Полная версия
И где-то в самой глубине, на дне этого голода, теплилась крошечная, слабая, но упрямая мысль. А что, если это и есть то, чего он всегда хотел? Признание. Вдохновение, не иссякающее, а постоянное, как течение реки. Возможность творить, стать великим, оставить свой след. Пусть даже ценой. Ценой части себя. Ценой той души, которой он, как теперь понимал, все равно никогда fully не обладал.
Вода в Дону внизу, под набережной, блестела в косых лучах заходящего солнца, как расплавленное золото, под которым скрывалась непроглядная тьма. Лео остановился у парапета, оперся на холодный камень и посмотрел вниз, на свое отражение в темной воде.
Но это было не его лицо. Вода, темная и плотная, как жидкий уголь, отражала другое лицо. Женщины с мурала. С его творения. Ее губы, которые он нарисовал сомкнутыми, а потом увидел приоткрытыми в крике, теперь были растянуты в широкой, беззвучной, торжествующей улыбке.
Глава 2: Тени за обеденным столом
Воздух в квартире отца был всегда одинаковым: пахло воском для паркета, свежей газетной бумагой и тмином из хлебницы – стерильный, предсказуемый, мертвый запах. Лео вошел внутрь, и этот воздух обволок его, как саван. Он всегда чувствовал себя здесь чужаком, незваным гостем, нарушающим своим присутствием безупречный порядок мироздания инженера Николая Игнатьевича.
Его комната была островком хаоса, дрейфующим в море выверенного до миллиметра спокойствия. Он закрыл за собой дверь, прислонился к ней спиной, пытаясь отдышаться. В ушах все еще стоял гул города, смешанный с навязчивым, как зудит заживающая рана, ритмом – тот самый, что пульсировал в правом глазу. Раз-два. Раз-два. Словно метроном, отсчитывающий секунды до чего-то неминуемого.
Хаос в комнате был обманчивым. Это был творческий, живой беспорядок. Холсты, прислоненные к стенам, пестрели вспышками цвета – яростный алый, глубина ультрамарина, тревожная охра. На одном – эскиз того самого мурала, женский лик с глазами-безднами. Лео отвернулся. Краски на палитрах застыли бугристыми корками, похожими на запекшуюся кровь, на старые раны. Воздух был густым, сладковато-терпким от запаха разбавителя, масла и пота. Здесь время текло иначе, не линейно, как в отцовском мире, а кругами, завихрениями, замирая в движении кисти и вновь ускоряясь в приступе вдохновения. Это было его логово, его утроба. А за тонкой дверью – чуждый мир. Мир прямых линий, точных расчетов и железобетонной предсказуемости.
– Опять тащишь грязь с улицы, – раздался голос из гостиной. Он был ровным, без эмоциональным, как чтение технической инструкции. – Неужели нельзя войти, как нормальный человек? Снять обувь?
Лео вздрогнул, хотя ждал этого. Он посмотрел вниз, на свои заляпанные краской кеды. На идеально вымытом, буквально скрипящем от чистоты линолеуме они оставили два мутных, размазанных следа. Желтовато-коричневых, как земля после дождя. Он видел в них не грязь, а следы жизни, отметины своего существования. Каждый след – это история: вот тут он споткнулся о банку с окислившимся золотом, а здесь отмахнулся от навязчивой мысли, и кисть брызнула. Он хотел выкрикнуть, что эти следы – часть его, что без них он просто призрак, бледная тень в мире отцовских чертежей. Но слова, как всегда, застряли комом в горле, горьким и безгласным. Вместо этого он лишь глухо, уже почти привычно, кивнул в сторону голоса и прошел в свою комнату, чувствуя, как ненавистная точка в глазу начинает пульсировать чаще, словно реагируя на присутствие отца.
