Цветущие вселенные

– Как!?

Илья не моргнул. Его пальцы впились в её плечи, но уже не как кандалы – а как якорь.

– Я дам тебе свободу. Проведу через Алатырь-камень. Научу обороту. Будешь, как я – и зверем, и человеком.

Она замерла. Даже дышать перестала – только короткие, хриплые всхлипы. Он нависал над ней, его дыхание обжигало, но в глазах не было лжи. Только уверенность. Жёсткая. Без вариантов.

– Зачем я тебе? – мир сломался, будто она уже знала ответ, но боялась его услышать.

Он наклонился ближе. Губы почти коснулись её уха.

– Потому что ты – дверь. А я знаю, куда она ведёт.

Тень пробежала по его лицу, когда он отстранился. В глазах – холодная сталь, но в уголке рта дрогнуло что-то почти незаметное.

– Ты думаешь, я просто так время трачу? – голос низкий, с подтекстом, будто роняет слова невзначай. – Иду по следу… одной козы. А нахожу тебя. Судьба, что ли?

Пальцы его разжались, но не до конца – будто сам не решается отпустить.

– Ты мне нужна. Не так, как ты подумала. И не так, как хочешь.

Пауза. Где-то вдали кричит ночная птица – будто смеётся. А Руна ничего не поняла. То есть по следу кого?

– Но если решишься – покажу тебе вещи, от которых волки в лесу скулить будут. Выбирай.

Отвернулся, делая вид, что ему всё равно. Но плечи напряжены – ждёт.

Не будет же он рассказывать, что через Данишевскую и вышел на Иванну, только тут Руна и старый князь. Кто бы знал, что она его задушит. Все так сцепилось и перепуталось…

Губы Ильи искривились в жесткой усмешке, будто он слышал её сомнения. Глаза, зеленые алчущие скользнули в сторону леса – туда, где остались недоделанные дела.

– Ты даже не представляешь, какое дерьмо сейчас вьётся вокруг нас, – прошипел он, резко поворачиваясь к ней. – Старый князь сдох не просто так. Не одна ты постаралась. И Иванна… чертовка, дала слабину в самый неподходящий момент.

Руки сжались в кулаки, сухожилия выступили резкими тенями при лунном свете. В голосе – яд, но не на неё. На весь этот поганый клубок обстоятельств.

– А ты… ты просто оказалась в нужном месте в ненужное время. Или наоборот. Хрен разберёшь.

Резко плюнул в сторону, будто выкидывая из себя горечь.

– Так что давай, вой. Можешь вволю потыкаться мордой в эту грязь. Только помни – я последний, кто предлагает тебе руку вместо петли.

Она не поверила ему, и верно. А кто бы поверил в подобное? Она каторжанка, он тоже. И оба они не совсем люди.

– Я офицер и ты знаешь об этом, – произнес он, наконец. – Я сниму тебя с этапа. Ты будешь подчиняться только мне. В случае успеха нашего предприятия, ты получишь свободу. А мне нужен Алатырь камень. И сделать это может только кто-то как ты.

– Слезь ты с меня, наконец, – взорвалась она. – Мне дышать нечем и слушать твой бред тоже нечем. Слезь!

Илья уступчиво приподнялся на локти и Руна, с облегчением, задышала полной грудью, восстанавливая дыхание. Но ног и живота он не сдвинул. И то что, у него налилось ниже живота, ею ощущалось забористо и горячо.

– Я не каторжный, как ты. Но нужно, чтобы так думали все остальные, до места назначения. Я знаю, что ты была на побегушках у Марии. Ты отлично справлялась.

Он замолчал, давая ей обдумать.

Руна понимала, будучи любовником Данишевской, конечно, он слышал о деликатных поручениях. Поди, разбери этих господ, князей и барынь!

– Откуда тебе известно?

– Ознакомлен был с личным делом. Твои деликатные поручения, наделали много шуму в городе.

