Цветущие вселенные

Пар смешался с пылью, поднятой десятком босых ног, бьющихся в панике. Голые тела – розовые, дрожащие, блестящие от пота – мелькали, как кровавые блики в глазах у Руны. Одна из баб, споткнувшись, рухнула в угол. Её пальцы судорожно чертили кресты в воздухе, губы шептали молитву, но глаза… глаза были полны дикого ужаса.

– Мать Пресвятая! Оборотень!

Её вопль разорвал баню, как нож брюхо.

Руна зарычала.

– Оборотень!

Не от ярости.

От голода.

Мышцы сведены судорогой, челюсти сжаты так, что клыки впились в собственное плечо. Кровь – горячая, солёная, своя – заполнила рот. Чужую нельзя. Нельзя.

– Оборотень! Оборотень!

Вопли взорвали баню, как порох.

Руна зарычала.

Бабы бросились врассыпную. Отпустили разом. Завизжали, на чем свет стоит. Позабыли обо всем, выбегая из предбанника, как есть. На ходу крестясь, повизгивая с перекатами в крик.

Руна металась между скамейками, её тело – уже почти человеческое, но ещё дрожащее от остатков звериной ярости – обливалось водой. Тазик в её руках звенел, как колокол, с каждым новым окатыванием.

– Остановить…

Она лила воду на себя снова и снова, будто хотела смыть не только пот, но и саму память о когтях, о рычании, о вкусе собственной крови на зубах.

За дверью стояла тишина – та, что бывает после бури. Только где-то вдали ещё слышался визг убегающих, но и он затихал.

Она упала на колени, её пальцы впились в мокрые доски.

Баня, где вода уже не пар, а ледяная лужа под коленями. Руна сидела, сгорбившись, её мокрые волосы слиплись на лице, капли стекали по подбородку, смешиваясь со слезами. Грудь вздымалась тяжело, будто внутри всё ещё билось звериное сердце.

"Род людской будь проклят."

Она сжала кулаки, чувствуя, как когти – уже человеческие ногти – впиваются в ладони. Где-то вдали кричали солдаты, звякали сабли, но звуки были как из другого мира.

– Ещё воды…

Вода хлестала по телу, стекая ручьями по дрожащим конечностям. Каждый новый ковш обжигал холодом сильнее предыдущего – кожа покрылась мурашками, губы посинели, но Руна не останавливалась. Ногти, то удлиняясь, то снова втягиваясь, оставляли кровавые борозды на краях деревянных тазов.

"Остановись. Остановись. Остановись."

Голос в голове звучал чужой, отдалённый, будто крик через толщу льда. Но она слушала. Потому что альтернатива – бежать наружу. В поселение. К ним. И тогда…

Последний таз опрокинулся на голову. Вода хлынула за шиворот, пробежала ледяными пальцами вдоль позвоночника. Руна содрогнулась, упала на четвереньки, выплюнула наползавшую слюну с розоватой пеной от прикушенной щёки.

Тише.

Тише.

Дрожь постепенно стихала.

А под кожей ещё шевелилось оно – тёмное, голодное, жаждущее вырваться и разорвать всех, кто посмел прикоснуться. Особенно её. Иванну.

Руна представила, как впивается зубами в её жирную шею, как тёплая кровь заливает язык… и тут же снова окатила себя водой.

Последний таз.

Вода смешалась с кровью из расцарапанных ладоней и потекла по полу розоватыми ручейками. Руна опустилась на колени, её дыхание было хриплым, как у загнанного зверя.

"Я не монстр. Я не монстр. Я…"

Со страхом прислушалась к воплям за стенами. Глухо. Там тишь, как не старалась услышать или понять происходящее.

Собралась духом, решила виду не подавать.

Она вернулась в предбанник, и увидела Илью.

Мужчина высокий, сильный.

Он стоял в предбаннике, сузив глаза, смотрел на нее с подозрением в упор.