Обеденный стол был накрыт с той же безупречной, почти маниакальной точностью, с какой Николай Игнатьевич рассчитывал сопротивление материалов. Тарелки стояли ровно по центру приборных кругов, столовые приборы лежали строго параллельно друг другу под одним и тем же углом к краю стола, стеклянные стаканы сверкали стерильным блеском, а бумажные салфетки были сложены не просто треугольниками, а остроконечными пирамидками, будто для какого-то торжественного ритуала, а не для обычного ужина.
Лео опустился на стул, чувствуя, как под тяжестью усталости подкашиваются ноги, а пальцы предательски дрожат. После вчерашнего фестиваля он не сомкнул глаз, пытаясь выцарапать из памяти проступающий сквозь мрак пронзительный образ мурала – эти глаза, которые, казалось, видели его насквозь, знали все его страхи и самое потаенное. Но сейчас, за этим безупречным столом, под холодным, оценивающим взглядом отца, ему стало еще хуже. Холодный ужас одиночества сменился жарким, липким страхом быть непонятым, быть уничтоженным.
– Ну что, – отец отложил в сторону газету, сложенную в идеальный ровный прямоугольник. Лист не смялся, не покосился – просто лег на край стола, как деталь конструктора. – Твой «фестиваль» состоялся? Балаган для неудачников?
– Да, – Лео сглотнул ком в горле и потянулся к ножу, чтобы нарезать вареную картошку. Но пальцы не слушались, были ватными, чужими. Нож выскользнул из непослушных пальцев, звякнул о тарелку и оставил на белоснежном фарфоре тонкую, но зияющую царапину. Звук показался ему оглушительным.
– И что? – отец, не спеша взял бутылку с минеральной водой, налил себе ровно до нарисованной производителем риски на стакане. Ни капли выше, ни капли ниже. – Ты наконец-то осознал, что это пустая трата времени? В газете пишут, – он кивнул на издание, – что тридцать процентов участников подобных «творческих тусовок» не могут найти работу через год после окончания учебы. Безделье. Позорище.
– Это не просто фестиваль, пап, – Лео почувствовал, как знакомый, тяжелый ком подкатывает к горлу, сдавливая его. Голос стал сиплым. – Это «Ничего страшного». Один из крупнейших в южном регионе. Уличный арт – это…
– Уличный арт, – отец скривил губы, будто попробовал что-то протухшее. Его лицо, обычно непроницаемое, исказилось гримасой искреннего отвращения. – То есть, граффити. Малёвки. То, что милиция закрашивает через неделю, потому что это вандализм. Порча муниципального имущества.
Лео сжал кулаки под столом так, что суставы побелели. Он видел, как вчера отец подошел к его муралу. Стоял в толпе, но не сливался с ней. Он видел, как его глаза, холодные и аналитические, скользили по стене, не как по произведению искусства, а как по бракованному техническому чертежу, испещренному критическими ошибками. Он видел, как тот отвернулся, не дождавшись конца, не досмотрев, не увидев главного.
– Ты не понимаешь, – Лео почувствовал, как горло сжимается еще сильнее, а в висках начинает стучать тот самый ритм. – Это не просто рисунки. Это… это голос. Это…
– Это что? – отец отхлебнул воды ровно один глоток и поставил стакан точно на оставшийся от него влажный круг. – Это твое будущее? Пачкать стены, пока нормальные люди строят мосты, дома, заводы? Делать мир лучше, а не превращать его в помойку?
– Это то, что делает меня живым! – вырвалось у Лео, и он почувствовал, как точка в глазу начинает пульсировать в такт его бешено заколотившемуся сердцу, сливаясь с ним в единый, оглушительный барабанный бой. – Ты же не видишь, ты не хочешь видеть, как я…
– Я вижу, как ты теряешь время, – голос отца оставался ледяным, но в нем появилась опасная сталь. – Как ты идешь по кривой дорожке. Как твоя мать теряла время.