Руна ушам своим не поверила. Она же была только по мелочи, на подхвате.

– Какие поручения? О чем ты говоришь?

– А не ты ли записки таскала от Марии? – он красноречиво посмотрел ей в глаза, смущая убежденностью.

– Ну, носила, – согласилась она. – Что тут такого?

Илья резко поднялся, отряхивая грязь с колен, и протянул руку – жест скорее деловой, чем участливый. Его пальцы сжали её локоть крепко, поднимая почти что рывком. В глазах – холодный расчёт, но где-то в глубине, под вековой усталостью, тлело что-то личное. Что-то, связанное с теми самыми поисками.

– Пропали вещи. Не просто – иконы моего Рода. Свидетельства. А в этом замешана Мария, ты… и твой Князь."

Она попыталась отстраниться, но он не отпустил – пальцы чуть впиваются в кожу, будто ставя метку: "Не отмажешься."

– Он не мой.

– Он тебе поручения втюхивал, значит, твой, – голос стал резче, в нём проступили нотки давней злобы. – А иконы… они не просто значимые. Они – последнее, что связывает меня с тем, что было до.

Руна окончательно пришла в себя, и теперь приводила волосы в порядок, сплетая их в косу. Те кудрявые растрепались, ее пальцы дрожали и не особо слушались.

– Мне вверено найти их. Думаю, твои навыки пригодятся. Все лучше, чем в одного искать. А там, как бог даст.

– Почему оборот остановился?

Илья вдруг придвинулся ближе, так что теплом его тела обдало её с ног до головы. Губы скривились в ухмылке, но в глазах – не насмешка, а тлеющий жар. Он даже не пытался скрыть.

– Потому что страх – отличный хлыст, – прошептал, нарочито ласково проводя пальцем по её запястью. – Он не только подгоняет… но и останавливает. А ты боишься меня.

Руна отдернула руку, но он тут же поймал ее взглядом. Его большой палец слегка провёл по её нижней губе – жест на грани между угрозой и обещанием.

– Не тебя, – выдохнула вздрогнув.

Илья рассмеялся – будто делился чем-то неприличным.

– Главное, что сработало, – дыхание обожгло её щёку, когда он наклонился ещё ближе. – Ну так что? Согласна?

Скользнул ладонями ниже, едва касаясь её шеи, и она поняла – это не вопрос.

Кивнула.

А что тут думать?

Конечно, согласна.

Других шансов, возможностей и перспектив на горизонте не маячило. Нет их! И до конца зверем быть тоже, как-то страшно показалось.

А Илья хоть что-то предложил, и пусть это что-то рискованное и хлипкое, разве выбор у нее имелся?

Илья многозначительно развязал ремень, не сводя с неё сурового взгляда. Кожаная перевязь соскользнула на землю, за ней – рубаха, обнажая торс, покрытый шрамами и старыми отметинами. Он знал, что она смотрит, и делал это нарочно – каждый жест выверен.

– Хорошо. Поедим – и за дело, – в уголках губ играла тень ухмылки. – И ещё… Ты волк. А значит, отныне слушаешься меня. Во всём. Поняла?

Руна кивнула, даже не пытаясь спорить. Сейчас она готова была согласиться на что угодно – лишь бы в желудке перестало сосать. Он хмыкнул, видя её нетерпение, и наконец скинул последние одежды, оставшись голым при лунном свете.

– Ладно, – бросил он, широко расправил крылья. – Сначала ужин. Потом – дураков ловить.

А затем исчез в темноте…

Когда он вернулся с парой кроликов, она уже развела костёр.

Руна отвела душу, наелась. Жизнь перестала казаться худой.

– Не мори себя голодом впредь, – голос низкий, с лёгким рычанием под текстом. – Голод рвёт контроль. Провоцирует оборот.

Встал, отряхнул колени, и вдруг – хлёсткий удар ножом в землю у её ног, чтобы та вздрогнула.

