Полная версия
Игорь Усиков
Речной голод. Синхронизация
Глава 1: Первый Зов Дона: Метка на стене
Солнце Ростова-на-Дону палило немилосердно, будто разгневанный божественный кузнец высыпал на город весь свой запас раскаленных углей. Воздух над набережной дрожал, струился маревами, стирая границы между асфальтом, водой и небом в единое, зыбкое полотно. Пыль, поднятая редкими прохожими, медленно оседала на гранит парапетов и вековые стены Парамоновских складов, на которых Лео заканчивал свой мурал.
Он провел ладонью по лбу, смахивая пот, липкий и густой, смешанный с мельчайшими брызгами аэрозольной краски. Запах стоял едкий, химический, но сегодня сквозь него пробивался другой, чуждый аромат – тяжелый, влажный, сладковато-гнилостный, как запах сырой речной глины после долгой засухи, когда дождь наконец-то проливается на потрескавшуюся землю. Или как запах старой крови, впитавшейся в деревянные плахи причала.
Лео замер, кисть с каплей оранжевой краски застыла в сантиметре от шершавой поверхности кирпича. Последний мазок. Тонкая, почти паутинная линия, которая должна была соединить глаз нарисованной им женщины с толпой внизу. Он чувствовал стену под пальцами босой ноги, упертой в перекладину лесов. И ему снова померещилось, что стена дышит. Не метафорически, не как художественный образ. Под его пальцами, если прислушаться, уловить ритм помимо стука собственного сердца, поверх гула города, она пульсировала глухим, мерным теплом. Как кожа огромного спящего животного, притворившегося камнем.
– Эй, Лео! Ты там не сварился совсем? Выглядишь как мумия после ночи в самом жарком клубе города, – раздался снизу голос, прорезавший воздух, словно прохладный лезвие.
Армен, прислонившись к металлическим опорам лесов, швырнул ему вверх пластиковую бутылку с водой. Его армянский акцент, густой и бархатистый, обволакивал слова, делая их похожими на дым от далекого костра где-то в высокогорных каньонах его исторической родины. – Вчера опять до утра рисовал? Слушай, даже мои бабушкины сказки про духов Сюникского ущелья не высасывают из человека все соки так, как это делает твое «искусство ради признания».
Лео поймал бутылку на лету, почувствовав приятную прохладу пластика. Но пить не стал. Горло сжалось комом. Этот странный запах – запах глины и крови – будто исходил от самой бутылки, от его рук, от стены. Он моргнул, пытаясь избавиться от назойливой пульсации в правом глазу. Маленькая, темная точка, как заноза, засела где-то на краю зрачка и отбивала свой собственный, отдельный ритм. Раз. Два. Три. Сердце подхватило этот такт, застучало в унисон, глухо и тревожно, будто кто-то стучал изнутри его черепа, пытаясь вырваться наружу.
– Ты же видел его, – Лео хрипло кивнул в сторону небольшой группы людей, столпившихся у подножия лесов. Среди них, выделяясь строгим темно-синим костюмом, не по погоде, стоял его отец. Он что-то живо, с привычной деловой хваткой обсуждал с организаторами фестиваля, ни разу не взглянув на стену, на работу сына. – Если этот мурал не впечатлит какую-нибудь серьезную галерею, вроде «Арт-Ростова», я до конца своих дней буду считать шестеренки в его проклятом цеху и слушать лекции о «настоящем мужском деле».
Армен лишь хмыкнул, поправляя на запястье старый, потертый браслет из черного кожаного шнура – единственное, что осталось у него от отца, погибшего при попытке пересечь границу. Браслет пах пылью и дальними дорогами.
– В моем селе, высоко в горах, старики говорят: когда река зовет по-настоящему, у тебя всего два выхода, – голос Армена стал тише, серьезнее. – Либо ты плывешь по ее течению, куда бы оно тебя ни несло, либо навсегда остаешься частью ее берега, удобрением для ивовых корней. Ты, друг, уже который месяц похож на песок, который перемалывают колеса огромной телеги. Перестань бороться. Или плыви. Или смирись.
Лео не ответил. Его взгляд, скользя по толпе, зацепился, наткнулся на что-то чужеродное. Женщина. В сером, простом, до безличия платье, которое, казалось, вырезанным из самого полотна предзакатного сумрака, хотя до вечера было еще далеко. Она стояла чуть в стороне от всех, на самом краю человеческого потока, как тень, оторвавшаяся от своего хозяина и застывшая в нерешительности. И ее глаза… Они были цвета донского ила, темные, почти черные, бездонные. Они смотрели не на мурал, не на его яркие краски. Они смотрели сквозь него. Сквозь слои краски, штукатурки и кирпича. Сквозь него самого.
