, которую ей предстояло выполнить. – Разбери по алфавиту. Ошибок быть не должно.

Он говорил это так, словно это было само собой разумеющимся, словно он ожидал, что она мгновенно поймет, что именно ей нужно разобрать, и сделает это безупречно.

Ева послушно подошла к столу и села на неудобный стул. Она опустила взгляд на хаотичную груду документов, чувствуя, как нарастает паника. Это был первый рабочий день в её жизни, и она оказалась брошена в водоворот корпоративной суеты и безжалостных требований. Первый рабочий день начался без приветствий и введений в курс дела, без объяснения, что именно представляют собой эти бумаги и какую роль они играют в огромной машине корпорации. Она осталась наедине со своей задачей, чувствуя себя потерянной и беспомощной в этом чужом и враждебном мире.

Когда он повел ее в операционный зал, воздух застыл, словно перед грозой. Сотая дверь, тяжелая, с электронным замком, с тихим гулом открылась, впуская их в огромный анфилад, пульсирующий от напряжения. Десятки операторов, плотно сидящих за рядами компьютеров, замерли, словно статуи, уставившись на экраны с преувеличенной, почти болезненной концентрацией. Их лица были бледными, озаренными холодным светом мониторов, а пальцы быстро бегали по клавиатуре, словно играя в смертельно важную игру. Шепоток, тихий и нервный, пронесся по комнате, как электрический разряд, мгновенно затихнув, когда Аррин вошел.

"Девчонка." "Тот самый «непрофильный актив»." "С ним."

Слова прозвучали в ее голове эхом, подчеркивая ее чуждость, ее нежелательность в этом месте.

Его помощник, молодой человек с бледной кожей и огромными, выпученными глазами, казалось, вот-вот потеряет сознание. Он лишь молча отступил в сторону, прижавшись к стене, не смея задать ни вопроса, ни высказать ни единой опаски. Его взгляд был прикован к полу, словно он боялся привлечь к себе внимание.

Аррин, казалось, не замечал всеобщего напряжения и пристальных взглядов. Он говорил с ней ровным, безличным тоном, словно объяснял работу нового принтера, не обращая внимания на ее состояние. Его голос был монотонным и лишенным каких-либо эмоций, подчеркивая ее незначительность.

– Слева – мониторинг транспорта. Зеленый – движение по плану, все в порядке. Желтый – задержка до часа, требуется анализ причин. Красный – инцидент, немедленно уведомляю службу безопасности и юристов. Справа – финансовые потоки. Каждый цвет – свой офшор, своя юрисдикция. Твоя задача – сверять коды транзакций с кодами партий. Несовпадение – немедленно мне докладывать. Никаких вопросов, никаких объяснений. Только факты.

Он говорил о людях, как о грузах, о товарах, о цифрах в отчете.

"Партия №478. 20 единиц. Назначение: горные рудники в Сибири. Статус: отгрузка подтверждена, ожидается прибытие через 72 часа."

"Единицы с дефектами подлежат утилизации или продаже со скидкой на вторичный рынок, в зависимости от степени повреждения и рыночной конъюнктуры."

Слова звучали холодно и отстраненно, лишенные всякого человеческого участия.

Ева слушала, и ее лицо было каменной маской, отчаянной попыткой скрыть бурю эмоций, захлестнувшую ее. Но Аррин, с его острым взглядом, видел, как незаметно дрожали ее пальцы, сжимая край стола до побеления костяшек. Как она чуть побледнела, услышав про «утилизацию», слово, которое прозвучало как смертный приговор. Как ее взгляд застревал на фотографиях в досье, которые мелькали на одном из мониторов: на испуганных лицах женщин, мужчин, молодых и старых, которые были лишь строчками в отчете, цифрами в балансе, объектами в бездушной игре. В их глазах она видела отражение собственной беспомощности, собственной уязвимости в этом мире, где человеческая жизнь не стоила и гроша.