– Готовь верёвки. Я приведу их по одному – ты вяжешь к дереву. Потом отведём обратно.

Руна подняла глаза, и он поймал её взгляд – ещё не остывший от сытости, но уже настороженный.

– Что будет с ними?

Его ухмылка оскалилась в отблесках костра, обнажая острый оскал. За спиной уже виднелись черные крылья. Огромные… наводящие ужас.

– Паршиво. Но не от конвоя. От своих же.

Наклонился, чтобы она почувствовала запах крови и дыма от его кожи.

– Ты не жалей дураков. За такие выходки, весь арестантский этап обыкновенно мучается. Всех куют в цепи и все одно, что металл холодом запястья ломает, болезни на долгие годы создает. Лучше эти трое пострадают, чем все остальные. Жди, и никуда не уходи.

Глава 5

Они вошли в Омск по широкой дуге, петляя через Тобольск – лишних четыреста пятьдесят верст, что для конного обоза сущая безделица, а для пешего каторжника – целая вечность. Так встречала их Сибирь: не спеша, по-хозяйски, давая почувствовать каждую сажень скорбного пути.

Острог возник перед колонной внезапно – массивный, почерневший от времени, утопающий в весенней грязи по самые фундаменты. Стены его, сложенные из грубого камня, словно вросли в землю, став её естественным продолжением. Лишь в верхних этажах управления, где размещалась тюремная контора, окна блестели неестественной чистотой, но никто из арестантов не поднимал глаз к этим символам недосягаемой власти.

Что-то изменилось в их поступи за последние версты – исчезла бодрость первых переходов, сменившись тяжёлой, покорной поступью обречённых. Лица, ещё недавно хранившие следы прежней жизни, теперь несли на себе печать безысходности. Они шли – оборванные, голодные, с пустыми котомками за плечами – и эта чёрная тоска оседала на них гуще дорожной пыли.

– Приформиться, – покрикивали офицеры, за несколько верст до входа на территории к месту.

Никто не торопился. Арестанты, словно по молчаливому сговору, замедляли шаг, оттягивая роковую минуту. Головы прятались за потрёпанными котомками, лишь кандалы звенели чаще, да тяжёлые вздохи вырывались из груди.

Во двор вышло местное начальство – прием по спискам начинался.

– Спешите, господа? – обратился один из надзирателей к конвойному офицеру, бросая взгляд на длинную вереницу арестантов. – Может, завтра? Сегодня засветло всех не управимся – очистить, перековать…

Но этапный офицер, не раз ходивший этой дорогой, лишь усмехнулся. Он знал: чтобы не лишиться годового жалования за возможных беглецов, партию нужно сдать как можно скорее.

– Нет, нет, – отрезал он, твёрдо качая головой. – За два-три часа управимся. Одним махом.

Опытный этапный офицер прекрасно знал: кандалы для арестанта – что сапоги для солдата. На каждый замок найдётся отмычка, против каждой строгости – своя хитрость. Едва прозвучал его приказ, как через два часа вся партия уже стояла без цепей. Малая радость для этапа – но какая горькая усмешка судьбы для тех, кому предстояло надеть новые оковы уже за этими стенами.

Илья подал свои документы. Надзиратели окинули его бородатую фигуру недовольным взглядом, пробормотали что-то под нос, и солдат отправился докладывать начальству повыше.

А Руна тем временем наблюдала за кипящей вокруг жизнью. В тесном дворе последних этапных казарм толпился пёстрый люд: солдаты, торговки, девки и даже дети. Перед каждым на разостланных тряпицах красовался товар – преимущественно съестной. Тут и молочное: творог в берестяных туесках, кувшины с парным молоком; и выпечка: пышные пироги, пряники с затейливыми узорами; и прочая снедь – щи в горшках, каши, изюм, даже бытовая дешевка, типа мыла, пуговиц, нитей. Всего хватало.