Затем двинулся резко, как волк, бросающийся на добычу. Его руки схватили её за плечи, прижали к стене так, что дыхание перехватило. Грудь его прижималась к ней, горячая даже через рубаху, а в глазах горело что-то… нечеловеческое.

Руна замерла. Её тело напряглось, ожидая удара, насилия, боли – того, что она уже привыкла ждать от мира.

Но вместо этого…

Его рука скользнула вниз, у нее перехватило дыхание.

Припечатал к стене. Его намерения настолько очевидны что, Руна смирилась с неизбежным. Все равно случится рано или поздно. Но все же не смогла не всхлипывать. А когда поняла, что он только создает видимость, почувствовала растерянность и облегчение. Все происходило настолько быстро, она не успевала осознать происходящее.

А потом разворот к нему и ее руку вниз.

Илья стоял перед ней, его тело – жилистое, напряжённое – излучало жар, будто под кожей тлели угли. Его рука сжала её запястье, развернула к себе, а затем – без слов, без просьб – прижала её ладонь к своей промежности.

Немой приказ.

Его глаза пылали, но не страстью, а яростью – чем-то первобытным, звериным. Под её пальцами плоть вспыхнула жаром, напряглась, будто готовая к разрыву. Его другая рука накрыла её кисть, заставляя двигаться – жёстко, резко, без нежностей.

Руна не отводила взгляда.

Глаза в глаза.

Дыхание её участилось, грудь вздымалась, а между ног – тяжело, горячо. Его пальцы впились в её запястье, направляя каждый рывок её ладони по своей плоти. Губы Ильи обнажили клыки – не метафорически, а по-настоящему заострённые, будто у хищника. Слюна капала на подбородок, когда он зарычал, и Руна почувствовала, как его тело дрогнуло в её руке.

Взгляд.

Ещё взгляд.

Она видела, как зрачки его расширились, как мускулы заиграли под кожей. И тогда – рывок, спазм, горячая волна на её пальцах. Он не застонал, не закрыл глаз, а лишь огрызнулся – как зверь, укусивший самого себя.

Руна не отдернула руку. Между её собственных ног пульсировало, будто в ответ. Веки задрожали, когда Илья резко отпустил её, развернулся и вышел.

Тело Руны пылало. Не от воды, не от борьбы – от этого. От его грубых пальцев, впившихся в её запястье, от немого приказа, от того, как его глаза горели, будто он видел сквозь неё. Она всё ещё чувствовала под пальцами его горячую, пульсирующую плоть, будто кожа запомнила каждый изгиб, каждый взрывной толчок в её ладони.

Между ног – тяжело, горячо, как будто там застрял раскалённый камень. Бёдра сами сжались, бессознательно, беспомощно, пытаясь унять дрожь.

Грудь – каждая вдох давался с хрипом, соски набухли, прорезаясь сквозь мокрую ткань рубахи.

Внутри – пульсация, глухая, настойчивая, как барабанный бой перед битвой.

Она не трогала себя, но тело жило собственной жизнью – влага между ног была не от воды, а от всего случившегося разом.

Ничего не сказал, просто вышел. А что еще он мог сделать?

Ей, ошеломлённой осталось одеться и следовать за ним. Она вышла на улицу.

Двор, где сумерки уже сгущались, окрашивая всё в сизые, холодные тона. Солдаты стояли кучками, дым от их трубок стелился синевой в промозглом воздухе. Руна не шла ползла, её шаги были не лёгкими, почти неслышными – не от осторожности, а от странной опустошённости, будто внутри всё выжжено дотла.

Она чувствовала их взгляды.

Мужские глаза скользили по её фигуре, но не с вожделением, а с настороженностью. Искали что-то. Когти? Шерсть? Жёлтый звериный блеск в глазах? Но Руна знала – они видят только девушку. Слишком бледную, слишком дрожащую, но человеческую.

Илья стоял в стороне, его спина была напряжена, будто он всё ещё чувствовал её пальцы на себе. Он не обернулся. Не заговорил. Что он мог сказать? "Я спас тебя, но взял плату"? Или "Прости"?

