Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим

Дверь отворилась, и при виде меня бедняга замер словно окаменелый. Пользуясь его оцепенением, не произнося ни слова, я быстро спустился по ступеням, сопровождаемый монахом. Стараясь не бежать, но идти елико возможно быстрее, направился я по великолепной лестнице Гигантов, не обращая внимания на крики отца Бальби: «Бежим в собор!»

Двери собора были от нас не далее двадцати шагов, но в Венеции церкви уже перестали быть местом убежища. Монах знал это, однако страх лишил его памяти.

Я пошел прямо через Королевские ворота и, ни на кого не глядя, дабы не привлекать излишнее внимание, пересек маленькую площадь, вышел на берег и сел в первую же гондолу, громко крикнув лодочнику: «Мне надо в Фузину, зови скорее второго гребца!»

Странная фигура Бальби, без шляпы и в великолепном плаще, мое летнее одеяние – все это делало меня похожим на шарлатана или астролога. Обогнув таможню, гондола вошла в канал Джудекка, который ведет и в Фузину, и в Местре, куда на самом деле я хотел попасть. Когда мы прошли половину канала, я спросил у кормового гребца:

– Мы будем в Местре до четырех часов?

– Сударь, вы сказали плыть в Фузину.

– Ты сошел с ума. Я говорил о Местре.

Второй гребец подтвердил мою ошибку, а мой дурень-монах, ревностный христианин и великий друг истины, не уставал повторять, что я не прав. У меня было искушение как следует двинуть ему ногой за его глупость, но вместо этого я лишь громко расхохотался, согласившись, что, может быть, я оговорился, но надобно мне все-таки в Местре. Гондольер ответил, что готов доставить меня хоть в Англию. «Мы будем там через три четверти часа. Течение и ветер нам благоприятствуют».

Вполне удовлетворенный, я стал смотреть на канал, который показался мне как никогда прекрасным, особливо же потому, что в нашу сторону не плыло ни единого судна. Стояло великолепное утро, первые лучи солнца пронизывали чистый воздух. Молодые гребцы легко и сильно работали веслами. Вспомнив тяжесть сей ночи, все избегнутые опасности и те благоприятные для меня случайности, кои вывели нас на свободу, восчувствовал я столь сильное волнение и благодарность Всевышнему, что не мог удержать полившиеся градом слезы.

Наконец мы были в Местре. На почте лошадей не нашлось, но стояло много извозчиков, которые ездят ничуть не хуже. Я нанял одного из них, взявшегося за час с четвертью довезти меня до Тревизо. Через три минуты лошади были готовы, и я обернулся, чтобы пригласить отца Бальби садиться в экипаж, но его не было. Я велел конюху сходить за ним, намереваясь строго выговорить ему, даже если он отошел по естественной нужде. Мне сказали, что его нигде нет. Я был в ярости и хотел бросить монаха, чего он вполне заслуживал, но человеколюбие удержало меня. Я вышел из экипажа и принялся за расспросы. Все его видели, но никто не знал, где он. Я пробежал по главной улице, и внутренний голос надоумил меня заглянуть в окно одной кофейни, где я и увидел сего несчастного. Он стоял у прилавка с чашкой шоколада и подлащивался к служанке, а когда увидел меня, показал на девицу, присовокупив, что она очень мила, после чего предложил мне угоститься шоколадом и заплатить за нас обоих, поскольку у него нет ни гроша. Подавив свое негодование, я сжал его руку так, что он побледнел, и сказал ему: «Мне не хочется. Поспешайте». Едва сдерживаясь, я заплатил, мы вышли и сели в экипаж, но не проехали и десяти шагов, как нам повстречался один из здешних жителей, некий Бальби Томаси, имевший репутацию человека, близкого к инквизиции Республики. Он знал меня и, подойдя, воскликнул:

– Как, сударь, вы здесь? Рад видеть вас. Значит, вы сбежали? Как вам это удалось?

– Сударь, я не сбежал. Меня отпустили.

– Но это невозможно. Только вчера я был у синьора Гримани и, конечно, узнал бы об этом.

