Цветущие вселенные

Бабы прикрыли сиськи руками, а причинное место длинными волосами. Оголили жопы. Заставляя мужиков бочком вдоль частокола поменять угол зрения. Всем хотелось потешить взгляд, раз по-другому никак не выходило.

Конвойный офицер, толстогубый, с лицом, напоминающим плохо выпеченный пирог, вырвался из толпы. Его сапоги гулко шлёпали по грязи, а пальцы нервно дёргались у кобуры.

– Что здесь происходит?!

Орёл на его фуражке, казалось, вот-вот взлетит от ярости. Иванна выскользнула вперёд, её мокрая рубаха прозрачно облепила бёдра. Она перекрестилась, но в глазах читалось не благочестие, а азарт.

– Волчица, там, – шепнула она, указывая на баню. Голос её дрожал, но не от страха – от предвкушения.

Офицер фыркнул, как разъярённый бык. Его щёки, обветренные сибирскими марш-бросками, побагровели.

– Да откуда ей взяться там?! – рванул кобуру, но не достал пистолет – просто дал толпе понять, кто здесь хозяин.

Кто-то сзади рявкнул:

– На кол её!

Другой, уже истерично:

– Убить. Она ведьма!

– Ишь проверю, мало не покажется. Бабские небылицы мужикам рассказывайте. А мне, правду матку, извольте!

– Да волк она! Упырь! Вот тебе крест!

– Молчать!

Ночь внезапно содрогнулась – где-то за частоколом, в черной бездне леса, раздался протяжный, леденящий душу вой. Он вибрировал в воздухе, словно набат, проведённый по металлу. Бабы инстинктивно сбились в кучу, их мокрые тела дрожали. Кто-то всхлипнул, кто-то прошептал молитву. Даже конвойный офицер замер, его рука застыла на рукояти пистолета.

Илья почувствовал, как по его спине пробежали мурашки – но не от страха. От узнавания. Этот вой был слишком чистым, слишком… осознанным. Не зов одинокого зверя, а сигнал. Их сигнал.

Тишина после воя казалась ещё страшнее. Только тяжёлое дыхание толпы и шорох голых ног по мокрой земле. Потом – шлёпок воды. Офицер первым опомнился. Он плюнул, вытираясь грязным рукавом. Бабы тихонько заскулили и не понятно то ли от холода, то ли и в самом деле от страха.

Всё ещё багровый от ярости, вытер ладонью потный лоб. Его пальцы дрожали – не от страха, а от унижения. Ведь если эта шлюха-каторжанка действительно обернулась волчицей прямо у него под носом, значит, он потерял сошел с ума. А для этапного начальника это хуже смерти.

– Староста! – рявкнул он так, что с ближнего дерева слетели вороны. – Иди посмотри, что за чертовщина творится! И если там хоть одна шкура валяется – принеси её мне на штыке!

Илья недовольно поднялся. Его тень, удлинённая костром, легла на толпу, заставив даже самых буйных мужиков отпрянуть. Не спеша, провёл рукой по бедру, будто стирая с себя всё человеческое, и вдруг резко повернулся к офицеру:

– За что мне такое наказание? – голос у него звучал как скрежет камней под жерновами. – За то, что в Москве одного подлеца задушил? Так он того стоил. А эта девчонка…

Он мотнул головой в сторону леса, где снова завыло что-то нечеловеческое.

– Ну, так иди узнай! Приказ!!!

Илья замер на мгновение, его глаза – синие, как лед в горных скалах – сузились. Где-то в глубине зрачков вспыхнул огонёк, не ангельский, не человеческий… что-то древнее. Он повернулся к офицеру, и в этот момент ветер донёс из бани запах – медный, резкий, невыносимо знакомый. Кровь. Но не человеческая. Её. Руны.

