Полная версия
Я стоял, вжав голову в плечи, с рюкзаком, где была вся моя жизнь – пара футболок, затертые джинсы, блокноты с эскизами и папка с фотографиями маминых работ. Зачем я вообще согласился? Вопрос жужжал в голове назойливой мухой. Три дня назад эта женщина подошла ко мне у метро, вынырнув из толпы, как призрак. Она представилась Маргаритой, владелицей престижной галереи. Сказала, что видела мои наброски, которые я иногда выкладывал в сеть. «Ты невероятно талантлив, – сказала она, и ее голос был тихим, но таким весомым, что перекрывал грохот поездов. – В тебе есть искра. Та самая. И я могу тебе помочь. Дать все: мастерскую, выставку, будущее». Слова об искусстве, о шансе, которого я ждал всю свою недолгую жизнь, звучали сладкой, манящей ложью. Но я был тем голодным псом, что готов проглотить даже кость с острыми осколками, лишь бы утолить пустоту внутри. Я проглотил ее предложение, не разжевывая.
– Добро пожаловать, Лео, – голос Маргариты прозвучал прямо у меня за спиной, заставив вздрогнуть всем телом.
Я обернулся. Она стояла в теперь уже открытых воротах, обрамленная золотистым светом угасающего солнца, словно сошла с рекламного билборда. Ее улыбка была безмятежной и широкой, будто она ждала меня целую вечность и вот наконец-то дождалась. Платье цвета речной глубины переливалось оттенками синего и искрами золота, повторяя игру света на воде.
Я лишь кивнул, сжимая ремень рюкзака так, что костяшки пальцев побелели. Я пытался скрыть дрожь в руках, предательскую слабость в коленях.
– Проходи, не стесняйся, – Маргарита плавным жестом пригласила меня внутрь, и ее движение было похоже на взмах крыла огромной, невидимой птицы.
Я сделал шаг, потом другой, оглянувшись на такси, которое уже разворачивалось, уезжая прочь. Оно оставляло меня здесь одного. Совсем одного. Словно лодку, отвязанную от берега и отданную на волю течения.
Дверь закрылась за моей спиной с тихим, но окончательным щелчком. Звук был таким финальным, что на мгновение мне показалось, будто это захлопнулась крышка гроба.
Внутри вилла напоминала не жилой дом, а музей, тщательно вычищенный и стерильный. Музей, где каждый предмет – от абстрактной скульптуры из полированного металла до антикварного кресла с гнутыми ножками – был расставлен с безупречной, математической точностью. Здесь не было места случайностям, ничего лишнего, ни пылинки. Современное искусство, кричащее формами и цветами, соседствовало с молчаливой, древней мебелью, и это соседство рождало диссонанс, щекочущий нервы. Стены были сплошь увешаны картинами в тяжелых рамах. С некоторых на меня смотрели лица, написанные темными, потрескавшимися красками, – их глаза, пустые и знающие, будто следили за моим перемещением по залу.
Но больше всего поражал воздух. Он был густым, насыщенным. Пахнул дорогими свечами, воском для паркета и… чем-то еще. Чем-то сырым, прохладным, пряным. Словно в каменные стены впиталось дыхание реки, ее глубинная, илистая сущность. Я делал вдох, и этот запах заполнял легкие, становясь частью меня.
– Это место… оно особенное. «Почти живое», —сказала Маргарита, заметив мой напряженный, блуждающий взгляд. Она говорила мягко, но каждое слово падало на тишину с весом каменной глыбы. – Оно дышит. Слушает. Запоминает каждого, кто переступает его порог.
Я снова кивнул, пытаясь изобразить на лице понимание, но внутри все сжималось в один тугой, испуганный комок. Жизнь в коммуналке, в постоянной борьбе за место под солнцем, научила меня с первого взгляда распознавать ловушки. Тысяча мелочей: слишком щедрое предложение, слишком внимательный незнакомец, слишком красивый, чтобы быть правдой, сон. Все это всегда, неизменно оборачивалось болью, разочарованием, предательством. Но здесь… здесь все было иначе. Я чувствовал не просто опасность. Я чувствовал голод. Голод этого места, этот ненасытный, древний голод, который, как мне вдруг страшно подумалось, возможно, был отражением моего собственного.