– Всё это покупают пришлые? – удивлённо спросила Руна, наблюдая, как арестанты копошатся у лотков.

Илья лишь кивнул, поправляя потрёпанный рукав:

– Эти – мало. В основном поселенцы своим детям берут.

Она сжала губы, следя, как один из каторжников отсчитывает три копейки серебром за ковшик кваса и шаньгу. А рядом бабка-торговка с выцветшим платком на голове громко торгуется:

– Двадцать пять копеек за щи! Да ты что, мать, в них же одна крапива да луковая шелуха!

– Но ведь как дорого, – прошептала Руна, видя, как за полфунта синеватого варёного мяса сдирают целых полтинник.

Илья хмыкнул, потирая ладонью щетину:

– Куда им деваться? Святая неделя на исходе. От казны поселенцу – четыре копейки в день, да и те не всегда. А голод – не тётка. Здесь хоть дешевле, чем в прочих сибирских острогах.

Конвойный, проходивший мимо, усмехнулся, остановившись рядом. Его потрёпанный мундир обвис на худых плечах, а в глазах читалась усталая снисходительность бывалого.

– Да о чём толкуете, милые? – голос его звучал хрипло, будто простуженный ветрами всех этапных дорог. – От казны на этап – ничего не полагается. Раньше хоть свечи до зари давали, а теперь и те экономят.

Он намеренно умолчал про тепло. Руна и без того знала – в этапных избах дуло из всех щелей, а по ночам иней узорами расцветал на стенах.

Илья, стоявший рядом, невольно выпрямился. С того самого разговора в лесу он взял над Руной негласную опеку – зорко следил, чтобы к ней никто не подступался. Особенно Иванна, которая так и норовила затесаться в их компанию.

Руна ловила на себе её завистливые взгляды. Та явно положила глаз на Илью – мечтала "любовь крутить", как выражались здесь бабы. Но Илья, казалось, даже не замечал её ужимок.

Они двигались вперед, преодолевая по пятьсот верст в месяц, невзирая на непогоду и тяготы пути.

Летом – в удушающей жаре, среди туч гнуса, от которого, как шутили конвойные, можно было "щи сварить – да покрепче казённой баланды". Этапные избы, сколоченные на болотистой почве, источали сырой, затхлый запах плесени, пропитавший стены и одежду.

Зимой – сквозь метели, когда ледяной ветер выл в щелях бараков, а иней серебрился на лицах спящих.

Лишь часть пути – по железной дороге – дала им передышку. Повезло – успели проскочить до весеннего разлива, избежав топей распутицы.

– Бог миловал, – бормотали в толпе, крестясь.

Но все понимали: впереди у иных ещё долгие вёрсты, и удача – вещь ненадёжная.

– Эй, арестант! Велено к начальству явиться, – вернулся солдат, бряцая шпорами.

Илья нахмурился, бросил острый взгляд на Руну.

– Следуй за мной.

Они миновали вход, прошли мимо охраны с ружьями наизготовку, вошли в кабинет, где пахло дегтем и суровым порядком. Стены – беленые, без излишеств. Мебель – грубая, топорной работы, будто сколоченная наспех солдатской рукой. За столом – Комендант.

Он поднялся им навстречу – высокий, седовласый, с усами, как у старого моржа. Вицмундир темно-зеленого сукна сидел на нём строго, без складки. Взгляд – тяжёлый, но без злобы.

– Ваше сиятельство, рад приветствовать, – голос его прозвучал неожиданно мягко для такой внешности. Он протянул руку – ладонь широкая, в шрамах. – Позвольте представиться: Алексей Фёдорович де Граве. К вашим услугам.

Руна застыла. Челюсть её буквально отвисла. Де Граве? Сиятельство?

Год. Целый год они шли по этапу – сквозь морозы и зной, через грязь и пыль бесконечных дорог. Руна уже свыклась с мыслью, что Илья – просто арестант, человек без прав, ниже даже каморника-сторожа. А теперь – этот кабинет, прием, эти слова… Всё шло вразрез с привычным укладом каторжной жизни.

