Речной голод. Синхронизация

Я закрыл глаза, пытаясь заглушить его, и вдруг ясно, как наяву, вспомнил мать. Не молодую и цветущую, а ту, что лежала в больничной палате, вся иссохшая, прозрачная, с синими прожилками на висках. Ее пальцы, холодные и цепкие, впивались в мою рубашку.

– Они зовут тебя, – шептала она, и ее глаза, огромные от страха, были полны слез. – Я слышу их. Из воды. Они шепчут твое имя. Они знают, что ты их кровь. Их плоть. Они ждали.

– Мам, это просто река, это просто вода, – пытался я успокоить ее, самого бьющегося в истерике внутри. – Это твои лекарства. Успокойся.

– Не просто река! – она сжала мою руку с неожиданной, почти нечеловеческой силой. Ее взгляд стал остекленевшим, уходящим в себя. – Вода… вода помнит все, Лео. Все, что в нее когда-либо бросили. Все, что в ней утонуло. Все тайны, все страхи, все грехи, все тела, все, что хотели забыть. И она никогда не прощает забвения. Никогда.

Тогда, в больнице, я списал все на бред умирающей, на жар, на боль. Сейчас, сидя у окна и слушая тиканье метронома в своей голове, я понял – она говорила чистую правду. Самую последнюю и самую важную в своей жизни.

Утром я нашел Киру в библиотеке. Она сидела за тем же столом, окруженная грудой старых книг, фолиантов и потрепанных тетрадей. Ее пальцы быстро бегали по пожелтевшим страницам, выискивая что-то.

– Я нашла кое-что, – сказала она, не поднимая головы. Ее голос был хриплым от усталости. – О спаренных душах. Не просто упоминание. Целый трактат.

Я молча сел рядом. Она отодвинула ко мне толстую, потертую книгу, раскрытую на определенной странице. Там был рисунок, выведенный пером с удивительным мастерством. Две фигуры, мужская и женская, стояли спиной к черной, бушующей воде. Они были изображены в профиль, их руки были крепко сплетены, пальцы сцепились в единый, неразрывный замок. А за их спинами… не было теней. Вместо них стояли другие, более прозрачные, размытые фигуры. Они не тянулись к живым. Они образовывали живой барьер, стену между ними и пучиной, их руки были подняты, словно для защиты или благословения.

– Это… мы, – прошептал я, с трудом выговаривая слова.

– Не просто мы, – Кира провела пальцем по рисунку, и мне показалось, что изображенные фигуры дрогнули. – Все спаренные души. Все, кто пришел до нас. Все, кто выбрал быть мостом. Они… они становятся частью этого. Частью защиты для следующих. Цепочки.

– И что с ними случилось? – спросил я, глядя на решительные, печальные лица на рисунке. – Теми, кто был до нас?

– Некоторые остались на берегу, – Кира перевернула страницу. Там был текст, густо испещренный пометками. – Прожили долгую жизнь. Но голод никогда не отпускал их до конца. Они творили, кормили реку, но удерживали равновесие. Другие… другие ушли в воду. Добровольно. Когда их время пришло. Но они не исчезли. Они стали частью реки. Ее памятью. Ее голосом. Ее… голодом. Они – те самые стражи, что не дают реке выйти из берегов. Но и зовут к себе новых.

– И мы… мы станем такими же? – спросил я, чувствуя, как знакомое ненасытное чувство внутри поднимает голову, почуяв тему разговора.

– Только если позволим, – Кира посмотрела мне прямо в глаза, и в ее взгляде была сталь. – Только если забудем, кто мы, и перестанем держаться друг за друга. Помни, Лео: твой голод – это и мой голод. Но он не должен нас поглотить. Мы должны поглотить его. Переварить. Превратить в силу. В искусство. В мост. А не в пропасть.

Вечером мы снова стояли в студии перед роковым полотном. Оно изменилось снова. Теперь фигуры на нем – мы – держались за руки так крепко, что наши силуэты начали сливаться в единое целое, образуя арку, ворота, тот самый мост из легенды. А тени за нашими спинами, те самые защитники, стали еще четче, прорисованнее. И теперь в их чертах, в размытых контурах, можно было угадать лица. Множество лиц. Мужские и женские, молодые и старые. Все они смотрели на нас. Не осуждающе. С надеждой. С бесконечной усталостью и – ожиданием.

– Это они, – прошептала Кира, и ее палец дрожал, когда она указывала на лица в тенях. – Спаренные души. Те, кто пришел до нас. Все, кто держал этот мост.

– Они смотрят на нас, – я почувствовал, как сжимается горло от нахлынувших чувств – благоговения, ужаса, ответственности. – Как будто ждут. Передают эстафету.

– Возможно, они ждут, чтобы мы сделали свой выбор, – Кира взяла мою руку. Ее ладонь была влажной. – Остаться на берегу и держаться. Или уйти в воду и сменить их на посту.

– А если… если мы выберем неправильно? – выдохнул я.