– Пойдем, я покажу тебе дом, – Маргарита взяла меня за руку.
Ее пальцы были удивительно прохладными и гладкими, как отполированная речная галька. От ее прикосновения по моей коже пробежала мелкая дрожь, не столько от страха, сколько от странного, противоестественного узнавания.
– Ты ведь уже бывал здесь, правда? – спросила она, и ее глаза, цвета речного омута, впились в меня.
– Нет, – я покачал головой, но в тот же миг в памяти, как вспышка, возник обрывок чего-то невозможного: длинный, бесконечно тянущийся коридор с темным деревом стен, зовущий меня войти, углубиться, потеряться. Картинка была смазанной, как старая фотография, но ощущение – тревожное, щемящее – было кристально четким.
– Странно, – она улыбнулась, и в уголках ее губ заплясали тени, а в глазах мелькнуло что-то острое, недоброе, на мгновение сняв маску гостеприимства. – Мне казалось, ты должен помнить.
Мы прошли через просторную гостиную с панорамными окнами от пола до потолка. За ними медленно, величаво тек Дон. В этот час заката вода казалась густой, как расплавленный свинец, темной и непрозрачной, словно несла в своих глубинах что-то невероятно тяжелое и древнее. Я смотрел на нее и вспоминал мать. Ее последние дни в больничной палате, пропахшей смертью и антисептиком. Она лежала, худая, как тень, и шептала, уставившись в потолок мутными глазами, о тенях, что зовут ее из воды. «Они ждут и тебя, Лео, – выдыхала она, цепляясь своими высохшими пальцами за мою рубашку. – Они знают. Знают, что ты их кровь. Плоть от плоти». Я тогда отмахивался, списывал на жар и бред, на боль, разъедающую рассудок. Утешал себя, что это говорит болезнь, а не она. Но сейчас, глядя на эту черную, молчаливую воду, я впервые за долгое время не был в этом уверен.
– Ли уже приготовил ужин, – голос Маргариты вернул меня в реальность. Она провела меня в столовую, где посреди комнаты стоял огромный дубовый стол, накрытый на одну персону. – Он с нами не так давно, но уже стал неотъемлемой частью этого места. Превосходный повар.
Повар стоял у массивного кухонного острова, спиной ко мне, с сосредоточенным видом нарезая овощи длинным, отточенным ножом. Лезвие мерно стучало по разделочной доске, выбивая какой-то зловещий, размеренный ритм. Он обернулся. Высокий, поджарый, с короткой седой щеткой волос и пронзительными темными глазами, которые словно видели тебя насквозь. Он смутно напомнил мне кого-то, кого я возможно, видел в забытом кошмаре.
– Здравствуй, Лео, – он кивнул, и его лицо не дрогнуло, не выразило ни капли эмоций. Улыбки не последовало. – Я Ли. Из Харбина.
– Привет, – я сглотнул комок в горле и неуверенно опустился на стул.
Напряжение в комнате нарастало с каждой секундой, становясь почти осязаемым. Оно витало в воздухе, смешиваясь с запахом еды и все тем же затхлым духом воды.
– Ты знаешь, что реки в моей стране – это не просто вода? – заговорил Ли, снова повернувшись к доске. Его нож продолжал свое движение с гипнотической, пугающей точностью. – Они стражи. Стражи любви и смерти. Они хранят истории утонувших душ. Но они и голодны. Всегда голодны. Их нужно кормить воспоминаниями. Жертвами.
– Как и наша, – Маргарита коснулась моей руки, и я вздрогнул, будто меня ударило током. Ее прикосновение было ледяным. – Ты чувствуешь связь с этим домом, Лео? С этой рекой? Она ведь манит тебя, зовет твое сердце, твою кровь. Это твое наследие.