Он намеренно вел ее через самый кошмар, словно демонстрируя ей ад, который она должна была принять как данность. Показывал «сортировку» – процесс, который даже закаленных сотрудников заставлял замирать от невыносимого напряжения. Она смотрела, как врач, с невозмутимым лицом, осматривает молодую женщину лет восемнадцати, тщательно ощупывая ее, словно оценивая качество товара. Как оценивающий, с хирургической точностью, щупает мускулы мужчине, определяя его пригодность для тяжелой работы. Как на предплечье каждого из них, безжалостно, ставят клеймо с штрих-кодом – личную метку, превращающую человека в безликий объект, в номер в системе.

Ева не плакала, не закрывала глаза, не отводила взгляд, несмотря на тошнотворный привкус во рту. Она глотала воздух, словно пытаясь утолить жажду в пустыне отчаяния, и сжимала челюсти так, что у нее должны были болеть скулы, но она не позволила себе ни единого признака слабости.

В перерыве, когда гул операционного зала немного стих, он отвел ее в свой кабинет – стерильное пространство, лишенное каких-либо признаков человеческого присутствия.

– Слабый? – спросил он без предисловий, не поворачиваясь к ней, глядя в окно на безликий пейзаж города, уходящего в серые небеса. Его голос был ровным и холодным, как лед.

– Нет, – ответила она, и ее голос лишь чуть дрогнул, выдавая лишь намек на внутреннюю борьбу. – Это… эффективно. – Она выбрала это слово, словно пытаясь придать смысл происходящему, словно надеясь, что эффективность может оправдать жестокость.

Он повернулся и посмотрел на нее. Его взгляд был пронзительным, словно рентгеновский луч, проникающий сквозь маску спокойствия и выявляющий все ее страхи и сомнения. Он видел все: и ужас, затаившийся в глубине ее глаз, и подавленную панику, рвавшуюся наружу, и невероятное усилие воли, необходимое, чтобы все это скрыть. Он видел, как она пытается удержаться на плаву в этом океане отвращения.

– Запомни, что ты видела, – сказал он холодно, его слова были словно ледяные осколки, вонзающиеся в ее сознание. – Это и есть реальность. Никакой романтики, никакого смысла. Только спрос, предложение и логистика. Жесткий, безжалостный закон рынка. Ты хотела учиться? Вот урок номер один. Люди – самый дешевый и возобновляемый ресурс. Их ценность определяется только тем, сколько за них готовы заплатить. Их жизни лишь цифры в отчете, строки в балансе.

Он ждал, что она сломается, что заплачет, разрыдавшись от отчаяния, что убежит, спасаясь от этого кошмара. Он хотел увидеть ее слабость, чтобы убедиться в ее непригодности, в ее неспособности выдержать давление системы.

Но она выдержала его взгляд. В ее глазах, полных ужаса и боли, горел странный огонек. Не огонек сломленности, не огонек отчаяния, а огонек понимания. Холодного, расчетливого понимания. Она словно впитывала в себя всю жестокость этого мира, анализируя его, изучая его, готовясь к борьбе.

– Я поняла – тихо сказала она, ее голос был твердым и спокойным, несмотря на внутреннюю бурю. – Можно я вернусь к сортировке досье? – Она не просила прощения, не выражала протеста. Она просто констатировала факт, демонстрируя свою готовность продолжать игру по его правилам.

Он кивнул, удивленный ее стойкостью. В его глазах мелькнуло что-то, похожее на замешательство. Он не ожидал такой реакции. Он вышел, оставив ее в недоумении, в тишине кабинета, где эхом отдавались слова о людях как о ресурсах. Он ушел, не понимая, что в этой хрупкой девушке, казалось бы, неспособной противостоять его власти, пробудилось нечто, что могло стать для него настоящей угрозой.

Весь день он наблюдал за ней краем глаза. Она молча выполняла поручения, ее лицо было бледным, но решительным. Она делала ошибки, он хладнокровно на них указывал, она молча исправляла.

В конце дня, когда она собиралась уходить, он остановил ее.

– Завтра будет хуже, – предупредил он. – Будут аукционы в режиме реального времени. Будут торги.