– Твой голод… Он ощущается в каждом мазке, в каждой линии, Лео. Он манит. Как ночных бабочек на огонь. Как речные тени на первый луч света.
Ее пальцы, коснувшиеся его руки в момент, когда она вручала ему визитку, были холоднее любой стали, холоднее зимнего ветра с Дона. Лео сжал крохотный прямоугольник картона до хруста, вжав в ладонь углы. «Маргарита Ветрова, галерея „Темные сердца"». Слова, которые он хотел произнести – вопрос, крик, недоумение – застряли в горле колючим, не проглоченным комом. Откуда она знает? Откуда она может знать про этот «голод»? Про то ненасытное, тоскливое чувство, которое поднималось из глубины живота каждый раз, когда он заканчивал очередной эскиз, опустошая его изнутри, оставляя после себя пустоту солонее самой соленой морской воды.
Но Армен был уже рядом, вклинился между ними своим телом, широко расставив руки, словно ставя щит между другом и незнакомкой.
– Брат, это звучит как предупреждение из тех самых моих армянских сказок, – он усмехнулся, но его пальцы, легшие на плечо Лео, сжались с такой силой, что тому стало больно. В глазах Армена не было и тени веселья. – Знаешь, тех, где прекрасные незнакомки оказываются духами, крадущими сердца у доверчивых путников. Особенно когда эти незнакомки знают твое имя, а ты их видишь впервые в жизни.
Маргарита улыбнулась лишь одним уголком губ. Ее губы были бледными, почти бесцветными.
– Искусство не выносит анонимности, молодой человек. Оно всегда находит тех, кто по-настоящему голоден. Голоден до признания, до бессмертия в красках. Оно идет на зов такой души.
Когда она растворилась в толпе, не обернувшись, Лео обнаружил, что дышит коротко и поверхностно, как птица, попавшая в силок. Точка в глазу пульсировала чаще, теперь ее стук сливался в один непрерывный, назойливый гул. Он обернулся, поднял голову к своему муралу. И кровь застыла в жилах.
Женский образ, его «внутренний голод», воплощенный в краске, больше не смотрел в сторону, на толпу. Его нарисованные глаза, всего минуту назад устремленные вдаль, теперь были обращены прямо на него. А губы, которые Лео тщательно вывел утром тонкой, сомкнутой линией, теперь были приоткрыты. В беззвучном, отчаянном крике.
«Помнишь, сынок, старую легенду про водяного, что живет в нашем Дону?»
Голос матери всплыл в памяти так внезапно и так отчетливо, будто она стояла тут же, на шатких лесах, обняв его за плечи. Он чувствовал почти физически прикосновение ее пальцев, гладящих его волосы, запах ее духов – ванили и полевых цветов. Она рассказывала это, когда он был маленьким и боялся засыпать в темноте. О духе, старом, как сама река, живущем в самом густом иле, в омутах и под подмытыми берегами. О том, что он может даровать невероятный талант, вечную красоту творчества, славу… тем, кто принесет ему в дар частичку своей души. «Но он никогда не берет сразу, сынок, – шептала она тогда, и ее голос звучал печально. – Сначала он дает. Дарит вдохновение, как сладкий яд. А потом требует все больше и больше… Пока не заберет всего человека.»
Лео сжал ручку кисти так сильно, что дерево затрещало, а пальцы онемели. Вчерашняя ночь… Рисуя тени вокруг лица, лепя из света и тьмы черты, он чувствовал это – сладкую, опьяняющую эйфорию. Когда краска будто текла сама собой, повинуясь не его воле, а какой-то высшей силе. Когда время останавливалось, и весь мир сужался до кончика кисти и стены. Но потом, в тот самый миг, когда он поставил последнюю точку в глазу, пришло другое чувство – леденящее, парализующее понимание. Мурал не закончен. Он не просто не закончен. Он требует чего-то. Кого-то. Он голоден.
– Ты опоздал на три часа. Целых три часа, Леонид!
Отец стоял у основания лесов, сжимая в своей большой, привыкшей к металлу руке белый конверт. Лео знал, что внутри – распечатка его последних оценок из университета. Лицо отца было искажено знакомой гримасой разочарования и гнева.