Я посмотрел в окно. Ночь окончательно вступила в свои права, и темная вода теперь отражала только бледный лик луны. В ее отражении на миг что-то шевельнулось – темное, бесформенное. Я моргнул – и там снова была лишь пустота.
– Это… притягивает, – выдохнул я, чувствуя, как язык заплетается. – И пугает одновременно.
Ли тихо засмеялся, но звук получился странным, дребезжащим, неестественным, будто кто-то проигрывал старую запись на замедленной скорости, искажая все frequencies.
– Вода помнит все, – произнес он, и его слова повисли в воздухе, как приговор. – Все, что в нее когда-либо бросили. Все, что в ней утонуло. Даже то, что ты сам давно стараешься забыть.
Его фраза отозвалась во мне эхом маминых слов, и по спине пробежал ледяной пот.
После ужина, который я почти не touched, Маргарита повела меня наверх, в мою комнату. Коридоры виллы казались бесконечно длинными и запутанными, гораздо длиннее, чем могло поместиться в ее пределах, если судить по фотографиям на сайте. Я пытался сосредоточиться, считать шаги, запоминать повороты – левая, потом правая, еще одна левая, – но вскоре я потерял счет и ориентацию. Стены, украшенные темными гобеленами, словно дышали, сдвигаясь и раздвигаясь. Лестница, ведущая на второй этаж, была отдельным испытанием. Я насчитал девять ступеней. На обратном пути, спускаясь за забытой в столовой салфеткой, их оказалось десять. Поднимаясь обратно, я сбился и насчитал одиннадцать. Я остановился, уперся ладонями в холодные перила, перевел дух и начал считать снова, медленно, вслух: «Один… два… три…». На сей раз их было восемь. Сердце заколотилось в паническом ритме.
– Это нормально, – обернулась Маргарита. Она стояла наверху, подсвеченная тусклым светом бра, и смотрела на меня сверху вниз. Ее лицо было в тени. – Не пугайся. Дом просто привыкает к тебе. Притирается. Как и ты привыкаешь к нему. Он изучает тебя.
– Я… я не понимаю, – пробормотал я, чувствуя, как мелкими каплями пот выступил на лбу и скатился по виску. – Это невозможно.
– Поймешь, – ее голос прозвучал как ласка, но в ней сквозила непоколебимая уверенность. – Все понимают, рано или поздно. Дом не оставляет выбора.
Она открыла тяжелую дубовую дверь и пропустила меня вперед.
Комната была просторной, почти пустой. Минимализм, доведенный до абсурда. Кровать, письменный стол, пустой шкаф, одно кресло у окна. Все стерильно, безлико, как в дорогом номере отеля, где никто не живет по-настоящему. Но запах… Запах здесь был гораздо сильнее, чем внизу. Концентрированный, густой аромат тины, речного ила, влажных камней и чего-то древнего, того, что долго пролежало на темном дне. Я подошел к окну. Оно выходило прямо на Дон. Ночная река была черным, бездонным полотном, непроницаемым и молчаливым.
И тогда я услышал.
Сначала это было похоже на шум в ушах от усталости. Затем на свист ветра в раме. Но через мгновение он оформился в четкий, неоспоримый звук.
Шепот.
Тихий, едва различимый, сиплый, словно пропущенный сквозь толщу воды.
«Лео…»
Я отпрянул от окна, как от раскаленной плиты. Сердце бешено застучало где-то в горле, перекрывая дыхание. Я обернулся к двери – Маргариты уже не было, но я знал, я чувствовал кожей спины – она наблюдает. И не только она. Сам дом смотрит на меня своими темными окнами-глазами, своим бездушным, живым interior'ом.
Я лег в кровать, но сон не шел. Он боялся подойти ко мне в этом месте. Вместо него пришли воспоминания. Яркие, болезненные.