Она лишь кивнула, не глядя на него.

– Я буду готова.

Когда дверь за ней закрылась, Аррин остался один. Он впервые за долгое время чувствовал нечто похожее на… уважение. Она не сломалась. Она впитывала ад, как губка, и это ее не растворяло, а закаляло.

Он чувствовал себя мастером, который взял в ученики юного демона, и теперь с ужасом наблюдал, как быстро тот учится. И сомневался, не совершил ли он чудовищную ошибку, впустив ее в свое чрево.

Сообщение пришло глубокой ночью, когда Аррин допивал свой второй кофе, пытаясь загнать в угол последние цифры в отчете.

[Сиделка, вилла]: Господин Аррин, с Евой все в порядке физически. Но после возвращения… ее несколько раз вырвало. От ужина отказалась. Лежит, не спит. Сказала, что все хорошо. Сообщаю, как вы и приказывали.

Он отложил телефон. Кофе на языке вдруг отдал горечью. Он прекрасно понимал, что с ней: её организм, её психика отторгали ужас, который она впитала за день. Её «все хорошо» было такой же ложью, как и его собственное «я управляю активами».

Он не ответил сиделке. Что он мог сказать? «Дайте ей успокоительное»? Это было бы лицемерием. Он сам подверг ее этому испытанию.

На следующее утро Ева пришла ровно в девять. Она была бледнее обычного, под глазами легли темные тени, но взгляд был таким же собранным и твердым.

– Готова к уроку номер два? – спросил он, отводя ее не в операционный зал, а в небольшой, звукоизолированный кабинет с огромным экраном на стене.

– Готова – ответила она, усаживаясь на стул.

Он включил экран, на нем разделилось несколько окон с видео. На одних были видны люди в масках, сидящие в креслах перед мониторами. На других пустые комнаты с ярким светом, как студии.

– Элитные аукционы, – голос Аррина был ровным, как дикторский текст. – Прямые трансляции для избранных клиентов. Товар высшей категории. Образованные, красивые, здоровые. Идеальные слуги, компаньоны, рабочие для частных проектов.

На экране в одной из «студий» появилась женщина. Она была напугана, но старалась держаться прямо. Голос за кадром на безупречном английском зачитывал ее «характеристики»: возраст, образование, языки, навыки.

– Стартовая цена пятьдесят тысяч – произнес Аррин, и Ева вздрогнула, услышав цифру.

Цифры в чате аукциона начали расти. Шестизначные суммы мелькали с пугающей скоростью. Женщина на экране стояла, глядя в одну точку, и Ева видела, как по ее щеке скатывается единственная слеза.

– Почему она не сопротивляется? – тихо спросила Ева, не отрывая взгляда от экрана.

– Её уже обработали, сломили обещаниями, угрозами, препаратами. Она уже не верит, что может сопротивляться. Ты видишь товар, готовый к употреблению.

Торги закончились. Женщину «продали» за сумму, которая показалась Еве астрономической, через секунду её увели с экрана.

Следующим «лотом» был молодой мужчина, крепкого телосложения. Голос за кадром намекал на его «выносливость» и «силу» для тяжелой работы в изоляции.

Ева сидела не двигаясь, но Аррин видел, как она вжимается в кресло, как ее ногти впиваются в ладони.

Внезапно на одном из аукционов началась суматоха. «Лот» – девушка лет двадцати – начала кричать, вырываться, пытаться убежать от охранников в кадре. Трансляцию мгновенно прервали, заменив техническим перерывом.

Аррин хмыкнул.

– Бракованный товар, клиенты разочарованы, а это значит, её отправят на «корректирующую терапию» и выставят снова, но уже со скидкой. Или утилизируют, если повреждения будут серьезными.

Ева резко встала.

– Можно выйти? – ее голос звучал сдавленно.

Он кивнул, и она выскочила из кабинета. Он не пошел за ней, поскольку знал, что ее снова тошнит за углом. Он смотрел на пустой экран, чувствуя странную смесь стыда и гордости. Стыда за то, что он ей это показывает. Гордости за то, что ее до сих пор тошнит. Значит, она еще жива внутри.