Слово «мать» грохнуло в звенящей тишине столовой, как выстрел. Оно повисло в воздухе тяжелой, грозовой тучей, заряженной током старой боли и чего-то невысказанного, запретного. Лео почувствовал, как холодная волна поднимается от самого живота, подступает к горлу, сковывает конечности. Он никогда не говорил с отцом о ней. Никогда. Между ними стояла стена молчания, и Лео инстинктивно боялся ее разрушать, чувствуя, что за ней скрывается нечто ужасное.
– Что… что ты имеешь в виду? – прошептал он, и его собственный голос показался ему тонким, писклявым, голосом испуганного ребенка.
– Твоя мать, – отец отодвинул от себя почти полную тарелку, хотя ел всего несколько минут, – тоже обожала «творить». Сидела часами на берегу Дона, в любую погоду. Рисовала в своих блокнотиках какие-то каракули, бормотала что-то про видения, про «озарения». – Он произнес это слово с ядовитой насмешкой. – Потом начала бредить наяву. Утверждала, что река с ней разговаривает. Что великий Дон требует жертв. Что у воды есть голос, и он зовет ее.
Лео почувствовал, как пол уходит из-под ног. Комната поплыла, заплыла мутью. В памяти, словно вспышка, возник образ: мать сидит на плоском камне у воды, подставив лицо ветру. Его почти не видно, только силуэт. Ее руки не лежат на коленях, а движутся в воздухе, чертят невидимые линии, рисуют несуществующие картины. Она что-то шепчет, и маленький Лео, пристроившийся рядом, не может разобрать слов, думает, что это ласковые слова для него. Теперь до него дошло с леденящей ясностью: она говорила не с ним. Она вела диалог с рекой.
– Она была больна, Лео, – отец говорил тише, но от этого каждое слово впивалось острее заточенного ножа. – Психически. И ты идешь по ее стопам. Сначала эти твои граффити, бунт ради бури. Теперь – видения. Эта твоя точка в глазу, на которую ты все жалуешься. Что дальше? Тоже сядешь на берегу и будешь ждать, пока река придет и заберет тебя? Как забрала ее?
Лео не мог дышать. Воздух в комнате стал густым, тягучим, как пахнущая скипидаром краска. Он чувствовал, как точка в глазу пульсирует все быстрее и быстрее, уже не сливаясь с сердцебиением, а опережая его, превращаясь в сплошной, пронзительный, звенящий шум в голове.
– Это не видения, – выдавил он, и его губы онемели. – Это… искусство. Я по-другому вижу. Я чувствую…
– Искусство не кормит, сын, – отец резко встал, и его стул отодвинулся с неприлично громким скрежетом, нарушив идеальную тишину. – Оно разрушает. Твоя мать тоже «творила» свои водяных и русалок – и к чему это привело? К безумию. К тому, что однажды ее нашли на берегу. К ее смерти.
Лео сжал кулаки так, что коротко остриженные ногти впились в влажные ладони, причиняя острую, почти сладковатую боль. Эта боль была реальной. Она была якорем, который удерживал его в этом плывущем мире, не давая сорваться в пропасть.
– Это мой шанс, пап, – он почувствовал, как голос предательски дрожит, срывается на фальцет. Он ненавидел эту слабость. – Это не твой мир! Не твой мир бездушных чертежей и правильных линий!
Телефон зазвонил оглушительно, разрывая напряженную тишину, как спасательный круг, брошенный тонущему. Лео вздрогнул всем телом и бросился к нему, стоявшему на подзарядке у входа в кухню. На экране горел незнакомый номер. Без имени. Просто цифры, которые казались зловещими.
– Лео, – голос в трубке был низким, бархатным, и таким близким, будто говорящая стояла за его спиной, касаясь губами его уха. – Я ждала твоего звонка. Ждала очень долго.
В трубке, на фоне абсолютной тишины, слышался монотонный, механический стук – точь-в-точь как тот, что пульсировал у него в глазу и в висках. Как метроном, неумолимо отсчитывающий секунды до чего-то неминуемого.