Мать. Больничная палата. Воздух, густой от запаха лекарств и угасания. Ее руки, худые, как иссохшие ветки, с синими прожилками, цеплялись за мою рубашку с силой, которой у нее не должно было быть.
Глаза, полные невыразимого ужаса, были широко раскрыты и смотрели куда-то сквозь меня, в иной мир. – Ты их плоть. Ты должен вернуться к ним.
– Мам, это просто река, – пытался я успокоить ее, сам с трудом сдерживая дрожь. – Просто вода. Это болезнь говорит. Все пройдет.
– Нет! – ее пальцы впились в меня с такой силой, что стало больно. – Это не просто река! Вода помнит все! Все, что в нее когда-либо бросили! Все, что утонуло в ней! Все, что ты сам так отчаянно хочешь забыть! Она не прощает забвения!
Тогда я отмахнулся. Счел это бредом, порожденным болью и страхом перед неизбежным. Сейчас, в этой тихой, пахнущей тиной комнате, я не был так уверен. Ее слова звучали пророчеством. Предупреждением, которое я проигнорировал.
Посреди ночи я проснулся от ощущения, что я не один.
Это было не постепенное прозрение, а мгновенное, животное знание. Кто-то стоит в комнате. Кто-то смотрит. Я замер, не шевелясь, боясь пошевелить даже веком. Дышать стало нечем – воздух загустел, стал тяжелым и влажным, словно вода уже заполнила мои легкие, и я медленно тону.
И тогда я почувствовал.
Прикосновение.
Чужие пальцы, холодные, влажные, скользкие, как водоросли, коснулись моего виска. Провели по щеке, оставляя за собой мокрый, холодный след. Скользнули вниз, по шее, к ключицам. Замерли на груди, прямо над бешено колотящимся сердцем. Прикосновение было невесомым, но невыносимым. От него стыла кровь.
– Ты почти дома, – прошелестел прямо над моим лицом голос. Тихий, булькающий, словно его обладатель только что поднялся со дна. Это был не голос Маргариты. Не низкий бархат Лия. Это был кто-то третий. Кто-то древний. Кто-то, пришедший из самой толщи темной воды за окном.
Я заставил себя открыть глаза.
В комнате царила кромешная тьма, но мои глаза уже привыкли. И я видел. Тень. Фигуру у окна, более густую, плотную и черную, чем вся окружающая темнота. Она не имела четких контуров, она колыхалась, словно под водой. И я знал – она смотрела на меня. Я не видел глаз, но чувствовал ее взгляд на себе – тяжелый, полный голода и ожидания.
И она улыбалась. Я не видел рта, но знал, что она улыбается. Это была улыбка без радости, улыбка рыбы, попавшей на крючок, или рыбака, тянущего свою добычу.
Утром я проснулся с ощущением, что провел всю ночь на дне реки. Все тело ломило, голова была тяжелой и ватной, в горле першило и саднило, словно я вдохнул не воздух, а жидкую, илистую воду. Я с трудом поднялся с кровати и побрел в ванную. Лицо в зеркале было бледным, осунувшимся, под глазами залегли темные, почти фиолетовые тени. Я включил воду, ледяную, и начал умываться, пытаясь смыть остатки кошмара, смыть это ощущение липкого, холодного прикосновения.
И в зеркале что-то мелькнуло.
Я замер, затаив дыхание. В отражении за моей спиной было не пустое пространство ванной. На миг проступило другое лицо. Бледное, изможденное, с огромными, полыми глазами, полными бездонной скорби. Мама. Ее губы, бескровные и потрескавшиеся, шевельнулись без звука.
«Они заберут тебя…» – прочитал я по ним. «Как забрали меня. Не сопротивляйся. Река всегда забирает свое».
С криком, вырвавшимся из самой глотки, я ударил по зеркалу кулаком. Хрустальный треск разорвал тишину. Стекло посыпалось в раковину, оставляя острые, зубастые осколки. По моим костяшкам тут же выступила алая кровь, смешавшись с каплями воды и сверкая на белоснежном фарфоре.