Она вернулась через десять минут, бледная, но снова собранная.

– Продолжаем? – спросила она, садясь на место.

Аррин посмотрел на нее, но в этот раз по-настоящему посмотрел. Ни как на актив, ни как на ученицу, а как на человека.

– Зачем ты это делаешь? – спросил он. – Ты можешь вернуться на виллу. Сидеть в библиотеке, читать книги, как и все сверстницы. Дожидаться своей судьбы… зачем добровольно смотреть на это?

Она долго смотрела на экран, где уже шли новые торги.

– Потому что я должна это видеть – тихо ответила она. – Я должна знать цену, которую платят за людей. И цену, которую платят люди, чтобы их покупали, чтобы никогда, слышите, никогда не забывать, кто я и где я.

Она посмотрела на него, и в ее глазах не было слез, только холодная, беспощадная ясность.

– И чтобы помнить, что однажды я могу оказаться по ту сторону экрана, и я должна быть к этому готова.

Аррин молча выключил экран.

– Урок на сегодня был окончен.

Он понял, что ее мотив был куда глубже, чем просто деньги и знания. Она проходила крещение огнем, чтобы либо сгореть, либо стать несгораемой. И он, сам того не желая, стал ее главным инструктором в этом аду.

Они шли по длинному, слабо освещенному подземному коридору обратно в операционный зал. Свет мерцал, отбрасывая зыбкие тени на голые бетонные стены. Воздух пах озоном и стерильной чистотой, которая не могла перебить запах страха, въевшийся в самые стены.

Ева шла чуть позади, ее взгляд скользил по матовым металлическим дверям с табличками: «Архив», «Крио-хранилище проб», «Учет». И тогда она увидела ничем не примечательную дверь, но табличка на ней заставила ее замедлить шаг.

«Сектор 7. Утилизация. Доступ по пропускам уровня «А»».

Она остановилась. Аррин, почувствовав это, обернулся. Он увидел, куда она смотрит, и его лицо на мгновение стало непроницаемой маской.

– Что там? – спросила Ева, ее голос прозвучал громко в давящей тишине коридора.

– Туда тебе доступ закрыт – коротко бросил он и сделал шаг вперед, давая понять, что нужно идти дальше.

Но она не двигалась.

– Почему? Что значит «утилизация»? – она намеренно употребила это слово, и оно прозвучало ужасно инородно из ее уст. – Это те, кто… бракованные? Как та девушка с аукциона? Их что, лечат, чинят?

Аррин замер, он смотрел на нее, на эту хрупкую девочку с серьезным, взрослым лицом, которая стояла перед дверью в самый ад его системы и задавала детские, неудобные вопросы.

– Их не «чинят», Ева – его голос звучал устало, без привычной стали. – Это экономически невыгодно.

– Тогда… почему их просто не отпустить? Не вернуть в семьи? – в ее голосе зазвучала наивная, отчаянная логика. Логика человека, который еще не до конца понял правила игры. – Они же не подошли, значит, они никому не нужны. Так отпустите их!

Он повернулся к ней лицом, и в его глазах она увидела не гнев, а нечто более сложное – досаду, усталость и какую-то странную печаль.

– Вернуть? – он произнес это слово с горькой усмешкой. – Вернуть кого? Людей, которые видели наши лица? Которые знают расположение наших объектов? Которые прошли через наши «процедуры»? Ты думаешь, они вернутся домой и просто забудут? Начнут жить счастливо? Он сделал шаг к ней, и его тень накрыла ее. – Нет. Они побегут в полицию, к журналистам. Или их найдут наши «партнеры» и заставят говорить. Каждый выпущенный на волю – это риск для всей операции. Риск, который измеряется в деньгах и жизнях наших же людей. Риск, который я не могу позволить.

Он смотрел на нее, пытаясь вложить в нее холодную, железную необходимость этого ужаса.