– Приказ? – раскатился низким громом, от которого у нескольких каторжан задрожали колени. – Хорошо. Посмотрю. Только ждать! Мало ли…

Он шагнул вперёд, и земля под его сапогами будто провалилась на сантиметры. Толпа расступилась, как перед библейской чумой. Даже офицер отпрянул, вдруг осознав, что стоит перед тем, кого сам же и назначил старостой – но кто на самом деле никому не подчиняется.

У дверей бани Илья остановился. Пар вырывался из щелей, смешиваясь с чем-то тёмным. Он толкнул дверь – скрип был таким громким, что кто-то из баб вскрикнул. Внутри..

Ожидал, чего угодно. Оборота, волчицу, лужи крови, труп женщины… Самое поганое. И застыл, как громом поражённый. Его ангельская сущность – та самая, что веками презирала человеческую слабость – вдруг взорвалась диким, первобытным желанием. Руна стояла перед ним, вся в каплях воды, которые стекали по её шее, скользили между грудями, исчезали под тряпкой, прилипшей к телу, как вторая кожа. И этот взгляд… Глаза, всё ещё испуганные, растерянные, человеческие. В них читалось: "Помоги", "Спаси", "Возьми".

Он почувствовал, как его крылья – невидимые, но от этого не менее реальные – напряглись, готовые разорвать ткань. Кровь ударила в виски, в пах, превратив тело в натянутую струну. "Чёрт возьми, она же оборотень… нет, хуже – каторжанка… нет, ещё хуже – та самая, что может привести меня к переходу…" Но все эти мысли тонули в одном: "Хочу".

–Убей ее! – доносились вопли со двора.

Сплошное наказание! Он шагнул к ней, схватил сзади и крепко зажал ей рот. Вывернув тонкие руки за спину, прижал животом к банной стене.

Малышка всхлипнула, не в силах шелохнуться.

Раздвинул ей ноги и втиснулся между ними, расшнуровывая гашник.

– Не надо, – взмолилась она, не понимая, что ее ждет.

– Думать раньше стоило, – взорвался Илья, рыча ей в ушко, задыхаясь от распаренного аромата кожи. – Когда душила старого ублюдка. А теперь терпи! Твой единственный…

Рывком стащил штаны вниз с себя.

Девчонка затрепыхалась в его мертвой хватке. Заскулила с отчаяньем.

Он толкнулся в ее влажную кожу, вздыбленной головкой елды. Горячо обжег, низ его живота вжался в половинки сладкой попки. Илья задохнулся.

Девчонка ахнула, задергалась, задрожала телом под напором, нервно попискивая под его ладонью.

– Заткнись, и стони – прорычал в ухо.

С силой навалился на нее, он плющил ее к стене вперед. А сам со свистом выдохнул, злобно думая, было бы чему? Нежные ягодицы послушно разошлись в стороны, и все великолепие предстало перед ним. Приставил набухшую головку к ее дырочке, растянул костлявые ягодицы в стороны, подался вперед, скользнул ниже и слегка погрузился в девичье. Снова закрыл ей лицо ладонью, будет сейчас ныть.

Горячая, тугая плоть Руны сжала его головку, словно пытаясь проглотить и вытолкнуть одновременно. Илья застонал сквозь зубы – его член будто окунули в кипящий мёд: сладко, больно, так тесно, что даже дыхание перехватило. Внутри неё было сухо – не от сопротивления, а от того, что она не человек, её тело не готовилось к этому, не знало, как принять его. Но именно это сводило с ума: первобытная, звериная теснота, её содрогания, будто пойманная волчица в капкане.

Он почувствовал, как её ногти впились ему в запястье – не царапая, а цепляясь, как когти. Её дыхание, прерывистое и горячее, обжигало его ладонь. И самое главное – её запах. Теперь, когда он был так близко, он различал в нём не только страх. Было что-то ещё… волчье. Мускусное, резкое, от чего кровь стучала в висках, а живот сводило спазмом желания.

Руна завизжала, тревожно и ускоренно задышала, замычала.

– Стони, дура, если жить хочешь.