Читатель, вам легче понять мое состояние в ту минуту, нежели мне описать его. Я попался человеку, получавшему деньги за то, чтобы схватить меня. Ему достаточно было только мигнуть первому же из сыщиков, которыми кишел весь Местре. Я попросил его говорить тише и, выйдя из экипажа, пригласил отойти в сторону. Когда мы зашли на зады какого-то дома, где вокруг никого не было, и остановились у канавы, откуда начиналось уже чистое поле, я вытащил свою пику и схватил его за воротник. Он же, дернувшись, вырвался от меня и перепрыгнул через канаву, после чего, не оборачиваясь, побежал со всех ног прямо в поле. Когда он несколько удалился, то замедлил свой бег, оглянулся и, как пожелание мне доброго пути, послал несколько воздушных поцелуев. Едва он скрылся из виду, я вознес хвалу Господу, что проворство сего человека избавило меня от преступления, ибо я намеревался прикончить его. К тому же по всем признакам он не замышлял ничего дурного.

Положение мое было ужасно: я оказался один на один противу всех сил Республики. Подавленный, как и всякий человек, только что избежавший великой опасности, я с презрением посмотрел на беспутного монаха, который и сам понял, какому риску подвергались мы по его вине. Он не осмеливался открыть рот, а я ломал себе голову, как бы избавиться от этой дубины. Мы без приключений приехали в Тревизо, и я велел начальнику почты приготовить мне двух лошадей и экипаж. Однако же истинное мое намерение было не таково, ибо, во-первых, я не имел денег и, кроме того, опасался преследования. Трактирщик спросил меня, подавать ли завтрак, в чем я крайне нуждался для поддержания жизни, но у меня недостало на то храбрости: четверть часа задержки могли оказаться фатальными и мне пришлось бы казниться до конца жизни, ибо только глупец, вырвавшись на свободу, не может спрятаться от четырехсот тысяч преследователей.

Я прошел через ворота Св. Фомы, делая вид, будто прогуливаюсь, и, пройдя милю по большой дороге, свернул в поля, чтобы уже не выходить, пока не окажусь за пределами Республики. Самый короткий путь лежал через Бассано, однако я предпочел более кружный, поелику в ближайшем месте границы меня могли поджидать, но вряд ли кому-либо придет в голову делать это на самой дальней Фельтринской дороге, ведшей к владениям епископа Трентского.

Через три часа ходьбы я упал на землю совершенно обессиленный. Дабы не умереть с голоду, мне надобно было хоть что-нибудь съесть. Я велел монаху снять плащ и сходить на оказавшуюся поблизости ферму, чтобы купить еду. Дал я ему и денег. Он пошел, но не преминул сказать, что почитал меня более храбрым. Несчастный не имел представления, в чем заключается храбрость. Но монах был сильней меня и, конечно же, перед выходом из камеры как следует наполнил себе желудок. Кроме того, он выпил в кофейне шоколада.

Добрая фермерша прислала с крестьянкой достаточный обед, который обошелся мне в тридцать венецианских грошей. Насытившись и чувствуя, как мною овладевает сон, я поспешил снова пуститься в путь. После четырех часов ходьбы мы остановились на задах какой-то деревушки и узнали, что удалились от Тревизо на двадцать четыре мили. У меня уже не оставалось сил, ноги распухли и башмаки изодрались. Оставался только один час светлого времени. Улегшись в тени деревьев, держал я перед отцом Бальби следующую речь:

– Мы пойдем в Борго-ди-Вальсугано, это первый город за пределами Республики. Там для нас будет безопасно, как в Лондоне, и мы сможем дать себе отдых. Но чтобы попасть туда, надобно соблюсти необходимые предосторожности, и прежде всего нам следует разделиться. Вы пойдете лесом Мантелло, самым легким и коротким путем; я, напротив, долгим и трудным, через горы. Кроме того, у вас есть деньги, у меня их нет. Я дарю вам мой плащ, который можно сменять на балахон и шапку, и тогда все будут принимать вас за крестьянина, благо и лицо у вас подходящее. Вот все деньги, оставшиеся у меня от двух цехинов графа Асквино, берите их. Вы будете в Борго послезавтра вечером, я присоединюсь к вам через двадцать четыре часа. Ждите меня в первом трактире по левую руку. А сейчас я должен отоспаться в хорошей кровати, и Провидение как-нибудь поможет мне. С вами же это невозможно. Теперь нас ищут повсюду и разосланы подробные приметы, так что нас схватят в любом трактире, если мы появимся вдвоем. Вы видите, в каком я состоянии, мне не обойтись без десяти часов отдыха. Ступайте и предоставьте меня самому себе, я сам найду убежище в сих окрестностях.