Илья и комендант обменялись крепким рукопожатием.

– Приказ императорского величества будет исполнен в точности, – произнёс де Граве, его голос звучал твёрдо, без колебаний. – Сегодня же распоряжусь передать списки до Иркутска. Документы будут подготовлены надлежащим образом. Чем сможем – поможем.

Он слегка наклонил голову, и в его взгляде читалось нечто большее, чем просто служебная вежливость:

– Мы близко знакомы с трудностями жандармерии. Ваше дело будет в первоочередных. Если есть просьбы – извольте.

Руна наблюдала, как Илья, не колеблясь, достаёт ещё одну бумагу – аккуратно сложенную, с печатью. Он протянул её коменданту, и в этом жесте была та самая уверенность, которую ни с чем не перепутаешь.

– Мне требуется помощник. Хочу освободить из обязанностей наказания арестантку. Руну Волкову. Ее, – произнес он, наблюдая, как комендант читает бумагу. – Дело секретное и важное, подробности предъявить не могу.

Тишина в кабинете повисла густо, как дым после выстрела. Комендант неторопливо поднял глаза от бумаги, изучающе окинул Руну взглядом – будто взвешивая, стоит ли эта женщина таких хлопот. Затем, не проронив ни слова, размашисто подписал документ и поставил дату.

– Забирайте, – его голос прозвучал сухо, но без возражений. – Отдам нужные распоряжения. Дайте знать, когда определитесь с местом её проживания. Бумаги перешлю Басаргину.

Они вышли в коридор. Дверь за ними закрылась с глухим щелчком. Руна всё ещё не верила – её руки дрожали, а в груди колотилось что-то горячее и незнакомое. Свобода? Или просто другая клетка?

Илья шёл молча, но в его шаге появилась твёрдость. Он не оглядывался – будто знал, что теперь всё зависит только от него.

А за спиной, в кабинете, комендант де Граве уже звонил в колокольчик, вызывая писаря. Дело было выработано.

Тюремный двор встретил их холодным ветром. Руна сжала кулаки, чувствуя, как внутри всё дрожит – от странной радости, от неверия, от страха перед этой внезапной свободой.

– Что это за бумага? – вырвалось у неё, голос сорвался на полуслове.

Илья не сразу ответил. Стоял, щурясь на солнце, будто впервые замечая его свет.

– Распоряжение императора. О предоставлении людей мне в оборот и помощь.

– Значит… я теперь свободна? – она произнесла это осторожно, будто боялась спугнуть собственные слова.

Он резко обернулся. В его взгляде не было радости – только тяжесть нового груза.

– Значит, я ныне за тебя головой отвечаю.

Потом крикнул через двор:

– Егор!

Мужик в потрёпанном кожухе, с лицом, обветренным сибирскими зимами, оторвался от телеги. Увидев Илью – расцвёл. Обнял как родного, без чинов, без оглядок.

– Знакомься, – Илья хлопнул Егора по плечу. – Сегодня ночуем у него. А завтра найдем себе жилье по статусу. Займёмся делами разными.

Руна забыла об усталости, о том, что вечно хочется кушать, о конвое и арестантах, она видела, как Иванна уже выходит за ворота острога.

– Она тоже?

Илья проводил ее взгляд, прищурил глаза, затем перевел на Руну.

– Особе покровительство, – пояснил он. – Ее сюда сослали.

– За убийство отца, я помню.

Руна вымолвила тихо, думая, что ее тоже сослали за убийство. То, что Иванна шипела в бане, было не правдой, точнее смешанной ложью с полуправдой. Илья рассказывал, за Иванной жандармы Питера давно вели слежку. У той кроме напористого характера и красивой внешности, имелся изворотливый ум. Она хватко уходила от надзора. Так ловко притворялась девицами разных сословий, входила в роль и натурально выглядела, что сомнений в актёрских способностях, ни у кого не вызывала.