Он убрал пальцы со рта и освободившейся рукой, задрал тряпку, припечатал ее сильнее. Теперь он чувствовал Руну всю на себе. Терся о нее, изнывающим собой. Сдерживаясь сам, но не входил глубже, только вид делал.

И до нее, наконец, дошло.

Судорожный кивок головы, обозначил согласие. Он убрал ладонь с лица.

Руна сначала молчала, затем громко застонала. Мягко, протяжно, царапая ему этим звуком внутренности.

От прикосновений, от стонов, ему хотелось ввести елду по самое основание. Максимально глубоко. Илье хотелось её тощую безумную, без остановки трахать, пока не кончит. Долбать, пока не станет пусто в яйцах. Грубо, яростно, ретиво. Вместо этого, он лишь терся, словно малахольный сигнальщик отгуливающий первую волчицу. Что за блажь? Зачем так сложно у волков? Будь он человеком, или хоть бы волком давно забылся бы с ней, не спрашивая позволения.

Илья застонал сам, порыкивая в бешенстве.

Его член пульсировал на грани безумия – каждое движение Руны, каждый её стон заставлял жилы натягиваться, как канаты. Он чувствовал, как её внутренности дрожат вокруг него, сжимаясь в ритме её учащённого дыхания. В воздухе витал запах её возбуждения – дикий, терпкий, с примесью железа, будто она и правда была зверем, пойманным в ловушку.

Илья прикусил губу до крови. Его ангельская природа рвала его на части: одна половина требовала взять, проникнуть глубже, до самого горла, заставить её выть от боли и наслаждения. Другая – та, что ещё помнила небеса – цеплялась за последние остатки контроля, шепча, что нельзя, нельзя, она не человек.

Но Руна, казалось, решила за него. Её бёдра вдруг подались вперёд, принимая его глубже – всего на дюйм, но этого хватило, чтобы мир взорвался. Илья зарычал, впиваясь пальцами в её кожу. В этот момент он чувствовал её – не просто тело, а суть. Оборотня. Грешницу. Жертву. Свою.

Предбанник наполнился резким светом фонаря, выхватившим из полумрака их сплетённые тела: его – мощное, покрытое шрамами и каплями пота, её – хрупкое, с проступающими рёбрами, но уже не сопротивляющееся. Конвойный застыл на пороге, его глаза жадные, как у шакала у туши, скользнули по голой спине Руны, по её пальцам, вцепившимся в стену, по Илье, который даже не остановился, лишь прикрыл её собой, как зверь самку.

– Это она что ли волк!? – дрогнул он между страхом и похабным восторгом.

Илья оскалился, но не ответил. Руна под ним вздрогнула, её стоны оборвались. Они оба знали: ещё секунда – и всё могло рухнуть. Но солдат лишь крякнул, швырнул на пол что-то тряпичное – то ли одежду, то ли полотенце – и вышел, хлопнув дверью.

Только их дыхание, тяжёлое, синхронное.

– Значит, бабы, живо за вещами и в избу. Завтра, все наказаны. Разойдись. Рядовые навести порядок, – слышались злые окрики со двора.

– Но там же. Там…

– Ебут твою волчицу. Иди сама глянь.

Голоса за дверью смешались в гулкий ропот – бабий визг, мужской хохот, злобное шипение конвойных. Кто-то швырнул в стену бани камень, и он со звоном отскочил от брёвен. Но внутри, в этом проклятом, пропахшем потом и грехом углу, вдруг стало тихо. Илья разжал пальцы на бёдрах Руны, чувствуя, как её кожа под ними – горячая, влажная – вздрагивает от каждого его выдоха.

– Ты… ты вообще понимаешь, что сейчас было?

Сам себя от хрипоты не узнал, но уже без злости. Скорее с изумлением. Он сам не мог поверить, что ангел только что чуть не взял оборотня у всех на глазах.