– Я… – Лео бросил взгляд на отца, который замер в дверном проеме, скрестив на груди руки. Его лицо было каменным. – Я не звонил. Я не давал вам своего номера.
– Ты не должен звонить, – Маргарита (это могла быть только она) мягко улыбнулась, и Лео услышал эту улыбку в голосе – томную, знающую что-то, чего не знал он. – Ты уже здесь. В моих мыслях. В моих картинах. В моих снах. Ты пришел ко мне вчера, со своей болью и своим голодом. И я его почувствовала.
– Кто это? – голос отца прозвучал, как удар хлыста. Он сделал шаг вперед, его брови сдвинулись в суровую, неодобрительную складку.
Лео прикрыл трубку ладонью, ощущая, как потеют пальцы.
– Галерея, – прошептал он, отвернувшись. – Они… они заинтересовались работами. Хотят…
– Скажи «да», Лео, – голос Маргариты пронзил его насквозь, остро, как шило, как кисть, протыкающая холст. – Просто скажи «да», и я открою тебе дверь. Покажу тебе, что такое настоящий, всепоглощающий голод. Не тот, что урчит в животе. Тот, что пожирает душу изнутри.
– Что она там лопочет? – отец шагнул еще ближе. Его тень накрыла Лео. – Какая еще галерея? Что за предложение?
Лео почувствовал, как точка в глазу начинает пульсировать в унисон с метрономом в трубке. Они слились в один стук, один ритм, захватывая его сознание, затягивая в гипнотический транс. Он закрыл глаза, и перед ним снова возник мурал. Женский образ. Теперь он понимал: это был не просто символ его внутреннего голода. Это было что-то другое. Что-то древнее, темное, живущее в темных водах Дона. Что-то, что давно ждало его. Высматривало.
– Скажи «да», – прошептал бархатный голос, и в нем послышалась стальная нотка. – Или я приду за тобой сама. Ты же не хочешь, чтобы я пришла сюда?
Лео открыл глаза. Отец смотрел на него с нескрываемым презрением и – что было хуже – со страхом. Со страхом узнавания.
– Это не галерея, – произнес он тихо, но четко. Каждое слово падало, как камень. – Это начало. Начало конца. Ты идешь по пути своей матери. Прямо в руки безумию.
Что-то в Лео надломилось. Горечь, обида, годами копившаяся злость на этот безупречный, бездушный мир, на этого человека, который никогда его не понимал, – все это вырвалось наружу единым, яростным порывом.
– Это мой шанс! – крикнул он, уже не в силах сдерживаться, и прижал телефон к уху так, что тот вдавился в висок. – Я принимаю! Слышишь? Я принимаю ваше предложение!
В трубке послышался тихий, довольный вздох, а затем – низкий, грудной смех, который странным образом превратился в шелест, в плеск воды, набегающей на берег.
– Умный мальчик, – прошептала Маргарита. – Жду тебя завтра. Ровно в два. Не опаздывай. Он не любит, когда опаздывают.
Лео захлопнул за собой дверь своей комнаты, прислонился к ней спиной и медленно сполз по ней на пол, на скрипучий паркет. Он обхватил колени руками, пытаясь унять дрожь, которая била его, как в лихорадке. Руки тряслись так, что он с трудом удерживал телефон.
Он должен был понять. Докопаться до сути. До правды, которую скрывал отец.
С трудом поднявшись, он плюхнулся на кровать, откинул покрывало и запустил браузер на телефоне. Пальцы заплетались, смахивали не туда. Он вбил в поиск: «Легенды Дона водяной мифы жертвы».
Поисковик выдал несколько ссылок. Заголовки мелькали, как вспышки света в темноте: «Водяной Дона: миф или жестокая реальность?», «Забытые обряды: жертвоприношения реке у древних славян», «Таинственные исчезновения: пропавшие без вести художники в районе Парамоновских складов».