– Я ожидал этого, – ответил Бальби, – но могу лишь напомнить ваши слова, когда я дал уговорить себя. Вы обещали, что мы не расстанемся, и посему не надейтесь на это: ваша участь будет моею, а моя вашею. За деньги мы найдем добрый ночлег. Нам только не нужно заходить в трактиры, и тогда нас не схватят.

– Так вы решительно отказываетесь последовать моему доброму совету, внушенному разумной осторожностью?

– Да, вполне решительно.

– Ладно, посмотрим.

Хотя не без труда, я поднялся и, смерив высоту его роста, отметил оную на земле. Потом, вытащив пику, согнулся в три погибели и с величайшим хладнокровием, не обращая внимания на вопросы монаха, принялся рыть. Через четверть часа я с жалостью посмотрел на него и сказал, что, как добрый христианин, советую ему поручить свою душу Господу. «Ибо я зарою вас здесь живого или мертвого, а если вы окажетесь сильнее меня, то таковою будет моя участь. Вот на какую крайность вынуждает меня ваше бессмысленное упрямство. Но вы можете спастись, я не побегу за вами».

Поелику он ничего не отвечал мне, я возобновил свое дело, хотя и начинал уже опасаться, как бы сей скот не вынудил меня расправиться с ним, на что я уже твердо решился.

Наконец он наклонился ко мне, но, не угадывая его намерений, я наставил на него свою пику, хотя опасаться было нечего. «Я сделаю все, как вы хотите», – сказал он. Мы тут же обнялись, и я отдал ему все свои деньги, подтвердив обещание найти его в Борго. Несмотря на то что у меня не осталось ни гроша и предстояло переправляться через две реки, я поздравил себя с избавлением от общества сего человека, ибо не сомневался, что в одиночку сумею выбраться за пределы любезной моей Республики.

XIII

Лотерея военной школы

1756 год

Вот я и снова в Париже, этом единственном городе, каковой принужден я почитать своим отечеством, ибо отныне невозможно и помыслить о возвращении туда, где волею случая произошел я на свет. Неблагодарное отечество, вопреки всему любезное мне, то ли из-за предрассудка любить те места, где протекли первые наши годы, каковые обладают над нами магической властью, то ли и впрямь Венеции присуще несравненное очарование. Но сей громадный Париж есть место страданий или счастия, смотря по тому, как взяться здесь за дело. И лишь от меня одного зависит уловить, откуда дует ветер.

Я был не новичком в Париже, читатели знают о проведенных там мною двух годах. Однако должен признаться, что, не имея тогда иной цели, нежели убивать время, занимался я лишь вещественною стороною наслаждений, среди коих и проходили почти все мои дни. Посему фортуна, волочиться за коею не давал я себе большого труда, не открыла для меня свое святилище. Теперь же надобно было изъявить ей более почитания, дабы стать одним из тех, кого осыпает она своими дарами. Ведь чем более приближаешься к солнцу, тем ощутительнее благодеяние его лучей. И дабы чего-то достичь, предстояло мне употребить все свои физические и душевные способности, не пренебрегать обществом великих мира сего, владеть собою и окрашиваться в цвета тех, коим полезно будет мне понравиться. Дабы следовать сей диспозиции, почел я необходимым избегать того, что в Париже называют дурным обществом, и оставить все прежние свои привычки и претензии, из-за которых у меня появились бы враги, не замедлившие рекомендовать меня человеком неосновательным и малопригодным для сколько-нибудь важной должности.

«Я буду осмотрителен и в поведении, и в словах, – говорил я себе, – и смогу тогда пожать плоды доброй репутации».