– Тогда мы выберем это вместе, – она повернулась ко мне и улыбнулась своей странной, печальной улыбкой, в которой была вся мудрость ее бабушкиных сказок. – Помнишь? Твой голод – мой голод. Твоя судьба – моя судьба. Наш выбор будет нашим общим выбором. И в этом наша сила. Наша единственная защита.

Ночью я снова вошел в воду. Это был уже сознательный шаг. Вызов. Я не позволил страху парализовать себя. Я крепко, до боли, держал Киру за руку, чувствуя, как ее узор пульсирует в унисон с моим.

Тени окружили нас сразу, как в прошлый раз. Они вились вокруг, безликие и молчаливые, создавая кольцо из тьмы.

– Ты видишь? – спросила Кира, и ее мысленный голос был спокоен и тверд. Она смотрела не на меня, а на тени. – Они не нападают. Они наблюдают. Они проверяют нас.

– Почему? – мысленно передал я.

– Потому что мы не боимся, – ее пальцы сжали мои еще крепче. – Вернее, боимся. Но мы делаем вид, что не боимся. И мы вместе. Наш страх, поделенный надвое, уже не абсолют. Наша уверенность, умноженная на два, становится силой.

И тогда произошло невероятное. Тени начали отступать. Не рассеиваться, нет. Они медленно, нехотя, отплывали назад, вглубь, становясь прозрачнее, бледнее, пока не растворились в темной воде полностью, словно их и не было. И вода вокруг нас изменилась. Она стала светлее, прозрачнее. Мутная, черная взвесь ила куда-то осела. И впервые за все время я увидел дно. Не илистое, не усеянное костями. Песчаное, чистое. И оно поднималось вверх. Оно формировало пологий склон. Берег. Подводный, но настоящий. Путь к выходу. К спасению.

Я проснулся. Не с криком, не с рывком. Я просто открыл глаза. На губах у меня застыла улыбка – слабая, недоумевающая, но самая настоящая за все это время. В комнате было светло – рассветало. Я подошел к окну. Дон все так же катил свои темные воды, манил, звал. Но теперь я знал – я не один. И я знал, что берег существует. Не только тот, что снаружи, из камня и песка. Но и тот, что внутри. Тот, что мы можем построить сами. Где-то под водой. Где-то внутри нас.

Я взял свой треснутый телефон, смахнул пыль с экрана и открыл галерею. Серия снимков полотна показывала не нарастание ужаса, а… обратный процесс. Как тени отступают. Как фигуры на холсте становятся четче, ярче, увереннее. Как они удерживаются на своем берегу. Как их руки не размыкаются.

– Мы можем, – прошептал я, и впервые эти слова не звучали как молитва или отчаяние. Они звучали как констатация факта. Как клятва. – Мы можем остаться. Мы можем выбрать.

И где-то в глубине старой виллы, в самом ее сердце, громко, с визгом железа по железу, заскрипела дверь. Маргарита знала. Чувствовала сдвиг в равновесии. Река знала. Игра продолжалась. Но правила в ней менялись.

Теперь у меня был союзник. Не просто попутчик по несчастью. Вторая половина моста. Вторая чаша весов. И впервые за долгое, мучительное время я почувствовал не просто отсрочку, а настоящую, зыбкую, хрупкую надежду. Потому что голод – он никуда не делся. Он будет всегда. Но теперь я знал – голод можно разделить. Голод можно обмануть. Голод можно превратить в краски на холсте и в силу в жилах. И, может быть, именно голод, этот вечный двигатель, и есть тот мост, который не даст нам упасть.

Глава 6: Лабиринт Памяти: Дневник и Часы

Проснулся я не от звука, не от света, а от его полного отсутствия. От ощущения, что время не просто остановилось – оно вытекло, как песок из разбитых часов, оставив после себя вакуум, густой и тягучий, как донской туман над водой. Я лежал, уставившись в потолок с узором из трещин, которые за ночь сложились в знакомые, до тошноты знакомые очертания – изгиб реки, тот самый, что виднелся из моего окна. Воздух был неподвижным и спертым, пахшим пылью, старой бумагой и чем-то еще, сладковатым и гнилостным, будто забытые в вазе цветы, которые уже начали разлагаться, но цеплялись за призрачную память о жизни.

Я повернул голову к прикроватному столику. Часы, конечно же, показывали 3:33. Это время, ставшее для меня зловещим метрономом, вновь пригвождало к застывшему моменту между вдохом и выдохом. Не просто остановка механизма, а сама суть времени, его иллюзорность, давила на меня с новой силой. Пробыл ли я здесь час, день, неделю? Разницы не было никакой. Плотные, бархатные шторы не пропускали ни лучика, лишь намекая на существование мира снаружи смутным серым свечением. В этом коконе из тишины и полумрака единственным доказательством того, что я все еще жив, что время для меня все же течет, был узор на моем запястье.

Я поднял руку перед лицом. Замысловатые, тонкие, как паутина, линии, проступившие под кожей, казалось, стали еще глубже, еще сложнее. Раньше это был просто хаотичный клубок, теперь же я ясно различал карту – миниатюрную, пугающе точную копию Дона с его многочисленными притоками, заводями и излучинами. Она пульсировала едва заметно, в такт тому самому звуку, что уже который день преследовал меня.