– Все в порядке? – раздался спокойный голос Маргариты за спиной.
Я вздрогнул и резко обернулся. Она стояла в дверном проеме, свежая и умиротворенная, словно только что вернулась с прогулки, а не стала свидетелем моей истерики.
– Да, – прохрипел я, стараясь не смотреть ей в глаза, и схватился за окровавленную руку. – Просто… зеркало. Я поскользнулся.
– Ничего страшного, – она вошла в ванную, не дожидаясь приглашения. Ее взгляд скользнул по осколкам, по крови, и в ее глазах не было ни удивления, ни беспокойства. Лишь легкое, почти научное любопытство. – Иногда зеркала показывают нам то, что мы не готовы или не хотим видеть. Но это не значит, что это неправда. Наоборот. Чаще всего именно так и бывает.
– Что вы имеете в виду? – я повернулся к ней, чувствуя, как гнев и страх смешиваются в коктейль у меня в груди. Сердце бешено колотилось.
– Ты и сам все прекрасно знаешь, Лео, – она подошла ближе. От нее пахло рекой – свежестью, тиной и глубокой, неподвижной водой. – Ты уже был здесь. Много-много раз. В своих снах. В своих кошмарах. В воспоминаниях, которые не принадлежат тебе, но живут в твоей крови. Ты просто… забыл. Забыл, как забывают плохой сон утром. Но дом помнит. Река помнит.
– Я никогда не был здесь раньше! – выкрикнул я, но мой протест прозвучал слабо, неубедительно. Потому что в голове, вопреки моей воле, уже крутились обрывки, всплывали ошметки памяти, которым не было места в моей биографии: тот самый бесконечный коридор, лестница с меняющимся числом ступеней, вкус тины на губах, чувство падения в холодную, темную пустоту.
– Память – штука очень хрупкая, – Маргарита мягко коснулась моей раненой руки. Ее пальцы были ледяными, и под их прикосновением боль странным образом притупилась, уступив место проникающему внутрь холоду. – Ее легко стереть. Или переписать. Особенно когда река решает, что пришло время забрать то, что принадлежит ей по праву.
Завтрак проходил в гнетущем, давящем молчании. Ли подавал омлет с травами, и его движения были плавными, выверенными, но абсолютно механическими, лишенными какой-либо человеческой теплоты. Он был похож на идеально отлаженный автомат, часть этого большого, живого механизма под названием «вилла». Иногда я ловил его быстрый, скользящий взгляд, и в глубине его темных глаз, казалось, читалось какое-то предупреждение, глухая тревога. Но что он мог сказать? Что я уже попал в ловушку, из которой нет выхода? Или он был таким же пленником, как и я?
– Сегодня я покажу тебе сад, – объявила Маргарита, наливая мне чай в новую, фарфоровую чашку. – Он особенно прекрасен в это время года. Ты ведь любишь сады, Лео?
Ее вопрос прозвучал как ловушка. Я посмотрел на чай. Он был темным, почти черным. И на его поверхности плавали крошечные, почти невидимые частицы чего-то темного, похожего на ил.
– Я… не уверен, – ответил я осторожно. – Я вырос в городе. У нас не было сада. Я никогда особо не задумывался о них.
– Правда? – она улыбнулась, и эта улыбка была полна тайного знания. Я понял, что попался. – А как же тот маленький садик у самой воды, заросший ивой? Тот, где мы с тобой впервые встретились? Ты тогда рисовал реку. Я стояла и смотрела, как твоя рука выводила линии на бумаге, и поняла, что ты особенный.
Холодная волна прокатилась по моей спине.
– Этого не было, – я с силой поставил чашку, и горячий чай расплескался по белоснежной скатерти, растекаясь темными, причудливыми пятнами, очень похожими на русло реки на карте. – Я никогда не видел вас до той встречи у метро! Это неправда!