Сердце у него ушло в пятки. Он кликнул на последнюю статью.
«За последние пять лет в районе старой пристани и Парамоновских складов при загадочных обстоятельствах пропали несколько молодых людей, преимущественно художников и граффити-райтеров. Все они были замечены в работе над масштабными муралами на стенах заброшенных зданий у воды. Местные жители и старики связывают эти исчезновения со старинной легендой о Водяном – духе реки Дон. Согласно поверьям, Водяной, или «дедушка водяной», ревнив и жаден до красоты. Он заманивает к себе творческих людей, одаривая их невиданным вдохновением, но рано или поздно требует плату – их самих. Тела пропавших никогда не находят. Считается, что их души становятся вечными пленниками речного дна, тенями, которые шепчутся в плеске волн, заманивая новых жертв».
Лео почувствовал, как леденящий холод, знакомый до жути, снова поднялся от живота к самому горлу, сдавив его. Он вспомнил, как вчера краска с его кисти ложилась на стену. Нет, не ложилась – она впитывалась. Проглатывалась старой, отсыревшей штукатуркой, словно стена была живой и жаждущей. Словно мурал был не рисунком на стене, а рисунком стены самой, проступившим наружу.
Его телефон снова зазвонил. Тот же номер. Он смотрел на него, как кролик на удава.
– Ты уже прочитал, – в трубке не было вопроса. Голос Маргариты был спокоен и всеведущ. – Теперь ты начинаешь понимать. Прикасаешься к правде.
– Что вы хотите от меня? – прошептал Лео, чувствуя, как ненавистная точка в глазу пульсирует все чаще, превращаясь в настоящую боль. – Почему я?
– Ты уже знаешь ответ, – ее голос стал теплым, ласковым, как воды Дона в летний день, скрывающие под собой холодную, смертоносную глубину. – Ты чувствуешь его. Голод. Тот самый, что передался тебе по наследству. От нее. Водяной не берет сразу. Он дает. Щедро. Он дает вдохновение, силу, зрение. А потом… потом он начинает требовать назад. С процентами.
Лео закрыл глаза, и перед ним снова возникла мать. Не просто силуэт, а детали: ее тонкие, изящные пальцы, вечно испачканные углем или пастелью. Они чертят в воздухе не просто линии, а руны, знаки. Она что-то шепчет, и теперь он почти разбирает слова: «Голод реки, голод реки, накорми меня вдохновением, а я отдам тебе частичку души. Кровь свою, плоть свою, душу свою…»
– Она знала, – прошептал Лео, и по его щеке скатилась предательская слеза. – Она знала, с кем имеет дело.
– Она выбрала тебя, Лео, – голос Маргариты стал тише, интимнее, страшнее. – Она отдала ему часть себя, но этого было мало. Она отдала ему свой долг. Свой голод. Передала его тебе по наследству, чтобы ты продолжил ее путь. Расплатился. Но теперь… теперь пришло время платить по всем счетам. Он ждал, пока ты вырастешь. Окрепнешь. Наполнишься силой.
Лео почувствовал, как внутри него, в самой глубине, разверзается пустота. Не знакомая пустота после бессонной ночи за работой, когда все соки ушли в картину. Нет. Это была иная пустота – черная, бездонная, живая. Она требовала заполнения. Голод, который становился все сильнее, все нестерпимее с каждым ударом метронома в его голове, с каждым шепотком Маргариты. Он хотел творить. Не для славы, не для отца. Чтобы заткнуть эту дыру. Чтобы накормить зверя внутри.
– Брат, ты там вообще живой? – голос Армена в наушниках прозвучал резко, по-деловому, и это вырвало Лео из оцепенения. Он сидел на полу, обняв колени, и не заметил, как стемнело за окном. – Ты на том конце провода как призрак. Дышу. Говори.
Лео сглотнул. Горло было сухим, как пыль.