– Твоя математика, физика – это просто дно. Грязное, илистое дно. Пустое. Как твои перспективы, если ты не возьмешься, наконец, за ум!
Лео смотрел на него, но видел перед собой не отца, а бледное, улыбающееся лицо Маргариты Ветровой. Ее слова эхом отдавались в такт пульсации в виске: Он манит меня, как тени к свету.
– Я… мне сделали предложение. От галереи, – выдавил он, чувствуя, как язык заплетается.
– От какой еще галереи? – отец с силой смял конверт, бумага хрустнула жалобно. – От тех, кто будет платить тебе за то, чтобы ты пачкал стены? Престижно, нечего сказать!
– От тех, кто видит, что я могу что-то! – голос Лео сорвался на крик. Он потряс в воздухе визиткой, как знаменем. – Она сказала… она сказала, что видит мой голод!
– Голод? – отец рванулся вперед, схватил его за руку и стащил вниз по лестнице лесов так резко, что Лео едва удержался на ногах. Дорогая кисть выскользнула из ослабевших пальцев и упала на асфальт. – Ты голоден, потому что не ешь нормально! Не спишь! Потому что вместо учебы и работы пропадаешь тут, рисуешь эти… эти детские каракули!
Когда отец, фыркнув, ушел, тяжело стуча каблуками по плитке, Лео молча наклонился и поднял кисть. На заостренном кончике щетины застыла капля краски. Но она была не оранжевой, не того цвета, которым он работал. Она была черной. Густой, маслянистой, неестественно живой. И пока он смотрел на нее, капля медленно, против всех законов физики, сползла вниз и упала на серый асфальт. Но не растеклась. Она зашевелилась. Извилась. И медленно, словно червь, ощупывая путь, поползла по направлению к воде, к Дону, оставляя за собой тонкий, блестящий влажный след.
Армен молчал почти всю дорогу, пока они шли вдоль набережной. Ветер с Дона, обычно несущий прохладу, сегодня был тревожным и колючим. Он трепал их простые хлопковые футболки, забирался под одежду, но Лео чувствовал не освежающий холод, а внутреннюю ледяную пустоту в груди – точно там, где всего пару часов назад билось, трепетало то самое ненасытное «что-то», что он называл своим голодом.
– Ты… ты веришь во все это? – наконец, выдохнул Лео, не в силах вынести тишину. Его взгляд был прикован к воде. Дон сегодня был спокоен, почти неподвижен, и от этого казался еще более грозным и глубоким. – В легенды? В духов? В… всю эту чертовщину?
– В Армении, в моих краях, верят не столько в духов, сколько в память, – Армен ответил не сразу, его глаза были прищурены, он смотрел куда-то далеко, за горизонт. – Верят, что земля, камни, реки – они все помнят. Помнят каждую слезу, каждую каплю крови, каждую просьбу и каждую клятву. И иногда… иногда эта память просыпается. – Он порылся в кармане своих потертых джинсов и вытащил смятый обрывок местной газеты. – Вот. Видел? Вчера вечером. В районе все тех же Парамоновских складов. Пропал парень. Художник. Граффити-райтер. Третий за этот месяц. И все они… все они работали над муралами у самой воды.
Лео замер. Ледяная пустота внутри вдруг заполнилась тяжелым, быстро застывающим свинцом. Он посмотрел на воду. Вода в Дону, отражая закатное небо, должна была быть окрашена в золотые и багряные тона. Но в отражении, которое видел он, не было солнца. Только черные, маслянистые пятна, пульсирующие в такт стуку в его виске и сердцу. Раз. Два. Три.
– Она знает, – прошептал он, почти не осознавая, что говорит вслух. – Эта женщина… Маргарита. Она знает, что я чувствую. Что со мной происходит.
– Тогда беги, – голос Армена прозвучал резко и бескомпромиссно. Он сунул Лео в руку маленький, шершавый предмет. Это был армянский оберег – кусок обожженной глины, на котором были выцарапаны древние, непонятные символы. Он был теплым от тепла руки друга. – В моей деревне такие дают тем, кто слышит зов реки. Чтобы помнили, что у всего есть своя цена. Но запомни, Лео: иногда самый желанный дар – это самый страшный долг.
Когда Армен ушел, его фигура быстро растворилась в сгущающихся сумерках, Лео разжал пальцы и снова посмотрел на визитку Маргариты. Бледные, строгие буквы на лицевой стороне казались совсем обычными. Он перевернул картонку. И сердце его на мгновение остановилось.