– Как жаль, – Маргарита вздохнула с театральной грустью, словно разочарованная учительница, чей самый способный ученик не может выучить простейший урок. – Очень жаль, что ты так думаешь. Но не переживай. Память вернется. Она всегда возвращается. Рано или поздно. Вода вымывает все на поверхность.
Сад оказался самым странным местом во всей этой странной вилле. Он не был похож на обычный парк. Это было продолжение реки, ее воплощение в зелени и камне. Кусты и деревья были подстрижены в абстрактные, сюрреалистические формы – извивающиеся линии, повторяющие бег волн, спирали, закручивающиеся в водовороты, фигуры, напоминающие то ли русалок, то ли утопленников. Деревья, чьи ветви неестественно переплелись, образуя символы и знаки, которых я не знал, но которые наводили на меня смутную, древнюю тоску. И запах… Запах здесь был подавляющим. Густой, тяжелый аромат цветущей тины, влажной земли, гниющих на дне водорослей и чего-то древнего, того, что пролежало в иле тысячи лет.
– Красиво, правда? – Маргарита снова взяла меня за руку. Ее пальцы все так же оставались холодными. Она вела меня по извилистым, словно змея, дорожкам. – Дом любит тебя, Лео. Он любит тех, кто слышит зов реки. Кто откликается на него.
– Я не слышу никакого зова, – я попытался вырвать руку, но ее хватка оказалась неожиданно сильной. Она только рассмеялась – легкий, серебристый смех, который, однако, не нес в себе ни капли веселья.
– Все его слышат. Просто некоторые предпочитают закрывать уши и глаза. Но от себя не убежишь. От своей крови не спрячешься.
Мы вышли к небольшому пруду в самом центре сада. Вода в нем была абсолютно черной, маслянистой и неподвижной, как зеркало из обсидиана. В ней не отражалось ни небо, ни деревья. Я поневоле сделал шаг вперед, заглянул вглубь.
И увидел.
Не свое отражение. В темной воде, как на экране, возникло другое изображение. Мать. Но не та, которую я помнил – больная, изможденная. Нет. Она была молодой, прекрасной, полной жизни. Она стояла на берегу реки, на том самом, что был виден из окон виллы, и смотрела на меня. И улыбалась. Но улыбка ее была печальной, прощальной. А за ее спиной, из самой толщи черной воды, поднимались, тянулись к ней темные, бесформенные тени. Десятки рук, щупалец, сплетений. Они обвивались вокруг ее ног, тащили ее вглубь, а она даже не сопротивлялась.
– Ты видишь? – Маргарита встала рядом со мной, ее плечо почти касалось моего. Ее голос стал низким, глухим, вибрирующим, словно сквозь нее говорила сама река, все миллионы тонн темной, холодной воды. – Она любила это место. Твоя мать. Она чувствовала его зов. И она знала. Знала, что однажды ты последуешь за ней. Что река заберет тебя, как забрала ее. Заберет, потому что ты принадлежишь ей. По праву крови. По праву памяти.
Я попытался отступить, сделать шаг назад, но мои ноги будто приросли к земле, стали тяжелыми, как свинец. Ужас, холодный и бездонный, сковал меня.
Когда я вернулся в свою комнату, солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо и реку в багровые, болезненные тона. Я сел у окна, не включая свет, и просто смотрел на Дон. Вода, окрашенная закатом, казалась теперь не черной, а кровавой. Она манила. Нежно и настойчиво. Она была как та самая сладкая ложь, что привела меня сюда. Я знал, что не должен поддаваться, что должен бороться, бежать, кричать.
Но внутри меня росло и крепло то самое чувство, что в итоге и привело меня сюда. Не надежда. Не мечта о искусстве. Нет.
Голод.
Нет, не физический. Внутренний. Глубинный, древний, как сама река. Тоска по чему-то, чего я не мог определить. Ощущение пустоты, которую я всю свою жизнь тщетно пытался заполнить – рисованием, музыкой, книгами, мечтами о другом будущем. Все это было лишь слабой, жалкой попыткой заткнуть дыру в собственной душе. А здесь… здесь, в этом странном, живом доме на берегу, я чувствовал, что эта пустота наконец-то может быть заполнена. Насыщена. Утолена.