– Она знает, Армен, – его голос сорвался на шепот. – Эта женщина… Маргарита. Она знает про мою мать. Про водяного. Про этот… голод.
На той стороне наступила тишина. Не просто пауза, а тяжелое, напряженное молчание.
– Слушай меня очень внимательно, Лео, – наконец заговорил Армен. Его голос, обычно полный иронии, стал низким, серьезным, каким бывал лишь в редкие моменты. – У нас, в моей старой деревне, есть похожая легенда. Не про Дон, про другую речушку. Говорят, что речные духи – они как паразиты. Ищут не просто талантливых. Они ищут тех, у кого в крови уже течет их вода. Чьи души уже отмечены, уже частично принадлежат им. Кого выбрали.
– Моя мать… она…
– Да, – Армен перебил его. – Ты не первый. Я вчера смотрел сводку новостей по области – еще один парень пропал. Возле тех же Парамоновских складов. Граффити-художник. Талантливый пацан. Третий за этот месяц. И знаешь, что общего? Все они перед исчезновением получали какое-то «заманчивое предложение» о сотрудничестве. От какой-то галереи, которую никто и никогда не видел.
Лео почувствовал, как холодный пот выступил на спине. Пол снова закачался под ним.
– Что мне делать? – это прозвучало как стон.
– Самое простое и самое сложное – не иди, – Армен говорил твердо, не оставляя пространства для сомнений. – Это ловушка. Классическая ловушка духа. Он выбирает тех, кто уязвим. Кто голоден до признания. Кто готов продать часть себя, лишь бы его увидели. И он дает им это. А потом забирает все.
– Но это мой шанс! – в голосе Лео снова зазвенела отчаянная нота. Он цеплялся за это, как утопающий за соломинку. – Ты же видел, что я сделал! Ты видел мурал! Это же… это гениально! Я могу! Я должен!
– Я видел, как ты смотришь на эту стену, – безжалостно оборвал его Армен. – Не как художник на работу. А как наркоман на дозу. Ты не первый, кто думает, что он сильнее, хитрее, талантливее. Что он сможет обмануть древнюю силу. Но река всегда побеждает. Потому что ее голод – он вечный. А наш, человеческий, – мимолетный. И он всегда сильнее любого страха.
Лео закрыл глаза. Перед ним снова возник образ с мурала. Женщина. Маргарита. Водяной. Они сливались в одно целое. И теперь он понимал: это не метафора. Это приглашение. Это ловушка. И он уже почти попал в нее.
– Я… я должен пойти, – прошептал он, почти не веря собственным словам. – Я чувствую, что должен. Он зовет. Иначе… иначе этот голод сожрет меня изнутри.
Со стороны Армена послышался тяжелый, продолжительный вздох.
– Ладно. Глупый, упряжный русский череп, – в его голосе снова мелькнула тень привычной насмешки, но тут же исчезла. – Тогда держись. Я приеду к тебе завтра утром. У меня кое-что есть. Старая безделушка от бабки. Оберег. Не знаю, поможет ли против такой силы, но попробовать стоит. Но запомни раз и навсегда, Лео: иногда самый желанный дар – это самый страшный долг. И платить по нему придется куда дороже, чем ты можешь себе представить. Не золотом. Не потом. А собой.
Лео лежал в полной темноте, уставившись в потолок, который тонул во мраке. Точка в глазу пульсировала ровно, методично, сливаясь с метрономом, который теперь звучал не в телефоне, а прямо у него в голове, в крови, в костях. Раз, два, три. Раз, два, три. Отсчет до встречи. До четырнадцати ноль-ноль.
Он вспоминал вчерашний день. Последний мазок. Как краска не легла на стену, а будто бы провалилась внутрь, впиталась, была поглощена ненасытной глоткой старой кладки. И как сразу после этого, словно щелчок выключателя, в правом глазу появилась эта точка. Пульсирующая в такт сердцу. А теперь – и в такт чему-то другому.