На обратной стороне, там, где всего час назад был чистый, белый картон, теперь проступали надписи. Не напечатанные, а как будто процарапанные ногтем или выведенные чернилами, которые впитались глубоко внутрь. Буквы складывались в слова, написанные его собственным, до боли знакомым почерком: Ты уже принадлежишь мне.
Вода в Дону в метре от него вдруг вспенилась с тихим булькающим звуком. И где-то вдали, в наступающих сумерках, отчетливо, ясно и леденяще душу, засмеялась женщина. Тот самый смех, холодный и безрадостный, который он уже слышал сегодня.
Лео проснулся от пронзительного, назойливого звона будильника в телефоне. Голова раскалывалась, во рту был мерзкий привкус меди и страха, а мышцы ныли, словно он всю ночь бежал марафон, а не ворочался в беспокойном полусне. Сон не хотел отпускать его, цепляясь когтями за сознание. В ушах все еще звучал голос матери, тихий и печальный, рассказывающий ту самую легенду о водяном, хозяине Дона. "Он не берет сразу, сынок, сначала он дает вдохновение, сладкий яд творчества, а потом требует все больше и больше…" Он с трудом оторвал голову от подушки, потянулся к тумбочке, чтобы заставить умолкнуть этот оглушительный гудок.
И замер. Палец застыл в сантиметре от экрана.
На заставке, поверх его собственной фотографии с Арменом на фоне все тех же складов, горело яркое, мигающее уведомление: "Напоминание: встреча с Маргаритой Ветровой. Галерея «Темные сердца». 14:00".
Он не записывал это напоминание. Он был в этом абсолютно уверен. Вчера, после разговора с отцом и встречи с Арменом, он пришел домой, рухнул на кровать и провалился в тяжелое, беспросветное забытье. Не до напоминаний.
Сердце принялось бешено колотиться, снова нащупывая тот тревожный, чужой ритм. Лео сел на кровати, пытаясь собрать разбегающиеся мысли в единое, логичное целое. Вчерашний день напоминал теперь не последовательность событий, а разрозненные, яркие, но лишенные смысла кадры из чужого кино. Мурал, пульсирующий теплом. Женщина в сером. Ее ледяные пальцы. Отец. Гнев. Черная, живая краска. Армен. Оберег. Надпись на визитке. Смех над водой.
Было ли это все реальным? Или это была одна долгая, изматывающая галлюцинация, вызванная недосыпом, стрессом и голодом? Он подошел к окну, отдернул занавеску. За стеклом Ростов просыпался, начинался новый день. Но что-то было не так. Не глобально, не явно, а на уровне ощущений, как фальшивая нота в знакомой мелодии. Тени от зданий ложились под каким-то неестественным, слишком острым углом, будто солнце встало не на востоке, а где-то, с другой стороны. И воздух, просочившийся в щель рамки… Он пах не выхлопными газами и пылью мегаполиса. Он пах водой. Не свежей речной, не морской соленой, а стоячей, старой, густой водой. Водой из глухого затона, где на дне годами гниют листья и тина.
Лео закрыл глаза, пытаясь ухватиться за хоть что-то твердое в этом уплывающем мире. Он вспомнил вчерашний вечер. Последний мазок на мурале. Тот самый миг, когда он почувствовал, как краска не ложится на стену, а впитывается в нее, проваливается внутрь, как в глубокую, ненасытную глотку. И как после этого в правом глазу появилась эта точка. Эта крошечная, черная дырочка в реальности, которая пульсировала в такт с его собственным сердцем.
Он подошел к зеркалу над комодом, вглядываясь в свое отражение. Лицо бледное, под глазами фиолетовые, почти черные тени. Глаза… В правом глазу точка была на месте. Маленькое, темное, почти невидимое со стороны пятнышко у самого края радужки. Он моргнул – и оно исчезло. Снова моргнул – оно появилось. Оно жило своей собственной, отдельной от него жизнью. Оно было здесь. И оно было реальным.
"Искусство не терпит анонимности. Оно всегда находит тех, кто голоден."
Эти слова, произнесенные голосом, холодным и влажным, как донской туман, звенели в голове Лео, не давая сосредоточиться, сопровождая каждый его шаг по направлению к галерее «Темные сердца». Он шел по знакомым улицам, но под ногами вместо твердого и надежного асфальта ощущал что-то другое – влажное, податливое, скользкое. Как илистое речное дно. Он даже остановился, чтобы посмотреть на свои кеды – они были слегка запачканы вчерашней краской, но абсолютно сухие. Однако, когда он поднял голову, по спине пробежал ледяной пот.