Руна тоже молчала.

Благодарность смешивалась с чем-то острым, почти стыдом. Не за то, что сделала – а за то, что хотела бы сделать снова.

Глава 4

До избы она не поспела, оттуда толкаемый кулаками в морду вылетел солдат. Лупил по нему конвойный.

– Куда метил!? Штраф за всех платить будешь? А?

– Я ж не думал, что они бежать, – солдат был самым молоденьким, на первый конвой повел по этапу в сопровождении.

А тут такая беда.

Руна остановилась, наблюдая, как они сцепились и один готов убить другого. Из караульной избы вышел полуодетый офицер.

Тень офицера накрыла двоих конвойных, как саван. Сапоги гулко ударили по мерзлой земле, когда он шагнул вперёд. Голос – ледяная сталь, без права на ошибку:

– Команда смирно!

Двое дёрнулись, как марионетки, спина к спине. Тот, что только что лупил напарника, щелкнул каблуками, челюсть сжата до хруста:

– Ваше благородие! Докладываю – побег! Через запруду, в лес!

Офицер не моргнул. Только веки дрогнули, будто перед ударом. Когда он заговорил, слюна брызнула из-за стиснутых зубов:

– "ВСЮ ПАРТИЮ – В ЦЕПИ!" – рёв разорвал ночь, эхом откатившись от стен острога.

Пауза. Ветер донёс запах страха с мокрых шинелей. Офицер вдруг прищурился, голос стал тише, но острее:

– Сколько?

Конвойный выдохнул, будто плюнул:

– Трое. Пока эти шлюхи визжали.

Костёр захрустел, будто смеясь над ропотом мужиков. Бабьи голоса в избе взвизгнули выше – кто-то уронил котелок, кто-то запричитал, как по покойнику. В воздухе повисло тяжёлое знание: цепи – это не просто оковы. Летом они ломают суставы, зимой выедают холодом кости, а сейчас, в этот проклятый осенний промозглый вечер, когда даже кафтаны не выдали, они станут пыткой для всех.

– "Ох, горе-то… Что б тебя, беда за бедой…" – шипение пошло по кругу, как зараза.

Руна встретила взгляд Ильи – жёсткий, как удар топора. Да, это его промах. Его беда. И всё потому, что её спасал. Значит, и её вина тут есть. Но он уже шагнул к офицеру, сапоги вбиваются в грязь чётко, будто отмеряя последние секунды перед бурей.

Офицер обернулся, увидел его – и рука непроизвольно потянулась к кобуре. Но Илья уже близко, слишком близко, и в его глазах горит не просьба, а приговор:

– Ваше благородие. Сделай милость – пусти на поиски. Мы беглых сыщем, чтоб вам со счету не сбиваться и перед начальством не отвечать. Ответственность, коли не выдам, – на мне.

Офицер прищурился, пальцы постукивали по ремню. Вдоль спины у него пробежала тень сомнения – а не подвох ли? Но мужики у костра уже зашептались, а бабы в избе притихли, слушая. Артельный способ: свои своих ищут – значит, цепи можно отложить. Выгода для всех. Тяжелый вздох. Офицер плюнул под сапог и кивнул одним резким движением подбородка:

– Ладно.

За спиной у Ильи кто-то сдержанно охнул – значит, не прогадали, выбрав его старостой. Руна же только стиснула зубы: "А если не найдём?" Но вслух не сказала ни слова.

Офицер в годах был, дело свое знал, также как и каторжного брата, и на варнацкое слово чуйку имел.

– Ступай.

Илья стоял как вкопанный. Начальнику, конечно, было плевать – лишь бы циферки в бумагах сходились. А там хоть трава не расти, хоть трижды меняй подпись в ведомости.

– Кого-нибудь взять, в помощь? – брякнул он, сразу смекнув, в чём заминка.