Руна медленно повернула голову. Её глаза блестели в полумраке. Но теперь в них читалось не только отчаяние. Было что-то ещё. Что-то, от чего у Ильи перехватило дыхание. Он прижал ее к себе, чувствуя, как её рёбра вздымаются под тонкой тряпкой. Её глаза – огромные не моргали, словно у загипнотизированной. Его пальцы сомкнулись вокруг её запястья, направляя её руку вниз, к тому месту, где его плоть всё ещё пульсировала от ярости и желания. Она коснулась его неуверенно, пальцы дрожали, но не от страха – от другого. Не умело, не ловко повела вниз-вверх.

То ли давно не ела, толи слабенькая сама по себе.

– Сильней, – прошипел он, прикрыв глаза. Внутри него бушевала буря: ангельская ярость, человеческая похоть, тёмное, что он поймал в ней и что теперь отвечало ему взаимностью.

Руна стиснула зубы – её клыки слегка удлинились – сжала его крепче. Видимо, наконец поняла, зачем. Движения её руки стали резче, грубее, будто в ней проснулась та самая часть, что когда-то задушила князя. Илья застонал от нахлынувших ощущений. Его крылья (невидимые, но от этого не менее реальные) расправились, ударив по стене. Доски затрещали.

А за спиной стояла тишина. На цыпочках в предбанник входили и выходили голые бабы.

Он обхватил до боли своей пятерней ее пальцы, так что она закусила губы. Пискнула. Водил их ладони вместе дюжими движениями. Сжимал до хруста. Давил, яростно лаская себя, так что на лбу выступили капли пота, а сам он запрокинул голову. Задохнулся.

Голова закинута назад, глаза закрыты – он потонул в волнах жара, которые растекались от живота к конечностям. Руна прижата к нему всем телом, её тонкие пальцы всё ещё в его железной хватке. В голове – хаос. "Это безумие… Она не человек. Она не должна так пахнуть. Не должна стонать, будто ей мало. Не должна… заставлять меня забыть, кто я."

Семя вырывалось из него горячими толчками, пропитывая тряпьё на её бёдрах. В этот момент он ненавидел её. За то, что её тело – костистое, полуголодное – свело его с ума. За то, что даже сейчас, когда всё кончено, он чувствует, как её сердце бьётся в унисон с его собственным, будто они навсегда связаны этой греховной связью.

– Ты… безумная, – выдыхает он, но в голосе уже нет ярости. Только усталость. И что-то ещё. Что-то, что заставляет его провести рукой по её мокрым волосам, будто жалея. "Или это я проклят?"

Когда он пришел в себя, в предбаннике никого не было. Никого кроме него и Руны. Она так и стояла у стены, прижимая к себе одежду. Илья натянул штаны, и не говоря ни слова, вышел. Закурил, наблюдая как в баню внутрь заглянул конвойный.

– Подмойся, – сообщил он ей. – И живо спать!

Девчонка, проходя мимо, поравнялась с ним и притормозила, подняла на него глазища, передернулась в лице.

Руна остановилась на мгновение, её глаза – слишком большие, слишком нечеловеческие – сверкнули в полумраке. Губы дрогнули, будто она хотела сказать больше, но вместо этого лишь прошептала "спасибо". Не за защиту. Не за деньги. За то, что он почувствовал. Что увидел в ней не только волчицу, не только каторжанку – а что-то ещё. То, что она сама боялась признать.

Илья отвернулся, но слишком поздно – он уже поймал её взгляд. В нём не было страха. Была… благодарность? Нет, сложнее. Признание. Как если бы два зверя в темноте вдруг осознали, что они одного рода. И это было страшнее любой вины.

Этап имеет свои жесткие правила жизни. Или правила выживания, это кому, как угодно. И они ничуть не мягче леса. Если бы она знала, что есть еще одни правила, которые они нарушили сегодня, наверное, сама бы удавилась. А его свои бы удавили. Но коли, нет свидетелей их греха, то и суда нет. Авось, как-нибудь и когда-нибудь Богу да пригодится.