Касательно насущных своих нужд у меня не было причин для беспокойства, ибо я мог рассчитывать на ежемесячный пансион в сто экю, которые посылал мне мой приемный отец, добрый и щедрый синьор Брагадино. Сих денег должно было хватить мне в ожидании лучшего, ибо в Париже, если умеешь ограничивать себя, можно тратить немного и пристойно выглядеть. Самое существенное состоит в том, чтобы всегда быть хорошо одетым и иметь приличную квартиру, ведь во всех больших городах надобна соответственная внешность, по которой и составляют о вас мнение. Мои затруднения касались только повседневных надобностей, ибо у меня не было ни костюма, ни белья – одним словом, совершенно ничего.

Ежели читатель припомнит мои сношения с французским посланником в Венеции, то почтет вполне естественным, что первою моею мыслью было обратиться к нему, тем паче он занимал высокое положение, а я знал его достаточно, дабы надеяться на вспомоществование.

Догадываясь заранее, что монсеньор всегда занят, я, заготовив письмо, на следующий же день явился во дворец Бурбон и отдал оное швейцару с присовокуплением моего адреса. Большего не требовалось, и я удалился.

Между тем везде, куда бы я ни приходил, надобно было рассказывать о моем бегстве из-под свинцовой крыши. Это превратилось уже в повинность, не менее тяжкую, чем сам побег, ибо даже в кратком изложении требовалось на это не менее часа. Но положение мое вынуждало угождать любопытствующим, дабы возбудить в них интерес к моей персоне.

Ответ на мою записочку не замедлил. Я получил небольшое письмецо, в котором содержалось приглашение на два часа пополудни. Легко догадаться, что я не запоздал и был принят его превосходительством с величайшей любезностью. Г-н де Берни изъявил свое удовольствие видеть меня победителем, равно как и иметь возможность быть мне полезным.

Я сказал г-ну де Берни, что известные ему со слов нашей приятельницы обстоятельства моего бегства из-под Свинца совершенно ложны и я возьму на себя смелость изложить оные на бумаге и во всех подробностях нарочно для него. Он просил не забыть об этом обещании и одновременно с самым любезным видом вложил мне в руку сверток со ста луидорами, присовокупив, что подумает о моих делах и незамедлительно известит меня, как только у него будет что сказать мне.

Снабженный достаточными средствами, я сразу же занялся своим гардеробом и после необходимых покупок принялся за дело, так что уже через восемь дней смог послать моему щедрому покровителю историю моего бегства с просьбою употребить ее по его усмотрению для того, чтобы заинтересовать в мою пользу всех влиятельных особ.

Через три недели министр призвал меня и сообщил, что говорил обо мне с синьором Эриззо, венецианским посланником, и сей последний ничего противу меня не имеет, но, не желая ссориться с инквизиторами Республики, принимать меня не будет. Отнюдь в нем не нуждаясь, я нисколько не был огорчен этим обстоятельством. Затем г-н де Берни рассказал, что представил мою историю маркизе де Помпадур, которая вспомнила обо мне, и он обещал при первой же оказии представить меня сей могущественной даме.

– Вы можете, любезный Казанова, – присовокупил его превосходительство, – представиться господину де Шуазелю и генеральному контролеру де Булоню. Вас благосклонно примут, и, употребив немного здравого рассудка, вы придумаете, как извлечь для себя пользу из сего последнего. Изобретите что-нибудь для увеличения королевских доходов, избегая сложностей и пустой игры воображения. Если то, что вы напишете, будет достаточно кратким, я скажу вам мое мнение.

Ушел я от министра удовлетворенный и исполненный благодарности, но в чрезвычайном недоумении касательно изыскания новых доходов для короля. У меня не было ни малейших сведений по финансовой части, и я понапрасну истязал воображение. Все, что возникало в моей голове, не выходило за пределы тех же гнусных и бессмысленных налогов. Повертев подобные мысли так и сяк, я отбрасывал их.

Первый визит был к г-ну де Шуазелю. Он принял меня за туалетом, занятый писанием бумаг, в то время как камердинер причесывал его. Он оказался столь любезен, что несколько раз прерывал свои занятия вопросами ко мне. Однако, когда я отвечал, его превосходительство продолжал дела, как будто никого тут и не было. Весьма сомнительно, чтобы он мог уследить за моими рассуждениями, хотя иногда вроде бы и удостаивал меня взглядом, но, очевидно, его глаза и мысли сосредоточивались на разных предметах. Впрочем, при столь странной манере принимать посетителей, по крайней мере меня, г-н де Шуазель был человеком большого ума.