Улица была пуста. Совершенно пуста. Ни машин, ни прохожих. Давно знакомые здания стояли по обе стороны, но их окна были темными, слепыми, словно глаза мертвой рыбы. И тишина… Она была абсолютной, густой, давящей. Его собственные шаги отдавались в ней гулким, неприличным эхом.
Лео почувствовал, как паника, холодная и липкая, начинает подниматься по спине. Он ускорил шаг, почти побежал. Надо было добраться до галереи. Найти Маргариту. Узнать, что все это значит. Объяснить, что он ошибся, что он не голоден, что он хочет, чтобы все это прекратилось.
Но улица, обычно короткая и прямая, вдруг стала бесконечно длинной. Дома по обеим сторонам начали повторяться, как декорации в дурном, замкнутом кошмаре. Он свернул за угол, надеясь срезать путь через двор, – и оказался ровно перед тем же зданием, от которого только что отошел. Его сердце бешено заколотилось, горло пересохло.
– Ты уже принадлежишь мне, – прошелестело прямо у него над ухом. Шепот был беззвучным, больше похожим на движение воздуха, но слова отпечатались в мозгу с кристальной ясностью.
Лео зажмурился, обеими руками упершись в холодную стену ближайшего дома. Ему нужно было сосредоточиться. Взять себя в руки. Он представил свой мурал. Каждый его сантиметр. Женский образ, рожденный из его собственных страхов и желаний. Его «внутренний голод», запечатленный для всеобщего обозрения. Он представил, как вел кистью, добавляя последний, соединяющий все воедино штрих – ту самую линию от глаза к зрителю. И в этот миг он снова почувствовал ту самую эйфорию, сладкий и опасный дурман творчества.
Когда он открыл глаза, мир вернулся на место. По улице ехали машины, спешили по своим делам люди, гремели трамваи. Никто не смотрел на него, никто не замечал его паники. Словно ничего и не было.
Галерея «Темные сердца» оказалась небольшим, приземистым особняком в одном из старейших районов города, затерявшимся в гуще таких же старых, немых домов. Она была выкрашена в глубокий синий цвет, настолько темный, что казался почти черным, поглощающим солнечный свет. Лео медленно поднялся по каменным, слегка потрескавшимся ступеням, чувствуя, как с каждым шагом точка в его глазу пульсирует все сильнее, сливаясь в сплошной, нарастающий гул. Массивная деревянная дверь с черной железной фурнитурой открылась беззвучно, сама собой, прежде чем он успел до нее дотронуться.
Внутри царила густая, почти осязаемая полумгла. Воздух был спертым и пах старыми книгами, пылью и все той же стоячей водой. Высокие стены были увешаны картинами в тяжелых, темных рамах, но разглядеть сюжеты было невозможно – образы на них ускользали от взгляда, сливались в размытые пятна, будто написанные не краской, а самой тьмой. Единственный источник света – тусклая лампа под абажуром из черного стекла на массивном деревянном столе в центре зала.
И в этом свете, как на сцене, стояла Маргарита. Ее серое платье сегодня, казалось, еще более простым и безликим, но в полумраке оно переливалось странными, перламутровыми отсветами, напоминая чешую огромной рыбы.
– Я знала, что ты придешь, – ее голос прозвучал глухо, будто доносился не через воздух, а сквозь толщу воды, со дна глубокого колодца.
– Вы… вы записали мне напоминание в телефон, – выдавил Лео, с трудом разжимая склеенные страхом губы. Ком в горле мешал глотать.
– Нет, Леонид, – она улыбнулась все тем же односторонним, безрадостным движением губ. – Это сделал ты сам. Своей волей. Потому что часть тебя, самая важная и голодная часть, уже здесь. Она ждала этого момента.
Она сделала шаг навстречу, выйдя из круга света. Ее глаза были точной, до жути знакомой копией тех, что он нарисовал на стене Парамоновских складов. Глаза цвета донского ила. Смотря на них, Лео почувствовал, как внутри него просыпается, шевелится и поднимает голову то самое ненасытное чувство. Его внутренний голод. Он был жив. И он требовал пищи.
– Что… что происходит со мной? – прошептал он, но в глубине души уже знал ответ. Он знал его с самого момента, когда почувствовал, что стена дышит.