Глава 3

Колонна арестанток растянулась по просёлочной дороге, поднимая клубы рыжей пыли. Солнце, висящее в мутном небе, выжигало последние силы из осунувшихся тел. Руна шла в хвосте – её наручники, не скованные с другими, звенели отдельной мелодией, даруя призрачную свободу движений.

Но мысли её были далеко от дорожной пыли и звона цепей.

Он снова смотрел.

Илья – широкоплечий, с свободной походкой, чьи глаза видели слишком много. Не так, как прочие: не с похабным хихиканьем надзирателей, не с животным страхом каторжан. Его взгляд скользил по её фигуре методично, словно проверял расчёты.

Зачем?

Вчера у потухающего костра его мозолистая рука неожиданно протянулась – не щи, не заплесневелый сухарь, а плотный кусок вяленой свинины. И тут же отвернулся, делая вид, что просто поправляет огонь.

Где-то впереди хрипло залаяла собака. Колонна дёрнулась, как избитая кляча. Тропа сужалась, уводя колонну в чащу низкорослых сосен. Хвоя цеплялась за рваные рукава, оставляя на коже липкие полосы смолы. Руна прикусила губу – боль помогала не потерять ритм шагов, не споткнуться о корни, торчащие из земли, как кости древних великанов.

Илья шёл впереди, его спина – широкая, как дверь амбара – то появлялась, то исчезала за спинами конвойных.

Почему молчит?

Вопрос грыз её изнутри острее голода.

Сегодня утром, когда колонну поднимали перед рассветом, он случайно оказался рядом. Их плечи едва коснулись в толкотне, и в ту же секунду что-то твёрдое упало в её деревянную миску.

Она не посмотрела сразу – дождалась, пока конвойные развернутся.

В заскорузлом хлебе торчал кусок сала – свежего, ещё пахнущего дымком.

Где-то справа зашуршали кусты. Руна вздрогнула.

В последней подати стало ясно, голодая, она долго не протянет.

Вечером, когда в избе жизнь в вечер вошла. Мужики в засаленных зипунах столпились вокруг самодельного стола, где кости уже летели в очередной раз. Руна стояла чуть поодаль, сжимая в потных ладонях последние медяки – те самые, что удалось спрятать даже после обыска.

Голод скручивал живот тугим узлом, но руки не дрожали.

"Три хода назад у Петьки слегка дрогнула бровь – блефует. У Семёна пальцы постукивают по столу ровно через пять секунд – уверен в костях."

Этому научилась там – в господских покоях, где барчуки забавлялись в карты между учебой. Там же поняла: игра – это не про удачу, а про позвоночник, который не гнётся, когда на кону всё. И он заступился… не дал в обиду.

А когда в баню пошла с первыми, так вообще ей думалось, вот же свезло. Зря радовалась. Стоило бабам оказаться одним, как к ней приблизилась Иванна.

Банный пар застилал всё пеленой, но Руна сразу почуяла приближение Иванны – запах пота, дешёвого мыла и… зависти. Черноволосая баба подошла слишком близко, её глаза – узкие, плутовские – скользнули по рёбрам Руны, по её впалому животу.

– Ну что, барская игрушка, – её голос прополз по коже Руны, как скребок по ране, – видать, не очень тебя там кормили, раз кости торчат?

Она приблизилась ещё, грудь её почти прижалась к Руне, а рука с короткими, грязными ногтями потянулась к её животу.

– Где твои деньги?

Баня, где пар сгущался до молочной пелены, а капли конденсата стекали по почерневшим брёвнам. Иванна толкнула её снова – на этот раз сильнее, так что Руна едва удержалась на скользком полу. Их тела слиплись на мгновение – горячее, потное, чуждое.

– Эй, рыжая… – Иванна прошипела так, что брызги слюны ощутимо попали на щёку. – Или ты слепая? Староста за тобой шляется, как голодный пёс.

Руна стиснула зубы до хруста.

Видела.