– Её. – Илья ткнул подбородком в Руну, и в глазах его мелькнуло что-то твёрдое, как камень в мутной воде.

Офицерская рожа скривилась – сначала ехидная ухмылка, потом смешок, от которого по спине побежали мурашки.

– Охо-хо, шутник! Мало тебе там, под гарью-то?

Илья ощерился белоснежными зубами, кивнул на покосившуюся баню за спиной и развёл руками: Видите, ваше благородие, весь я как на ладони – с потрохами, с печёнками.

А Руну будто ветром с ног сбило. Медяк в её руке стал липким от пота, а в животе завыло так, будто там поселился голодный зверь. Ну зачем я ему? – пронеслось в голове.

– Добрый человек всегда найдет, как провести время с пользой и выгодой.

Офицер медленно обвел Руну оценивающим взглядом, губы кривились в скептической гримасе. Эта доходяга, еле ноги волочащая, поможет в поимке трех беглых? В его взгляде мелькнуло циничное понимание – ну разве что в качестве приманки… Или утехи. Все равно далеко не убежит – либо ноги подкосятся, либо те трое сами прикончат.

– Пс-м, бери-и, – сквозь зубы процедил он, с отвращением махнув рукой и демонстративно отвернувшись, будто от чего-то нечистого.

Илья тяжелыми шагами подошел к Руне. Его мозолистые руки грубо выхватили у нее сверток с тряпьем и зажатые в потных ладонях жалкие монеты, которые он швырнул Косолапову – тому самому угрюмому мужику, что стоял у избы вместе с другими зэками.

– Сбереги. Утром или днем вернемся, заберем, – бросил он коротко, даже не удостоив того взглядом.

Косолапов поймал сверток, его налитые кровью глаза пялясь на них, не понимая и соглашаясь.

Рунино сердце забилось так сильно, что казалось – вот-вот разорвёт рёбра. Горячая волна ударила в горло, в пальцы, под кожу, будто кто-то влил в неё расплавленное золото. Она хотела этого. Боялась. Трепетала. Лес звал её с тех пор, как она помнила себя – шёпотом ветвей, запахом хвои, обещанием наконец-то стать собой.

Она ещё не оборачивалась. Никогда не решалась. Но граница была здесь – ржавая калитка, за ней – запруда, а дальше… дальше её мир. Тот, где люди ходят, не деля землю на «свою» и «чужую».

Илья замер, наблюдая. Его взгляд – потяжелел.

– Пойдём.

Она сделала шаг. Первый. Воздух в лёгких стал огнём, кровь – колоколом, бьющим в набат. Она боялась не леса. Боялась себя – той, что пряталась под кожей все эти годы.

Калитка скрипнула. За спиной остались люди, страхи, цепи. Впереди – она. Настоящая. Сглотнула, и перешагнула, сделала первый шаг на волю. Задохнулась от чувств в горле.

Лес обступил их плотной стеной, лунный свет пробивался сквозь переплетенные ветви, рисуя на земле причудливые узоры. Илья крепко держал веревку, его пальцы сжимали ее так, будто это была последняя нить, связывающая его с реальностью. Руна шла молча, ее дыхание ровное, но в глазах – буря вопросов.

Они остановились на пригорке, залитом холодным серебром луны. Илья повернулся к ней, его взгляд стал тяжелым, каменный, брошенный в жерло тар-тара. Тишина между ними звенела, натянутой струной.

– Почему мы не по следу? – наконец сорвалось у Руны, ее голос звучал глухо, будто пробивался сквозь толщу лет.

Он шумно выдохнул, его дыхание превратилось в белое облачко на морозном воздухе. Шагнул ближе, так близко, что она почувствовала тепло его тела и запах кожи – дым, пот и что-то еще, дикое, необузданное.

– Потому что хочу сначала поговорить, – сказал низко, почти шепотом, но каждое слово падало, на нее нервной дрожью.