Закончив свое писание, он обратился ко мне на итальянском языке и, сказав, что г-н де Берни отчасти рассказывал ему о моем бегстве, присовокупил:

– Объясните мне, как вам это удалось.

– Монсеньор, такой рассказ довольно продолжителен, а мне кажется, ваше превосходительство весьма заняты.

– Расскажите вкратце.

– Сколь бы я ни старался, мне надобно два часа.

– Подробности можно отложить до следующего раза.

– В моей истории интересны только подробности.

– При желании все можно укоротить, нисколько не упуская интереса.

– Хорошо. С моей стороны было бы невежливо все время отказываться. Я могу сказать только, что инквизиторы Республики заперли меня под Свинец; что через пятнадцать месяцев и пятнадцать дней мне удалось пробить крышу; что через слуховое окно, преодолевая тысячи препятствий, я проник в канцелярию и взломал там двери, а после сего подвига вышел на площадь Святого Марка, оттуда к причалу и на гондоле достиг материка. Затем я направился прямо в Париж и теперь имею честь свидетельствовать вашему превосходительству мое нижайшее почтение.

– Но… Что значит – свинец?

– Монсеньор, для объяснения надобно не менее четверти часа.

– Как вам удалось пробить крышу?

– Рассказ об этом займет полчаса.

– Почему вас арестовали?

– Это долгая история, монсеньор.

– Может быть, вы правы и все дело в подробностях.

– Об этом я имел честь заметить вашему превосходительству.

– Сейчас я должен ехать в Версаль, но мне будет приятно иногда видеть вас у себя. А пока, господин Казанова, можно подумать, чем я могу быть вам полезен.

Я был почти оскорблен тем, как г-н де Шуазель принял меня, но последние слова его и особливо дружественный их тон помогли мне успокоиться.

Я вышел от него хотя неудовлетворенный, но и без досады.

От сего вельможи отправился я к г-ну де Булоню, который оказался прямой противоположностью герцога, как в отношении манер, так и одеяния. Он принял меня с чрезвычайной любезностью и начал комплиментом по поводу уважения ко мне аббата де Берни и особливо к способностям моим по части финансов. Я понимал, что никакая другая лесть не могла бы быть более безосновательной, и лишь с трудом мог удержаться от смеха. Добрый мой гений хранил меня.

Рядом с г-ном де Булонем сидел старик, все черты которого были отмечены печатью благородства и возбуждали во мне истинное почтение.

– Изложите ваши соображения, – обратился ко мне генеральный контролер. – Запиской или же устно, как вам будет угодно. Я вполне расположен принять ваши мнения. А это господин Пари дю Вернэ, которому надобно двадцать миллионов для его военной школы. Дело касается того, как добыть эти деньги, не отягощая государство и не залезая в королевскую казну.

– Сударь, один Бог обладает способностью творения.

– Однако же, не будучи Богом, я иногда кое-что создавал, – вступил в разговор г-н дю Вернэ. – Впрочем, времена сильно переменились.

– Конечно, все намного усложнилось, – согласился я, – но, несмотря на трудности, у меня в голове есть одно дело, которое может дать королю сто миллионов.

– А во сколько это обойдется ему?

– Только лишь расходы на взимание.

– Значит, сии деньги должна доставить вся нация?

– Да, но вполне добровольно.

– Я знаю, о чем вы думаете.

– Сие весьма удивительно, сударь, ибо я никому не сообщал о своих соображениях.

– Ежели вы свободны, сделайте мне честь отобедать завтра у меня. Я покажу вам ваш проект, который почитаю превосходным, но, по моему мнению, ему противостоят непреодолимые трудности. Однако же мы поговорим о нем. Вы будете?

– Почту для себя за честь.

– Очень хорошо, я жду вас в Плэзансе.

Когда собеседник мой откланялся, г-н де Булонь принялся восхвалять таланты и порядочность сего старца. Он был братом г-на де Монмартеля, коего молва выдавала за отца маркизы де Помпадур, ибо он состоял любовником мадам Пуассон одновременно с г-ном Ле Норманом.