Но какой ценой?
Я закрыл глаза и позволил воображению сделать тот последний шаг. Я представил, как вхожу в воду. Сначала холод обжигает кожу, заставляя сердце бешено колотиться. Потом тело немеет, и холод становится привычным, почти родным. Течение обвивает ноги, нежное и властное, как объятия давно потерянной любви. Оно тянет вглубь, туда, где тихо, темно и покойно. И тогда приходит последнее, главное ощущение – облегчение. Всепоглощающее, абсолютное. Больше не нужно бороться. Не нужно притворяться сильным. Не нужно бежать от самого себя. Можно просто перестать существовать, позволив воде принять себя, забрать, как она когда-то забрала мать. Вернуться домой.
– Не сейчас, – с огромным усилием я заставил себя открыть глаза и прошептал это в наступающие сумерки. Голос мой был сиплым и чужим. – Еще не сейчас.
Но я знал. Это был лишь вопрос времени. Не часов или дней. Возможно, минут.
Вилла ждала. Ее стены дышали в такт моему сердцу.
Река ждала. Ее черная вода шептала мое имя.
И я, в самой глубине своей души, в той самой пустоте, что требовала насыщения, тоже ждал этого момента.
Потому что где-то внутри я уже смирился с простой, ужасной правдой.
Я не уплыву. Я вернусь.
Потому что эта вода – моя вода.
Эти тени – мои тени.
И этот голод… этот ненасытный, древний голод – он всегда был только моим.
Отлично, я принимаю ваши требования и глубоко погружаюсь в атмосферу предоставленного текста. Я расширю главу, усиливая психологический ужас, углубляя сенсорные детали и внутренние переживания персонажа, строго следуя заданным критериям и не меняя структуру или смысл исходного повествования.
Глава 4: Иловые Сны: Рождение Парной Души
Ночь не была отсутствием сознания; она была иной формой существования, погружением в иную, более плотную реальность. Я не плыл и не летел – я тонул. Тону медленно, неотвратимо, как камень, облепленный вязким илом, в реке, которой не было за окном моей новой комнаты. Эта вода была жиже крови и гуще земли, темнее самой черной туши и при этом живой, пульсирующей, мыслящей. Она обволакивала меня не снаружи, а изнутри, просачиваясь сквозь поры, заполняя легкие тяжелой, сладковатой влагой, превращая мою кровь в мутную донную взвесь. И тени… Они были не просто отсутствием света. Это были существа из самой гущи, из подводных омутов. Они тянулись из глоточной темноты, холодными, скользкими щупальцами обвивая запястья, лодыжки, шею, с неумолимой силой втягивая меня вниз, к самому сердцу Дона, туда, где не было ни света, ни звука, ни времени. Я пытался крикнуть, издать хоть какой-то звук, но вода уже была у меня в глотке, и мой голос распался на тихие, предательские пузыри, на шепот, который был сложен из голосов тысяч тех, кто утонул здесь до меня и чьи души теперь стали частью этой вечной, жаждущей жажды.
Я проснулся с беззвучным криком, застывшим на губах комом ледяного ужаса. Горло сжала судорога, такая реальная и болезненная, будто я и вправду наглотался речной воды с тиной и мелкой, колючей рыбешкой. В комнате стояла кромешная тьма, густая и непроглядная, но я на уровне животного, первобытного инстинкта знал – я не один. Тень у окна, та самая, что я принял за складки шторы, не двигалась. Она не исчезла с пробуждением, не рассеялась, как должен был бы сделать простой игра света и тьмы. Она наблюдала. Она ждала, когда я окончательно приду в себя, когда страх сменит остатки сна, и тогда она сделает свой следующий шаг. Я не дышал, вжимаясь спиной в промокшую от холодного пота простыню, пытаясь услышать хоть что-то, кроме бешеного стука собственного сердца в ушах.