Метроном.

Тик-так. Тик-так.

Он был сейчас тише, чем вечером, не врывался в сознание, а струился где-то на границе слуха, в самой глубине черепа. Ровный, механический, неумолимый. Он отсчитывал не секунды, а что-то иное. Что-то мое.

Вчера, перед тем как погрузиться в беспокойный, прерывистый сон, я дал себе слово. Сегодня. Сегодня я найду его. Источник. Положу конец этому безумию. Но сейчас, лежа в неподвижном воздухе, я понимал, что это не просто звук. Это был пульс самого дома. Или реки. Или чего-то, что пряталось в нас самих.

С трудом оторвавшись от кровати, я почувствовал, как холодный пол обжигающе леденит босые ступни. Я подошел к окну, отдернул тяжелую ткань. Туман был таким густым, что мира за стеклом словно и не существовало. Только молочно-белая, колеблющаяся стена, и сквозь нее – смутный, размытый образ могучей реки, темной и безмолвной. Она ждала. Я это чувствовал кожей. Она всегда ждала.

Мой блокнот лежал на столе раскрытым на чистой странице. Рядом – несколько карандашей, точилка, ластик в виде сплюснутого причудливой волной куска резины. Сегодня я не буду просто бродить бесцельно. Сегодня я составлю карту. Найду логику в этом безумии. Потому что даже самый безумный хаос, если вглядеться, имеет свою структуру. Свой узор. Свой ритм. Особенно если ты уже стал его частью.

Первый этаж виллы при дневном свете (вернее, при том унылом, сером свечении, что пробивалось сквозь туман и пыльные окна) казался обманчиво простым и логичным. Я начал скрупулезно зарисовывать план, водя карандашом по бумаге с сосредоточенностью картографа, открывающего новые земли.

Гостиная. Огромная комната с камином, в котором никогда не разводили огонь. Высокие потолки, украшенные лепниной в виде виноградных лоз, которые при ближайшем рассмотрении оказывались щупальцами неведомых речных тварей, обвивающими потолочные балки. Мягкая, дорогая мебель, затянутая тканями цвета увядших лилий и заболоченной воды. На стенах – десятки портретов. Все те же глаза, подозрительно знакомые, с легкой поволокой голода или безумия, смотрели на меня с каждого холста. Я отметил каждое окно, каждый поворот, каждый предмет мебели.

Столовая. Длинный дубовый стол, на котором могли бы с комфортом разместиться двадцать человек, но сейчас на нем лежал одинокий, покрытый тонким слоем пыли фрукт – яблоко, неестественно сморщенное и почерневшее, будто его выловили из воды месяц назад. Массивный буфет с посудой из тонкого, почти прозрачного фарфора, расписанного синими узорами, повторяющими изгибы Дона. Я зарисовал и его.

Кухня. Неожиданно маленькая, тесная, с низкими потолками и плитой, которая, кажется, не топилась с дореволюционных времен. Запах здесь был другим – не пылью, а старым жиром, влажным деревом и слабым, но устойчивым ароматом какой-то травы, горьковатой и терпкой. Полки, уставленные банками с непонятными соленьями, ягодами, грибами. Все выглядело съедобным, но мысль притронуться к этим припасам вызывала легкую тошноту.

Библиотека. Мое временное пристанище. Стены, сросшиеся с книжными полками, тяжелые дубовые стулья, зеленый абажур настольной лампы, отбрасывающий болотный свет на стопки бумаг. И книги, книги, книги. Трактаты по истории края, мемуары купцов, сборники местных легенд и суеверий. Я отметил расположение полок, кресла, стола.

Все сходилось. Все было логично и реально. План первого этажа лежал передо мной, аккуратный и упорядоченный. Чувство контроля, хрупкое и обманчивое, сладко защемило в груди. Я улыбнулся сам себе, суховатой, напряженной улыбкой. Получилось. Я смог.

И тогда я решил подняться на второй этаж.

Лестница, ведущая наверх, была широкой, из темного, почти черного дерева, с массивными резными перилами. Вчера, поднимаясь к себе в комнату, я машинально сосчитал ступени. Их было десять. Я точно помнил.

Я поставил ногу на первую проступь. Дерево подошвой не ощущалось, лишь леденящий холод, проникающий через тонкую кожу носков. Я начал подниматься, ведя рукой по перилам – шершавым, испещренным замысловатой резьбой, изображавшей то ли волны, то ли сплетенные тела угрей.

– Один… два… три… – прошептал я.

Тик-так. Тик-так. – метроном откликнулся в висках, будто кто-то внутри черепа аккуратно, с промежутком в секунду, стучал крошечным молоточком.

– Четыре… пять… шесть… – продолжил я.

Воздух на лестнице стал гуще, тяжелее. Запах пыли сменился запахом влажной камни, тины, воды, застоявшейся в подвале.

– Семь… восемь… – произнес я, замедляя шаг.