– Слово «утилизация»… оно именно то, что ты думаешь. Это окончательное решение. Экономически оправданное и логически неизбежное. Здесь нет места сентиментам. Здесь есть только баланс рисков и прибыли.

Она стояла, вжавшись в стену, и смотрела на него широко раскрытыми глазами. Детская надежда в них медленно угасала, сменяясь леденящим душу пониманием. Она думала, что видела самое дно, но он только что показал ей, что дно есть и под дном.

– Но… это же люди… – прошептала она, и в ее голосе впервые зазвучала настоящая, детская беспомощность.

– Нет, – тихо, но очень четко сказал Аррин. – Здесь нет людей, здесь есть активы и пассивы. Активы приносят прибыль, пассивы несут убытки. И от пассивов избавляются. Это закон, единственный закон, который здесь имеет значение.

Он посмотрел на дверь с табличкой, потом снова на нее.

– Попав сюда однажды, выбраться не удастся.

Он развернулся и пошел по коридору, не оглядываясь. Он оставил ее одну перед этой страшной дверью, с новым знанием, которое было тяжелее любых цепей.

Ева медленно, как во сне, побрела за ним. Она смотрела на его широкую спину, на этого человека, который спокойно объяснял ей, пятнадцатилетней девочке, почему необходимо убивать людей. И она понимала, что он не монстр. Он был хуже… он был логичным, и эта логика была страшнее любой жестокости.

Она теперь понимала истинную цену своего обучения. Она изучала не просто систему. Она изучала механизм уничтожения человечности, и ее учитель был его главным инженером.

Темный, почти бесшумный внедорожник с тонированными стеклами, плавно тронулся с места. Аррин сам сел за руль, отстранив водителя. Путь от главного здания до виллы занимал не больше пяти минут по закрытой, патрулируемой территории комплекса.

Они ехали по идеально ровному асфальту, окруженному высокими бетонными стенами, увенчанными колючей проволокой под напряжением. Каждые двести метров – камеры, сканирующие номерные знаки. Ворота с автоматическим распознаванием открывались перед ними и тут же закрывались за спиной. Никаких случайных поворотов, никаких альтернативных маршрутов. Один единственный путь в золотую клетку.

Ева сидела на пассажирском сиденье, пристегнутая, и смотрела в окно. Ее взгляд жадно ловил каждую деталь: повороты, количество ворот, расположение вышек с охраной. Она мысленно составляла карту, ища слабые места, хоть какую-то лазейку.

Аррин, не сводя глаз с дороги, вдруг тихо улыбнулся, сухо, беззвучно.

– Не трать силы, Ева. Это бесполезно. – Его голос прозвучал спокойно, почти устало. – Даже если ты запомнишь каждый камень, ты отсюда не выйдешь. Это лабиринт с одним входом и без выхода. Его проектировали лучшие умы, чтобы удерживать таких, как ты… и таких, как я.

Ева сжала губы, не отвечая, но внутри у нее все оборвалось. Он читал ее как открытую книгу.

И тогда это началось… Сперва просто стало не хватать воздуха, потом сердце заколотилось с такой бешеной силой, что Еве показалось, оно вырвется из груди. В ушах зазвенело, края зрения поплыли, потемнели. Она судорожно, рывками, стала хватать ртом воздух, но он не поступал. Казалось, ее горло сжала невидимая удавка. Она обхватила себя за грудь, глаза полные животного ужаса, уставились в пространство.

– Я… не могу… – выдохнула она, захлебываясь.

Аррин резко притормозил, съехав на обочину у самой стены. Он повернулся к ней, его лицо стало серьезным, но без паники.

– Ева, смотри на меня! – Его голос был твердым, командным.

Она не могла оторвать от него взгляд, полный мольбы. Он достал телефон, одним касанием вызвал врача. Трубку не взяли, он бросил аппарат на панель.

– Это всего лишь паническая атака – констатировал он с холодной точностью диагноста. – Ты не умрешь, твое тело тебя обманывает.