– О чём? – дрогнула, будто уже знала ответ, но боялась услышать. – О твоих разных глазах? Они цвет…

Он резко повернулся, тень от его фигуры накрыла её, как крыло. Веревка в его руках натянулась, будто живая.

– Как так вышло, что ты ни разу не оборачивалась?

Руна инстинктивно отпрянула. Пожала плечами, но жест вышел нервным, фальшивым. Глаза упёрлись в землю – туда, где корни деревьев сплетались в узлы, похожие на петли.

– В городе негде… да и как-то не хотелось.

Он засмеялся – коротко, беззвучно. Сжали пальцами её подбородок, заставив поднять голову. В золотистых глазах светилось что-то… мужское.

– А здесь зов, – закончил за нее. – Это случается в нескольких случаях. Когда есть подходящая пара, когда опасность угрожает и когда душа человеческая не желает больше жить в теле людском. Какой вариант твой?

Руна оглядывала лес, погруженный в темноту, и думала: странно, как сильно хочется свободы, когда её нет. Раньше она даже не задумывалась об этом – весь день в хлопотах: принеси, подай, сбегай, узнай. Оборотнем становиться? Даже в голову не приходило.

Из детства всплывали лишь обрывки: лес, запах хвои, мамины руки. Смутно, как сквозь туман. До каторги она и представить не могла, что может превратиться в волчицу и уйти к своим – тем, кто ей роднее людей.

Илья стоял рядом, и в его глазах светилось что-то… нездешнее.

– Ты кто вообще такой? – спросила она, морщась. – Не волк, но среди людей живешь. Как так?

Он усмехнулся, и в этой улыбке было что-то древнее, чем сами деревья вокруг.

– А что ты знаешь об этом? Я контролирую свой силы, и отрочество уже давно прожил. А ты только живешь и не знаешь, как все устроено.

– И как?

Он стоял неподвижно, а в глазах бушевала шторм – небесный огонь, запертый в человеческой оболочке.

– Ты даже не догадываешься, что умеешь ходить сквозь миры, да? – а сам доносится странно – будто несколько людей говорили одновременно, и в этом хоре слышался звон далеких колоколов.

Она задрожала. В его прикосновении не было ничего человеческого – только древняя мощь, знакомая ей по смутным снам о падении с высоты. Вокруг них зашевелились тени, принимая формы крыльев, которых не было.

– Я не волк. Но ты… ты даже не перевертыш, – он наклонился ближе, и в его зрачках вспыхнули созвездия. – Ты – дверь. И ключ. И дорога между мирами. И сейчас…

Воздух между ними сгустился, оборачиваясь раскатами перед грозой. Его пальцы легли над её бешено бьющимся сердцем – не давя, но и не отпуская, как тлеющий уголь на тонком пергаменте кожи. Вокруг них лес замер, прислушиваясь.

– Как я и говорил… – его голос прозвучал слишком чётко, будто резал тишину лезвием. – Ты здесь.

Рука взметнулась вверх, очертив кроваво-красную дугу в лунном свете.

– И тебе плохо. Но если обернёшься сейчас – назад дороги может не быть. Ты хоть раз об этом думала?

Руна застыла. Её зрачки расширились, поглотив зелёный свет глаз, губы чуть дрогнули. В голове звенело: никогда – это как?

– Ты… хочешь сказать, вообще никогда? – шёпот сорвался с губ, обжигая горло.

Он кивнул, и в этом движении тоже была тяжесть веков. Тень от его ресниц упала на скулы, как чёрные блики.

– Обратный оборот – не для слабых.

Его ладонь резко опустилась ей на живот – жесткий, властный жест, будто вдавливающий ее сущность обратно в человеческую оболочку.

– Зверь думает здесь, – ногтями впился чуть выше пупка, заставляя ее вздрогнуть. – Когтями и клыками. Кровью. Голодом. А ты…

Внезапно он схватил ее за волосы, запрокинув голову так, чтобы лунный свет упал прямо в глаза – ослепляя, проникая в мозг, как ледяная игла.