Как его взгляд цеплялся за нее в сумерках, когда он думал, что никто не видит. Глаза – не зелёные, как у неё, а тёмные-золотистые, но с искрами где-то внутри, будто угольки, раздуваемые внутреннем чем-то. Видела, как Илья смотрел на неё, когда думал, что никто не заметит, будто прожигал насквозь. А вчера, когда она случайно задела его руку у костра…

Её пальцы случайно задели его руку, когда она тянулась за котелком.

И тогда …

Кожа его не просто обожгла. Она жила.

Будто под поверхностью шевелилось что-то древнее, нечеловеческое. Мускулы подергивались, как у зверя во сне, а вены пульсировали в ритм какому-то иному, не нашему.

И тень…

Где-то с грохотом упало ведро. Руна вздрогнула. Но перед глазами всё ещё стоял тот миг: за его широкой спиной – всполох чего-то чёрного, рваного, на миг принявшего форму крыльев.

А запах берёзовых веников смешивался с кисловатым душком немытого тела. Руна медленно разматывала с себя грязные тряпки, превратившиеся за долгие недели дороги в жесткую, пропотевшую кожу. Каждый слой отлипал с неохотой, обнажая бледную кожу, испещренную синяками и царапинами.

Иванна стояла перед ней – голая, наглая, как выдра на солнцепёке. Её груди тяжело провисали, живот собирался в складки, но в глазах горел вызов.

Руна оценила расстояние между ними.

В человеческом обличье – она худющая, как тростинка. Но в волчьей шкуре…

– Говорят, староста на тебя глаз мозолит? – Иванна плюнула под ноги, жирная капля шлёпнулась на доски.

Баня, где пар уже редел, обнажая грубо сколоченные стены и потрескавшиеся полки. Руна вернулась, её мокрая кожа покрылась мурашками от прохладного воздуха, а волосы тяжело лежали на плечах, как мокрая шерсть. И тут она увидела…

Иванна копалась в её юбке, лихорадочно перебирая складки, пока её "подружки" прикрывали дверь. Медные монеты уже блестели в её грязной ладони.

"Водой сыт не будешь."

Что-то перевернулось внутри Руны – не ярость, не обида, а холодное, звериное осознание.

– Верни чужое, – её голос прорвался сквозь стиснутые зубы, глухой, как рычание из подземелья.

Она не торопилась одеваться – лишь накинула на плечи тряпицу.

Воздух вдруг стал ледяным, несмотря на жар, ещё хранящийся в стенах. Иванна замерла, её жирные пальцы сжимали монеты так, что медяки впивались в кожу. Она неторопливо повернула голову, и в её глазах вспыхнуло что-то… непривычное. Не грубая насмешка, а почти аристократическая надменность.

– Что-о-о?

Голос её звучал слишком чисто, слишком искусно сделанным на издевку. Так не говорят дворовые бабы. Так говорят в салонах, где шёпотом убивают репутации.

Руна выпрямилась. Вода с её волос струилась по спине, как доспехи из ртути.

– Не твоё верни, – каждое слово – отдельный удар когтя по груди.

Её взгляд упал на сжатый кулак Иванны.

С её ДЕ-НЬ-ГОЙ.

В предбаннике влажный пар уже сменился тяжёлым, на спёртый воздух. Иванна полуобернулась, её мокрые волосы липли к плечам, а глаза – узкие, как щели – сверлили Руну. Вокруг сгрудились другие бабы, их голые тела блестели от пота, а взгляды скользили по Руне, как ножи по точильному камню.

– Я себя не пожалела, отца за хуй поганый удавила. Отрезала и сожгла. Убила гада!

Иванна бросила это в воздух, словно кидала труп на стол. Её улыбка растянулась – не весёлая, а как у волчицы, что чует кровь.

– А ты мне противостоишь?

Руна ощутила кольцо тел вокруг – горячих, дрожащих от возбуждения. Они не просто стояли. Они ждали команды. Иванна обвела предбанник глазами, посмотрела на других, зло улыбаясь.

– За что ты тут?