Она тряслась, слезы текли по ее лицу сами собой, она была в себя не в состоянии. И тогда он сделал нечто немыслимое. Он взял ее ледяную, дрожащую руку и положил её ладонь на свою грудь, поверх дорогой рубашки. Он дышал ровно, глубоко, намеренно преувеличенно.

– Дыши, как я. Считай. Вдох на четыре счета. Задержка. Выдох на шесть. Давай, Ева, вместе со мной.

Она пыталась, ее дыхание срывалось, было прерывистым и судорожным. Но его грудь под ее ладонью поднималась и опускалась с железным ритмом. Его глаза, холодные и свинцовые, держали ее в фокусе, не давая ей уплыть в пучину ужаса.

– Вдох… раз, два, три, четыре. Держи… Выдох… раз, два, три, четыре, пять, шесть. – Он повторял это снова и снова, без раздражения, без осуждения, как инструктор на тренировке.

Медленно, мучительно, ее собственное дыхание начало подстраиваться под его ритм. Спазм в груди ослабел, сердцебиение замедлилось, звон в ушах стих. Она сидела, вся мокрая от холодного пота, все еще держа ладонь на его груди, чувствуя под тканью ровный, сильный стук его сердца, такого же человеческого, как и у нее.

И когда паника окончательно отступила, ее накрыло волной стыда, унижения и бессилия. Она отдернула руку, как обожженную, и разрыдалась: горько, безутешно, по-детски, уткнувшись лицом в колени. Ее тело сотрясали беззвучные рыдания.

Аррин молча смотрел на нее, он не пытался ее утешить, не клал руку на плечо. Он просто сидел рядом в темном салоне машины, запертый с ней в одном пространстве, за высокими стенами его собственного царства. Он, хозяин жизни и смерти, не мог ничего поделать с ее слезами. Он мог объяснить ей законы ада, но не мог вытереть ей слезы.

Он завел двигатель и медленно повел машину дальше, к вилле. Она плакала всю оставшуюся дорогу. Он молчал. Ведь иногда самое человечное, что можно сделать – это просто присутствовать в тишине, признавая чужую боль, которую ты не в силах исцелить.

***

Ночь взорвалась. Ослепительная молния рассекла небо, и через секунду оглушительный раскат грома потряс стены виллы. Свет болезненно мигнул и погас, погрузив все в абсолютную, давящую тьму, разрываемую лишь яростными вспышками за окном.

Аррин сидел в кабинете при свете экрана ноутбука, когда это произошло. Он услышал приглушенный вскрик из глубины дома и быстрые, босые шаги по мраморному полу. Его дверь распахнулась.

В проеме, озаренная очередной вспышкой молнии, стояла Ева. Она была бледна как полотно, вся дрожала, обхватив себя за плечи. Ее глаза, расширенные от страха, искали его в полумраке.

– Я… можно я тут посижу? – ее голос сорвался на шепот, заглушаемый шумом ливня, бьющего в стекла. – Только пока свет не включат… пожалуйста.

Он посмотрел на нее, на эту девочку, которая днем выслушивала об «утилизации» без единой слезинки, а теперь была готова расплакаться из-за грозы. В этом был жуткий, болезненный контраст.

– Проходи – тихо сказал он, отодвигая ноутбук.

Она несмело вошла, подобравшись на край дивана. Еще один удар грома, и она инстинктивно вжалась в спинку, закрыв уши руками.

Аррин встал, подошел к большому дивану в гостиной зоне кабинета.

– Ложись здесь, отсюда не так слышно.

Она послушно легла, свернувшись калачиком. Он нашел на соседнем кресле тяжелый шерстяной плед и накрыл ее. Его движения были неожиданно мягкими, почти механическими.

– Вы… вы не ляжете? – робко спросила она.

– Нет, – он сел в кресло напротив, погрузившись в темноту. – я посижу.

Он не собирался спать. Аррин сидел в полной темноте, освещаемый лишь сполохами грозы, и наблюдал за ней. Слушал, как ее прерывистое, испуганное дыхание постепенно выравнивается и становится глубоким и ровным. Она уснула, истощенная пережитым днем и ночным страхом.