– Почему же отпустили?

Илья смотрел, как девушка выходит за ворота в сопровождении солдата. Садиться в бричку с извозчиком, оборачивается на них.

Взгляды на секунду пересеклись.

Брюнетка смотрела только на Илью, Руну она принципиально последнее время не замечала. Хотя по началу попыток подкараулить ее, да хорошенько вправить мозги предпринимала множество.

– Пока не знаю, но выясню. У нее сразу в списках стояло указание на поселение и отметки у коменданта каждую неделю.

– Почему?

– Не нашли прямых доказательств её вины.

– То есть она этого не делала?

– Делала, – уголок рта Ильи криво изогнулся. – Знаешь, есть люди бессердечные. Нет, в них души, омертвела за барыши.

Руна кивнула. Обычно так о купцах говорили, или о торговцах. Император даже выпустил указ о возможности таким людям брать отпуск по болезням души. А по-простому из-за запоя. А вот причиной духовники называли капитал мертвящий душу, пожирал тот живое внутри. Вот купец и пьет, упивается, только душа от этого не воскресает.

– Сколько нужно денег человеку, чтобы убить отца?

Ей сироте сложно понять, как это? У нее родителей не было никогда. Мать помнилась смутно. Все ее ласки от хозяев, да баб прикухонных. У тех что, отродясь, своих детей не имелось. Мадам Данишевская тоже не имела отпрысков. Ездила лечиться на минеральные воды, по заграничным врачам, но Бог никак не давал им со светлейшим Князем наследников.

– Пошли, – велел Илья.

Они двинулись в сторону ворот, где ждал Егор на козлах повозки. В руках у них было по котомке. Что хранил Илья в своей, Руне не было известно. У нее личные вещи: щетка для волос, пара лент, смена исподнего, одно платье и ночная рубаха, которую она перевела на бабские дни.

– А скажи, – остановилась она, понимая, что пока шли по этапу все их за любовников почитали. Так было легче им самим. Никто из арестантов не хотел связываться со старостой, а сама Руна после истории в бане вызывала опасения. Как говорили мужики, не буди лихо, пока тихо.

– Мы кем представляться будем?

Ей ведь нужно спросить, вон Комендант его, как аристократа встречал, как Князя. Илья задумался, разглядывая ее в молчании, затем усмехнулся:

– Не решил пока. Надо решить на досуге. А что разве быть любовницей светлейшего Князя так уж плохо?

Она молчала, краснея и думая задним умом, а не вернет ли после уточнений он ее обратно, в кандалы? Руна закусила раздосадовано губу, за собственную глупостью. Еще острог не покинула, а вопросы уже задает, и права качает.

Илья сел в пролетку, протянул ей руку, помог подняться и сесть совсем рядом, заглянул с жаром в глаза и процедил сквозь зубы:

– Личный секретарь сойдет, возможно. А возможно и нет. Езжай!

Велел он Егору, а Руне он невнятно улыбнулся.

***

Проснулась Руна поздно утром. Своим глазам не поверила… казалось, что цепи всё позвякивают. Стонут несчастливые.

Наверняка ей долго будет сниться кандальный клекот. Горестный, унылый, шаркающий, со всяким содроганием утомлённых ног, ступающих по пыльному и размокшему этапу. Нет сил смотреть в небо, даже во сне. Не поднять подбородка. Наверху облака, синева простора, воля, внизу матерные окрики конвоиров, непристойности и стоны.

Спустя пару секунд волчица открыла глаза, благословляя зримое. Волки любят свободу. Не камера, не дом терпимости, не изба на поселении, и ладно. Комната простая, серая. Явно давно не чиненная. Но она в ней одна, и это самое значительное.

– Девка, а девка? Сколько можно спать? Тащи зад сюда!