– Ты начал процесс, Леонид, – Маргарита медленно, почти невесомо коснулась его руки. Ее прикосновение было ледяным, оно пронзило кожу, мышцы, дошло до самых костей, заставив его содрогнуться. – Вчера. В тот самый миг, когда ты добавил последний мазок к своему творению… Ты призвал его. Открыл ему дверь. Хозяина этих вод. Водяного, духа Дона. Он чувствует твой голод, Лео. Он всегда чувствует таких, как ты. И он готов накормить тебя. Насытить. Но за плату.
– Но моя мать… она рассказывала мне легенду… – голос Лео предательски дрогнул.
– Она знала, – кивнула Маргарита, и в ее глазах мелькнуло что-то похожее на жалость, но такое древнее и холодное, что стало еще страшнее. – Она была одной из нас. Художницей. Певчей. Творцом. И она тоже принесла ему жертву. Чтобы получить свой дар. Чтобы творить. Но не свою.
Лео почувствовал, как пол уходит у него из-под ног. Весь мир перевернулся с ног на голову. Его мать… Она умерла, когда ему было десять. Официальная причина – скоротечная пневмония. Но отец никогда не говорил о подробностях, его лицо становилось каменным. Теперь Лео понимал, что это была ложь. Она умерла от чего-то другого. От того, с чем он столкнулся сейчас.
– Что… что я должен сделать? – это был уже не голос, а всего лишь выдох, полный отчаяния и странного, непонятного самому ему ожидания.
– То, для чего ты пришел сюда, – Маргарита плавным движением руки указала на глухую стену позади себя. Лео только сейчас заметил, что там стоит большой, почти в человеческий рост, мольберт, а на нем – чистое, белое полотно. Но пока он смотрел, на белизне холста стали проступать слабые, едва заметные линии. Сначала тени. Потом они стали складываться в очертания. В женское лицо. Точь-в-точь такое, какое он нарисовал на стене. Его творение. Его голод. – Ты должен завершить то, что начал. Наполнить его. Но помни правило реки, правило искусства: каждая кисть требует жертвы. Каждый мазок – частички живой души. Его… или твоей.
Лео, почти не помня себя, на ногах, которые казались ватными, подошел к мольберту. На стоящем рядом столике уже лежали кисти, тюбики с краской. Его руки дрожали, предательски тряслись. Но едва его пальцы сомкнулись вокруг знакомой, шершавой ручки кисти, дрожь прекратилась. Рука стала твердой и уверенной. И он снова почувствовал это. Ту самую, сладкую и всепоглощающую эйфорию. Эйфорию творца. Время вокруг замедлилось, звуки уличного города заглохли, остался только он, холст и краска, которая, казалось, текла сама собой, ложась именно туда, куда было нужно.
Но когда он нанес первый мазок, что-то изменилось. Кисть в его руке была не просто инструментом. Она была шприцем, насосом, пиявкой. Он чувствовал, как с каждым движением, с каждым прикосновением к холсту, из него самого, из глубины его существа, вытягивается что-то теплое, живое, светлое. Его энергия. Его силы. Его… душа. И в этот миг, пронзительный и ужасный, к нему пришло окончательное понимание.
Его внутренний голод, та ненасытная пустота, которую он все это время пытался заполнить творчеством, никогда не принадлежала ему. Она никогда не будет утолена. Потому что это был не его голод. Это был голод той самой древней, ильной сущности, живущей на дне Дона. Голод, который та передавала по наследству, от творца к творцу. Голод, который достался ему от матери.
Когда Лео вышел из галереи, солнце уже клонилось к закату, окрашивая город в багряные и золотые тона, которые сегодня казались ему дешевой, театральной подделкой. В руке он сжимал свернутый в трубку лист бумаги – предварительный контракт на создание целой серии муралов вдоль набережной Дона. Сумма гонорара была указана такая, что у него перехватило дыхание. В кармане джинсов лежала та самая визитка, но теперь на ней было вытиснено не «галерея „Темные сердца"», а что-то другое, какие-то другие слова, которые он не мог прочитать, потому что буквы постоянно двигались, извивались, словно черви на крючке.
Он медленно брел домой, чувствуя, как с каждым шагом внутри него растет, раздувается та самая знакомая пустота. Но теперь это была не та пустота, что накатывает после бессонной ночи за работой, которую можно заполнить едой, сном, общением с друзьями. Нет. Это была пустота другого порядка. Холодная, бездонная, как омут. Пустота, которая не просто существовала, а требовала, требовала немедленного заполнения. Голод, который становился все сильнее и физически ощутимее с каждым шагом, с каждым ударом сердца.