Выйдя от генерального контролера, я пошел прогуляться в Тюильри и размышлял о том капризе фортуны, каковой выпал на мою долю. Мне говорят, что надобно двадцать миллионов; я похваляюсь способностью доставить сто, не имея ни малейшего представления, как это сделать; некая знаменитость, изощренная в подобного рода делах, приглашает меня к обеду, обещая доказать, что проект мой ему известен! Все это выглядело как неуместная шутка, но именно вследствие сего соответствовало моей манере действовать. Если он намеревается выведать мой секрет, посмотрим, кто кого перехитрит. Коль скоро проект будет изложен, я смогу выбирать по вдохновению минуты – согласиться или сказать, что он ошибся. Если суть дела окажется доступной моему пониманию, возможно, я сумею добавить кое-что от себя; в противном случае можно укрыться за многозначительным молчанием, каковое иногда оказывает свое действие. Во всяком случае, не будем отвергать милости фортуны.

Аббат де Берни рекомендовал меня г-ну де Булоню как финансиста с единственной целью: чтобы я был им принят. Но мне недоставало употребления тех слов, кои надобны для рассуждения по этой части, ибо многие, не зная ничего, кроме общепринятых выражений, превосходно устраиваются. Но что поделаешь, надобно показывать хорошую мину при плохой игре. На следующий день я взял наемный экипаж и в грустной задумчивости велел везти меня в Плэзанс, к г-ну дю Вернэ. Плэзанс находится несколько далее Венсенского леса.

И вот я у дверей сего знаменитого человека, который сорок лет назад не дал Франции погибнуть в пропасти, уготованной для нее системой Лоу[98]. Взойдя, увидел я его сидящим перед большим камином в обществе семи или восьми персон, коим он рекомендовал меня в качестве друга министра иностранных дел и генерального контролера. Затем я был представлен каждому из сих господ и приметил, что среди них четверо интендантов[99] финансового ведомства. Я поклонился каждому и предал себя покровительству Гарпократа[100], стараясь изобразить рассеянность, а на самом деле весь уйдя в глаза и уши.

Беседа, однако же, не составляла ничего примечательного. Сначала говорили о покрывшем тогда Сену льде на целый фут толщиной, потом о кончине г-на де Фонтенеля и про Дамьена, который не желал ни в чем признаваться. Было замечено, что сей процесс обойдется королю в пять миллионов. Наконец перешли на войну, и все восхваляли маршала Субиза, который недавно получил место главнокомандующего. От сего вполне естественно речь зашла о военных расходах и потребных для того средствах.

Я слушал и тяготился, так как все их рассуждения были напичканы нарочитыми выражениями, делавшими для меня невозможным услеживать за общей мыслью. И ежели молчание может придавать значительности, то полуторачасовое мое постоянство в этом отношении должно было сделать меня в глазах сих господ весьма значительной фигурой. Наконец, когда зевота начала брать надо мною решительный верх, объявили, что обед подан, и следующие полтора часа я уже открывал рот, но лишь для того, чтобы отдать должное превосходным кушаньям. Когда подали десерт, г-н дю Вернэ пригласил меня в соседнюю комнату, а все другие оставались за столом. Мы прошли через зал, где к нам присоединился добропорядочного вида человек, которого г-н дю Вернэ представил мне под именем Кальсабиги. В кабинете хозяина нас уже ждали двое интендантов финансов. Г-н дю Вернэ с ласковою улыбкой подал мне тетрадь ин-фолио[101] и сказал:

– Вот вам проект, господин Казанова.

На титульном листе значилось: «Лотерея на девяносто выигрышей, определяемых один раз каждый месяц». Я возвратил ему тетрадь и с величайшей уверенностью ответил:

– Сударь, должен признаться, что это и в самом деле мой проект.

– Но вас опередили, составитель его – господин Кальсабиги, здесь присутствующий.

– Мне чрезвычайно приятно, что наши суждения совпадают. Осмелюсь только спросить, по какой именно причине вы отклонили сей проект?

– Противу него есть возражения, и довольно основательные, на которые отвечают весьма туманно.

– Со своей стороны, – холодно возразил я, – вижу только одну причину, а именно: король не пожелает дозволить своим подданным играть.

– Сию причину, как вы понимаете, можно не брать в соображение. Король позволит забавляться лотереей всякому, сколько ему угодно. Но будут ли играть?