Бабы хоть и голые, а обступили со всех сторон. Стоят так, словно удумали неладное.

– Тебя не касается.

– Кать, ты за что?

Невысокая женщина средних лет справа, усмехнулась, распуская косу.

– Да был один, ходил ко мне. А потом…

– Ой ли, один, – возмутилась Варвара. – А мой бил смертным боем, вот и дала раз сдачи.

– Деваньки, я сожгла бы таку полюбовницу.

– И так сожгла.

–А не че на чужое зариться.

– Ну и где теперь твое?

– Мое, никого не касается. Отравился, судья не поверил. Все думал, что я молоком его. Дурак, говорил в травах любая бабёнка разбирается лучше, чем он в пизде.

Женщины засмеялись. Иванна смотрела на Руну, так что внутри оборвалось и сжалось от нехорошего предчувствия.

– Так что?

Тени от дрожащего пламени свечи плясали по стенам, как духи. Руна застыла – её руки и ноги сжали чужие пальцы, горячие и влажные от пота. Волосы рвали с корнем, заставляя запрокинуть голову. В глазах потемнело от боли, но она не закричала.

– Верни, подобру, – прошипела она сквозь стиснутые зубы.

Иванна рассмеялась – звук был как скрежет ножа по кости.

– Напугала.

Две бабы сжали её запястья так, что кости захрустели. Ещё две придавили колени, впиваясь ногтями в голую кожу. Пятая – самая крупная – ухватила её за волосы и дёрнула, заставив взвыть от неожиданности.

– Держи. Держи.

В ее животе скрутило всё судорогой, по груди поползло раздражение, прожигая гневом.

– Шпохни ее! Размажь.

В следующую секунду, рука Иванны оказалась у нее на горле.

Руна дернулась, как от раскаленного клейма. Завыла. Принуждая, ей закрыли рот и нос. Она задохнулась. Дышать стало нечем. Ее держали в железной хватке, тело выгнуто неестественно, как тетива лука перед разрывом. Иванна приблизилась так близко, что Руна почувствовала запах её пота – кислый, с примесью чего-то резкого, вроде дешёвого самогона.

– Приятно тебе, сука? А? Приятно?

Слюна брызнула на щёку, горячая, как кипяток.

Она прижала грудь к Руне, её дыхание было частым, прерывистым. Одна рука впилась в её бедро, другая – в волосы, заставляя её смотреть вверх.

– Я тебя выдрессирую.

Голос её звучал не как у дворовой бабы, а как у хозяйки, привыкшей ломать тех, кто слабее.

– Ни на одного мужика не посмеешь заглядеться. Меня будешь хотеть по ночам…

Внутри всё сдвинулось – кости, мышцы, сама плоть. Когти уже прорезали кожу на пальцах, когда что-то с треском распахнулось. И не надо было оборачиваться, чтобы понять.

Глаза у душегубки расширились от понимания. Так что она одернула руку и осеклась с выдохом «А-а-а».

Баня превратилась в ад.

Доски заскрипели под когтями, впившимися в древесину как в мясо. Шерсть вздыбилась по хребту, кожа рвалась там, где кость уже не помещалась в человеческую форму.

Иванна отползала назад, её глаза – белые, как сало на свече. Рот открыт, но ни звука – только слюна тянулась к полу нитями.

Бабы завизжали, как свиньи перед забоем. Одна упала на колени, крестя воздух дрожащими пальцами:

– Мать Пресвятая!

Другая рванула дверь, но туловище ещё было внутри, когда Руна развернулась к ней мордой. Кости хрустнули, кожа натянулась, как пергамент, и вдруг – разорвалась. Руна упала на четвереньки, её пальцы уже не пальцы, а когти, впивающиеся в скользкие доски. Из горла вырвался стон, больше похожий на вой. В глазах помутнело: мир стал чёрно-белым, запахи – огнём, прожигающим ноздри. Вода из таза хлестнула по спине, но не охладила, а обожгла. Каждая капля – как свинцовая пуля.