– Ты даже сейчас дрожишь как лист. Какой из тебя волк? Ты – дверь. И если откроешься не на ту сторону…

Его губы коснулись острой скулы, и шепот обжег, как кипяток:

– Сгниешь заживо. Ни здесь, ни там. Вечно.

Где-то в глубине леса завыл настоящий зверь – то ли в ответ, то ли в насмешку, пугая ее. Он скользнул ладонь и коснулся затылка Руны.

– Его нужно уметь поймать, направить и удержать. С каждым разом все будет передаваться проще. А у людей разум, вот здесь, – ткнул пальцем ей в лоб, Руна его потерла. – И оно тонкое, свободное. Его легко потерять. Видела когда-нибудь, какой корове или кошке дурно делалось, и та лишалась сознания? Нет такого у животных, потому что сознание иное. Ты этого желаешь? Прожить зверем всю жизнь?

Руна резко закусила губу до крови, отвернувшись к звёздам – они плясали у неё перед глазами, как насмешливый фейерверк. В горле стоял ком, а в груди колотилось что-то живое и испуганное, словно пойманная птица. Кто бы мне сказал? – пронеслось в голове. Кто бы предупредил?

Мысли путались: вот почему стая не даёт щенкам оборачиваться обратно слишком рано. Пока человеческое лицо не станет своим. Пока не научишься любить эту кожу. А она… она ведь и правда любила людей. Их смех, их тёплые руки, их глупые песни у костра. Не знала другой жизни. Но…

Лес дышал ей в спину. Запахи лились рекой: горькая хвоя, сладкая гниль, железный вкус крови где-то далеко. Живот урчал, сводило от голода – но это был не человеческий голод. Что если…

Она вдруг поняла, что всегда считала: можно быть и тем, и другим. Просто… переступать. Как через порог.

А он говорит, будто это дверь с одним ключом. Навсегда.

– Но… а если я захочу обратно?

Его золотистые глаза вспыхнули холодным огнём, когда он увидел, как зрачки Руны сузились в вертикальные щели. Воздух между ними наэлектризовался, запахло грозой и медью.

– А ты не знаешь, примет ли тебя стая, – Илья прозвучал как скрежет стали по камню. Он шагнул прижимаясь плотнее, и земля под его ногами будто затрепетала. – Сейчас гон. Крови, воплей, борьбы много. Тебя сомнут в первые же минуты.

Его рука вдруг впилась ей в плечо – не чтобы удержать, а чтобы встряхнуть. Замечая, как ее ногти стали длиннее, острее, прорезали ткань.

– Ты хоть раз чуяла капкан под листьями? Чувствовала свинец на ветру, прежде чем он войдёт в твоё тело? – он оскалился, и в его улыбке было что-то нечеловеческое. – Ты будешь выглядеть как взрослая волчица… но пахнуть будешь беспомощностью. И они разорвут тебя. Не из злобы. Просто так.

Всё произошло в один миг – Руна перестала сопротивляться. Глубокий вдох, и мир взорвался калейдоскопом запахов: медная кровь на ветру, сладковатая гниль под корягами, терпкий пот добычи где-то в чаще. Внутри всё сжалось, потом рвануло вперёд, как пружина – органы смещались, кости трещали, кожа горела.

Она мельком увидела, как зрачки Ильи расширились до черноты, в них отразилось её тело – уже не совсем человеческое, но ещё не зверь. Губы сами растянулись в оскале, и она поняла, что это не улыбка. В предвкушении…

– Давай же… – прошипела она, но голос уже был не её – хриплый, срывающийся на рык.

Тело рванулось вперёд, ещё не до конца преобразованное, но уже сильное, гибкое, дикое. Руна (или то, во что она превращалась) чувствовала только одно: голод. Яркий, острый, как лезвие. И где-то вдалеке – сладкий запах страха. Чужого. Человеческого.