Он подошел к зеркалу, висевшему над раковиной. В темноте его отражение было бледным пятном. Он всмотрелся. Точка была на месте – крошечное, темное, почти черное пятнышко в самом уголке зрачка, словно заноза, вошедшая в самое яблоко. Когда он моргнул, оно исчезло. Но он знал – это обман. Оно вернется. Оно всегда возвращалось.
Он вернулся к кровати и открыл ноутбук. Синий свет экрана ослепил его, высветив бледное, испуганное лицо. Нужно было принимать решение. Окончательное. Остаться здесь, в этой клетке из правильных линий и молчаливого осуждения, где его искусство – это «балаган для неудачников», где он медленно умирает от жажды. Или сделать шаг. Шаг навстречу голоду. Навстречу речному духу. Навстречу Маргарите и обещанному забвению в творчестве.
Он открыл новый документ. Руки дрожали, но пальцы сами побежали по клавишам, выстукивая знакомые слова. Заявление об увольнении из художественной школы, где он подрабатывал, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Слова шли легко, слишком легко, будто кто-то другой водил его руками, продиктовал текст прямо в мозг.
Когда он поставил последнюю точку, в углу экрана плавно всплыло уведомление: «Напоминание: встреча с М. в 14:00. Место: Парамоновские склады, главный элеватор».
Мороз пробежал по коже. Он не записывал этого напоминания. Никогда.
Лео с силой захлопнул ноутбук, словно пытаясь запереть что-то внутри. Он повалился на кровать, на спину, и уставился в темноту. И тогда он услышал. Сначала тихо, почти иллюзорно, а потом все явственнее. Негромкий, ласковый шелест. Шелест воды, набегающей на гальку. Где-то вдали, в самой глубине слуха, послышался сдержанный, низкий женский смех. Словно кто-то в сером платье стоял в углу его комнаты и смеялся над ним.
Метроном в голове продолжал свой отсчет. Раз, два, три. Раз, два, три.
И Лео с ужасной, бесповоротной ясностью понял: точка невозврата пройдена. Он уже сделал свой выбор. Цепляться за прошлое было бессмысленно. Голод – тот вечный, вселенский голод творца – был сильнее любого страха. Сильнее рассудка. Сильнее инстинкта самосохранения.
Он был готов. Готов отдать все, чтобы его увидели. Чтобы его искусство стало великим. Чтобы наконец-то накормить зверя внутри.
Даже если платой будет его собственная душа.
Глава 3: Интеграция в новую среду
Такси, воняющее бензином и чужими переживаниями, резко дернулось и замерло у кованых ворот, словно испугалось заходить дальше. Мотор захлебнулся и умолк, оставляя меня в оглушительной, давящей тишине. Я вышел, и бетон под ногами показался неестественно гладким и холодным, словно не тротуар, а путь в чужую, отполированную до блеска реальность. Воздух здесь пах иначе – не пылью и выхлопами с окраины, а цветами, свежескошенной травой и чем-то неуловимо водным, затхлым.
Вилла на левом берегу Дона возвышалась передо мной, ослепительная и нереальная. Стекло и бетон сливались в авангардную композицию, а белоснежная колоннада у входа выглядела насмешкой над моим прошлым. Она напоминала замок из тех глянцевых снов, которые никогда не снились в моей коммуналке на задворках города. Я вспомнил наши три комнаты на пятерых, вечный гул чужих голосов за тонкими перегородками, запах старого линолеума, щи и одиночества, протекающую крышу, по которой стучал дождь. Это была моя правда – тесная, шумная, выцветшая. А здесь… здесь было тихо. Слишком тихо. Тишина здесь была не отсутствием звука, а отдельной сущностью, живой и внимательной. Она давила на барабанные перепонки, заставляя сердце биться чаще, будто компенсируя недостающий шум.