В дверях показалась Варвара, в крестьянском сарафане, истопниковский фартук обстоятельно заправлен за пояс, на плече тряпка. Глазами тыркает, черные брови сведены в кучу, ко второму подбородку присоединился третий.

– Барыня прямочки. Не бывает рыжих, не красются они! Белоручка, лежит туть, аки столб багряный. Вставай, воды принеси! Кто вчерашнюю размыкивал? А то коромыслом потружусь тако, не будет больше никакого успеха тебе ни у кого.

– Варвара, выпороть бы тебя. Я же просил, – за спиной хозяйки дома, недовольный басовитый голос Ильи. – Окажи милость, ступай. Еще раз услышу, Егору скажу. Разъярится же. Наговорила погано немало. Поди в сени, я харчи привез.

– Да негоже, чтоб девка бока отлеживала, или у нее жопа неписаной красоты?!

– Тебе червонец уплачен, баба ядрёная, вот и поди вон!

– Ох, барыня, однако, коза прореховна.

Варвара ушла, продолжая ворчать где-то в глубине дома, а Руна с Ильей какое-то время смотрели друг на друга. Он понуро и с виной, а Руна – со смехом, укрывшись по самый нос одеялом.

– Ты прости, она не со зла. Не ведает ничего, кроме этого.

Он обвел взглядом комнату на постоялом дворе. Оно и понятно. Дом на отшибе, кругом беднота, лихой люд ошивается, только приезжих гостей мало. Сюда могли заселиться те, кому гостиный двор не по карману, а до ночлежки утратить человеческий образ пока не поспели.

Могла бы Варвара заподозрить, что укрывает не беглого каторжанина и ссыльную по душегубному обвинению. Человек с документами на имя Илья Кадуций через несколько дней достигнет Иркутска и покажет свои статейные списки. Все как положено – паспорт и аттестат ссыльного. А перед ней Илья, а, как записано в паспорте, Илья Простаков. Только вот муж Варвары, бывший каторжанин, по делам московским знался с ним с младых ногтей. Это на огорчение жены.

Но кто ее спрашивать будет, бабу сварную, славшую с сеней дома гостей непрошенных. И девчонка с ним, вовсе и не девчонка. А волчица красная. Попала в силки к егерям. Те поглумились над матерью, да и продали чину ляльку в дом, радости приносить. Она и приносила, пока по весне не перегрызла глотку князю.

– Баню истопи, ночную рубаху дай… А елдой по бесстыжей роже, не дать?– возмущалась Варвара.

Илья пришел не с пустыми руками, протянул бумажные свертки, а сам смутился. Руна же в одной ночной рубахе.

Вчера, когда селились, кроме одежды на ней ничего не наличествовало. Вонючий кафтан, сапоги с дырами, штаны казенные с тобольской тюрьмы не снимала. Все в крови и грязи. Никого не волнует, бабские у тебя дни или нет, тряпкой заткнула с исподнего и идешь дальше.

Баню плохонько стопили, только воды хорошо нагрели, на большее дров не нашлось. Варвара ворчала на Егора за купеческое поведение, да что совести у них, у пришлых, нет. Осень на дворе, выстывает быстро. Илья следом зашел в прогретое тесное помещение. Так что мылись вместе.

От воспоминаний по ее щекам жар пополз. В волчьей жизни умерла бы от бесчестья. Позор-то какой. А теперь деваться некуда, столько прошли. Краснея маковым цветом, ей пришлось перед ним снимать с себя заношенную одежду.

От волнения мелкой дрожью оцепенение схватывало все части истощённого мучительной дорогой тела.

А стыдно же стоять с мужиком в предбаннике, в духоте, в сырости, понимая, что первым тебя узрел не муж, а каторжанин, известный малый в преступных кругах, и вообще не человек. Считай, пропала. Так ведь давно пропала, еще в детстве словилась. Да и по этапу идти – не чай в саду с подружками распивать, да кокетничать с кавалерами.