Илья отскочил, затем рванулся вперед – не назад, а к ней, с хриплым рыком, звуча по страшному. Его руки впились ее в плечи, пальцы вжались в кожу так, что побелели костяшки. Он притянул рыжую к себе грубо, почти сбивая с ног, и в следующее мгновение его рот уже был на ее губах – не поцелуй, а захват. Зубы царапали, язык продирался внутрь, будто хотел вырвать из нее душу прежде, чем ее заберет зверь.

Она почувствовала, как земля ударила в спину – сырая, холодная, но это не имело значения, потому что он уже задирал ей юбку, рвал тряпки, не тратя времени на прелюдии. Его пальцы – горячие, шершавые – впились между ее ног, один судорожно проник внутрь, потом второй, растягивая, проверяя, помечая. Не ласка. Не утешение. "Ты моя, даже если станешь волчицей" – каждый жест сам говорил.

Тело у Руны ломано задёрнулось – трансформация, уже начавшая перестраивать кости и мышцы, внезапно оборвалась. Боль пронзила, как раскалённый клинок, вырвав из звериного забытья обратно в человеческое сознание. Всё вокруг на секунду поплыло – запах дёгтя, потного тела, сырой земли – и вдруг она снова словно в бане, в той самой, где всё началось. Только теперь он был сверху, а она – пригвождённая к земле, как трофей.

– На-си-льник… Душе-губ… Прокля-тый… – она выплевывала слова сквозь стиснутые зубы, голос срывающийся на рык, не успевал вырваться наружу.

Но было поздно. Илья всей тяжестью вдавил её в грунт, его бёдра прижали её ноги, а руки, как кандалы, сомкнулись над её головой, лишая возможности даже дёрнуться. Она могла только дышать – часто, прерывисто, чувствуя, как его тело напряжено, как камень, но… он не двигался дальше.

И тишина. Только их дыхание, смешанное с запахом грозы и железа. Он замер.

Руна трудно дышала под ним, едва не задыхаясь.

– Ты… специально… – как будто сквозь сломанные рёбра, губы дрожали, но не от страха – от ярости. Всё тело горело: и от оборванного превращения, и от его рук, и от этого молчания, которое резало глубже, чем когти.

Он не отвечал. Только чуть сильнее вдавил её запястья в землю, и она почувствовала под пальцами что-то твёрдое – то ли корень, то ли камень. "Ударь", – шептал ей инстинкт. "Убей". Но где-то глубже, под всей этой яростью, пульсировало другое – понимание, что он знал. Что это не просто насилие.

Тишина давила, как предгрозовое небо. Она дышала под его телом – грудь вздымалась резко, прерывисто, но каждый вдох был наполнен им: дымом, потом, чем-то диким, что не принадлежало ни людям, ни волкам. Его глаза, неподвижные и горящие, впивались в неё, будто выжигая ответ прямо на коже.

Илья почувствовал, как её тело резко обмякло под ним – не сдаваясь, а просто не в силах больше сопротивляться. Два оборота за ночь выжгли её изнутри, и теперь она лежала, дрожа, как загнанный зверь перед смертью. Его собственные мышцы напряглись ещё сильнее, но не от злости – в груди что-то ёкнуло, будто он случайно наступил на щенка. Но это быстро сменилось жёсткой решимостью.

– Отпусти… – скулежь прекратился в рыдание, стал тонким, сдавленным плачем, словно она сама не верила, что это слышит. – Отпусти! Дай уйти! В л-е-е-ес…

Она вывернула голову к лесу, и вдруг – вой. Настоящий, звериный, отчаянный. Он резанул его по нервам, заставив на мгновение отпустить запястья. Но тут же его рука вцепилась в неё, грубо развернула лицо к себе. Глаза горели, но в них уже не было ярости. Было что-то другое – резкое, неудобное, почти… виноватое?

– Выслушай меня, – рявкнул над ухом басовитый голос. – Я помогу тебе! Слышишь?!

Руна резко дёрнулась, впившись в него взглядом – зелёные глаза, расширенные зрачки, вся ярость и боль мира в одном вопросе: