Без времени и места

Когда-то эти земли были истоптаны тысячами лошадиных копыт. Столетиями орды незнакомцев с суровыми бородатыми лицами, целые племена и народы, приходили в эти степи издалека, с востока и с запада, чтобы оставить потомкам разнообразные искусные артефакты, скрытые сейчас под тонким слоем земли. Все эти люди давно умерли, и их кости гниют в многочисленных курганах под сухими травами.

«Для вас – века, для нас – единый час», – вспомнилось Андрею, и он вдруг подумал, что эти строки обрели сейчас новый смысл. За час, не больше, пробежит поезд сквозь эти пространства, под которыми спрятаны свидетельства многих веков существования человечества. Пройдёт немного времени – полвека или чуть больше – один миг в масштабах истории, и на Земле не будет больше ни Андрея, ни Пшеничных Усов, ни этого спящего человека в рыжих брюках, ни даже Заевшего Мальчика, словом, никого из тех, кто сел сегодня в поезд, а эти степи всё так же будут залиты солнцем, как сегодня и тысячу лет назад. И уже другие бородатые люди будут выкапывать из земли следы прошедших жизней.

Жизнь – это машина времени с неработающей задней передачей. Но мы, современные люди, научились обращаться со временем запанибрата. Мы, чей срок так ничтожно мал, что в большой книге всемирной истории уложится в пару строк, умеем, благодаря книгам, фильмам, музеям и прочим достижениям цивилизации, переноситься мысленным взором на тысячелетия назад и заново проживать судьбы тех, кого давно нет с нами. Мы так привыкли это делать, что и не задумываемся, сколько миллиардов отдельных жизней утекло с тех пор, сколько личных драм, трагедий и комедий кануло в безвестность, и только единицам повезло оставить свои имена в памяти потомков.

А ещё Андрей подумал, что надо бы писать историю не как принято, то есть от древности к современности, а наоборот: начиная от сегодняшнего дня углубляться в прошлое, шаг за шагом докапываться до корней и причин нынешних событий. Может быть, тогда люди научатся наконец извлекать уроки из прошлого.

Всё это Андрей надумал от скуки. Вырванный из привычного ритма и заключенный на сутки в железную коробку, он почувствовал себя брошенным и одиноким. Никто из попутчиков не проявлял желания общаться.

За полтора часа пути Андрей ещё ничего не узнал об этих людях – даже их имён. Кто они? Куда и зачем едут? Знакомство состоится позже. Но тебе, читатель, я уже готов кое-что рассказать о них. Ведь это я, автор, извлек их из тайников своей памяти и собрал в этом поезде.

* * *

Паренька на верхней полке звали Сергей Георгиев. Он имел биографию, на первый взгляд ничем не примечательную. Вырос Сергей в Севастополе в семье морского офицера немалого ранга. Военную карьеру его отца, обещавшую многое, прервал несчастный случай – взрывом на корабле ему оторвало ногу, и теперь инвалид, списанный со службы, доживал свой век, председательствуя в ветеранской организации. Мама Сергея работала стенографисткой при штабе флота. Морское будущее парня было предопределено, и он оправдал ожидания семьи. Отслужив после десятилетки в армии, Сергей нанялся матросом на рыболовецкое судно и каждый год, в путину, выходил на несколько месяцев в море ловить ставриду. Сходя на берег, работал в порту. Так прошло пять лет.

Уволившись с корабля после очередной путины, Сергей получил на руки такую характеристику: «Во время службы матрос Георгиев показал себя хорошим специалистом. Любит выпить и появляться на работе в нетрезвом виде. К спиртным напиткам устойчив. Опрятен, вежлив. Морской болезнью не страдает. К порученному делу относится ответственно. Имеет взыскания за неоднократные нарушения трудовой дисциплины. Участвует в политической жизни судна. Имеет два привода в милицию за драку. Повышает свой культурный уровень. Регулярно пишет статьи для судовой стенгазеты. С положительной стороны характеризуется отрицательно».

Да, читатель, Сергей был обычным советским моряком. Очень далёким от идеала, каким его изображали в книгах и фильмах, но и не безнадёжно пропащим. Пил, волочился за девчонками, дрался иногда, как и все, но на работе не филонил и честно давал стране рыбы. Впрочем, была у него ещё одна, тайная, жизнь, о которой не знало не только начальство, но и близкие приятели. Вышло так, что морские боги по какой-то своей прихоти наделили этого простого севастопольского паренька писательским талантом большой силы. Юношей, прочитав «Морские рассказы» Станюковича, Сергей решил, что будет писать книги о моряках. С тех пор он не расставался с блокнотом и карандашом. Парень оказался сметлив и наблюдателен. Он умел впитывать ощущения жизни, пропускать их через себя, подмечать и точно описывать детали. Для того он и ходил в море – набираться впечатлений и знаний о рыбацкой жизни. Даже самые близкие – отец и мать – не ведали до поры, что их непутёвый сын ночами, после работы в порту, пишет повесть о черноморских рыбаках.

С начинающими авторами такое случается нечасто, но первое же творение Сергея было замечено в литературном мире. Молодому автору помог отец, а точнее – его авторитет в ветеранских кругах. Знакомый со многими военными моряками, отец Сергея показал повесть Николаю Васильевичу Гоголю – редактору журнала «Морской вестник», адмиралу в отставке и полному тёзке классика. Журнал этот беллетристики не печатал, и адмирал не был литератором, но, видно, имя к чему-то обязывало, и он смог по достоинству оценить рукопись Сергея. Старый моряк уловил в ней биение настоящей, не книжной жизни, хорошо ему знакомой по службе. И рекомендовал повесть другу – многократно орденоносному советскому писателю, обласканному властью и осыпанному почестями.

Именитый писатель был главным редактором одного из литературных журналов на Юге России. Незадолго до этого друг-редактор получил Государственную премию за роман-эпопею о династии строителей, героически возводивших жилые дома в условиях Крайнего Севера. Роман назывался «Квадратный метр». В главной партийной газете страны вышла хвалебная статья, в которой писателя называли «мэтром социалистического реализма». Газета советовала молодым литераторам учиться у него мастерству отображения жизни. Лауреату признание заслуг пришлось по душе, но он, конечно, не знал, что подчиненные «мэтра», сотрудники журнала, за глаза окрестили своего патрона Квадратным Мэтром – редактор был мал ростом и очень широк в талии.

Мэтр рукопись Сергея прочитал – и схватился за голову. Отказать заслуженному другу-адмиралу было неловко, но и печатать повесть в таком виде не представлялось возможным. Нет, она не была плоха, это редактор понял с первых страниц. Да и сюжет оказался вполне типичным для советской литературы – моряки, рискуя жизнью, в суровый шторм спасают других моряков, терпящих бедствие. Дело было в другом: реализма в тексте нашлось в избытке, но он был каким-то не социалистическим. В свободное от подвигов время герои повести вели себя неправильно: пили водку, матерились, вступали в случайные половые связи, ссорились, влипали в истории, убегали от милиции и не беспокоились ежеминутно о выполнении плана улова. И главное: в рукописи не было и намёка на руководящую роль партии. Времена «оттепели», когда некоторым авторам позволялось изображать жизнь, как она есть, были далеко в прошлом, а на носу – 65-я годовщина Великого Октября.

Почесав в затылке, редактор принялся, чтобы не обижать друга, лично доводить повесть до ума. Когда Сергей получил на утверждение правленый текст, он не узнал своего произведения. Редактор отшлифовал его до зеркального блеска. Правки превратили живое дерево в телеграфный столб без следов сучков – такой образ придумал когда-то Борис Стругацкий. Герои повести остепенились, прекратили бузотёрить и заговорили языком газетных передовиц. Откуда-то возник новый персонаж – помощник капитана по политчасти, он и стал главным героем. Теперь моряки спасали своих товарищей не безыдейно, но под чутким руководством политрука.

Теперь рукопись охотно взял бы любой литературный журнал Советского Союза. Но из неё куда-то испарился характерный авторский стиль – лёгкий, озорной, с нотками самоиронии: ведь Сергей писал о тех, кем был он сам. Правленый текст стал удушающее серьёзным и тяжеловесным, как фигура самого Квадратного Мэтра. Это была чужая повесть.

У Сергея будто вырвали кусок плоти, отобрали у него часть жизни, которой он жил последние годы. Охолощенный текст он не подписал. Вместо этого он уволился с работы и взял билет до Мурманска. Уйти матросом в штормовое северное море, зимой, когда безжалостный ветер сводит с ума и каждый шаг по обледеневшей палубе это смертельный риск, – только так, думал Сергей, можно пережить жестокое разочарование. Так он оказался в двенадцатом вагоне.

Поезд подходил к Джанкою. Несколько минут до остановки, и есть ещё время сказать пару слов о том молодом брюнете, что сидит молча на нижней боковой и неотрывно глядит в окно.

В отличие от Сергея, чей талант пока оставался невостребованным, Эдуард Айрапетян – так звали этого парня – к своим двадцати пяти годам уже хлебнул славы полной ложкой. Он был спортсменом, да не рядовым, а ни много ни мало чемпионом мира и СССР по парашютизму. Шутят, что если с первого раза не вышло – парашютный спорт не для вас. С Эдиком все случилось наоборот. Ещё подростком он записался в парашютную секцию ДОСААФ, и первый же прыжок окончился для него серьёзной травмой ноги. Но это не отвратило парня от неба. Он сразу понял, что там и есть его настоящая жизнь. Секунды свободного падения наполняли её ни с чем не сравнимыми эмоциями. Шло время, росло мастерство, увлечение переросло в профессию, и чувство восторга от полёта притупилось и стало привычным. Но по-прежнему перед каждым прыжком сердце Эдика сладко замирало от предвкушения чуда.

Несмотря на говорящую фамилию, Эдик был не сыном армянского народа, а скорее, его пасынком. Родился он в Ростове-на-Дону и языком предков не владел, впрочем, как и его отец и дед. Кочевая жизнь профессионального спортсмена дала ему возможность увидеть мир, но до родины своих праотцов, Армении, он так и не добрался. Да и по характеру своему он мало напоминал своих соотечественников, какими их привыкли считать северяне. Поэтому и принял его Андрей сначала за коренного жителя крымских гор. Эдуард был сдержан, даже замкнут, немногословен, экономен в жестах и мимике. Познавший не на словах величие неба на дела земные смотрит несколько свысока. Вот и Эдуард был не обидчив, как истинные южане, снисходителен к окружающим, и вывести его из равновесия стоило многих трудов.

Была в этом парне врожденная, непонятно откуда взявшаяся интеллигентность. В общении он был вежлив и доброжелателен, конфликтов избегал и бранные слова, в отличие от большинства своих сверстников, если и употреблял, то только в чрезвычайных обстоятельствах, когда обойтись без них невозможно. Да и в этих редких случаях он предпочитал посылать собеседника по адресу, известному всем носителям русского языка, исключительно на «вы».

Впрочем, Андрей оказался не так уж далёк от истины. Предки Эдуарда, как и большинства представителей армянской общины Ростова-на-Дону, были когда-то переселены туда Екатериной Второй именно из Крыма. Повзрослев и завоевав главные спортивные титулы, Эдик захотел увидеть землю, вырастившую его род. Сейчас он возвращался оттуда, наполненный возвышающими душу переживаниями. Он неторопливо пил чай и вглядывался в просторы за окном, где в растрескавшейся от зноя почве покоились кости его предков. Поезд подходил к Джанкою.

Джанкой. Вокзал

В Джанкое Андрей вышел на перрон размять ноги. Там его внимание привлек невысокого, если не сказать маленького, роста молодой человек, кативший по платформе огромный, почти с него размером, черный чемодан на колёсиках – редкая по тем временам вещь. Ещё примечательнее был сам парнишка, точнее, его одежда. Он был одет по советским меркам очень дорого, но при этом безвкусно и вызывающе крикливо. Все предметы его гардероба были заграничными и отличного качества, но категорически не сочетались друг с другом. Вельветовые штаны цвета морской волны спорили с оранжевыми ботинками на очень высокой, уже вышедшей из моды платформе. Двубортный пиджак в красно-коричневую клетку никак не хотел гармонировать с батником в лимонных разводах. Всё это увенчивала непривычная ещё в те годы красная бейсболка. Двадцатью годами ранее подобным образом одевались стиляги, но в этом случае ни о каком стиле не могло быть и речи. У Андрея тут же нашлось для парня подходящее прозвище – Фарс-Мажор.

Если бы Сергей Ильич проснулся и выглянул в окно, то он с удивлением узнал бы в Фарс-Мажоре того самого спекулянта, у которого он купил накануне лакированные туфли. Ещё больше бы он удивился, если бы узнал, что в чемодане парня плотно уложены пятьдесят пар таких же штиблет.

В среде крымских фарцовщиков Фарс-Мажор, он же Александр Максименко, был известен как Шурик-Каптёр. С детства парень терпел насмешки сверстников из-за малого роста, но сумел компенсировать этот недостаток выдающейся предприимчивостью и пронырливостью. Призванный родиной исполнять воинский долг, он сумел занять хлебную должность каптёра, и она стала началом его будущей карьеры спекулянта. Уходя на дембель, Шурик сумел прихватить с собой несколько комплектов обмундирования, офицерские фуражки и прочую армейскую дребедень, которая мало полезна в быту, но зато имела хороший спрос у иностранцев. Возле гостиницы «Интурист», незадолго до того открытой в Ялте, начинающий «утюг» обменял армейское барахло на поношенные заграничные шмотки и так приобрёл стартовый капитал. Впрочем, он не любил называть себя фарцовщиком или спекулянтом, а предпочитал именоваться бизнесменом. Это слово наполняло его чувством самоуважения и позволяло забыть про малый рост.

Дело шло хорошо. За полгода Шурик наладил сбыт вещей на рынках Симферополя и Южного берега, заработал кучу денег и приобрёл авторитет в спекулянтских кругах. Он обзавёлся «фюрой», то есть иностранной валютой, модно приоделся, как было описано выше, приобрёл те самые оранжевые ботинки на платформе и стал поглядывать на бывших одноклассников свысока в прямом и в переносном смысле.

Но потом предприятие стало давать сбои. Перед московской Олимпиадой «серые пиджаки» устроили у «Интуриста» облаву. На первый раз Шурик отделался профилактической беседой, но попал оперативникам на карандаш. Когда Шурика «свинтили» с товаром во второй раз, был составлен протокол, и статья 154 УК Украинской ССР «Спекуляция» засветила над нашим героем путеводной звездой. Ему удалось откупиться, дело окончилось пустяковым пятидесятирублёвым штрафом, но предприятие становилось рискованным, и Шурик задумался о бизнесе менее публичном и более солидном. Он стал оптовиком.

Он разыскал в Джанкое подпольный цех, в котором крымские татары шили по западным лекалам мужские лакированные туфли. Шили их из всякой дряни, которая к натуральной коже не имела ни малейшего отношения. Шили плохо: туфли разваливались за две недели. Но зато они были чёрными и блестящими, как лунная ночь, и носили на себе лейбл известной итальянской фирмы. Обыватели охотно брали их по сотне за пару.

Бизнес Шурика снова пошёл в гору. Он скупал продукцию джанкойских умельцев оптом по сорок рублей за пару, продавал её через сеть распространителей на крымских рынках и имел сумасшедшую прибыль. Вскоре слава его торгового дома распространилась за пределы полуострова, и он стал получать заказы издалека. По одному из них Шурик и должен был выехать сегодня из Джанкоя восьмым скорым поездом. С собой он имел товар, купленный у татар за две тысячи рублей, половину из которых он занял под проценты у симферопольских торгашей. Оставалось доставить чемодан в Курск, получить за него пять тысяч наличными и – на свободу с чистой совестью и полными карманами.

Всё это я успел рассказать, пока Фарс-Мажор – пусть уж Шурик побудет Фарс-Мажором в этом поезде – катил свой огромный чемодан к шестому вагону, где он выкупил купе целиком. Но вот он уже погрузился, взгромоздил чемодан на верхнюю полку – никуда больше он не помещался – и поезд двинулся на север.

Джанкой – Мелитополь

Захрипела радиоточка, и из неё сквозь помехи прорезался бодрый голос Иосифа Кобзона: «И Ленин – такой молодой, и юный Октябрь впереди». Страна готовилась достойно встретить 65-ю годовщину революции, а после неё – 76-ю годовщину «дорогого Леонида Ильича». Спустя минуту радио закашляло и умолкло.

После остановки двенадцатый вагон постигла новая беда. Борина мамаша, только что закончившая обед, не удержалась от соблазна и сторговала на платформе джанкойского вокзала огромного размера копчёную рыбину, распластанную на две половины. Разложив трофей на столе – рыба заняла его целиком – женщина принялась неторопливо, с безжалостностью хищника отщипывать кусочки рыбьей плоти и отправлять их в рот. Так ягуар, который смог затащить пойманную антилопу на дерево, удобно устроить её в ветвях и теперь уверен, что жертва никуда не денется, не спеша поедает добычу. Движения женщины были механическими, застывший взгляд не выражал ничего, даже удовольствия, как будто она делала постылую, но необходимую работу.

Вагон наполнился пронзительным рыбным запахом. Он был настолько густым и едким, что сразу вытеснил собой уже привычные запахи человеческих тел, скисшего пива и затхлости. Всё вокруг: одежда, постельное бельё, волосы, багаж, переборки, занавески, стаканы с чаем, казалось, что и пейзаж за окном, – запахло копчёной рыбой. Сергей Ильич заворочался во сне. Ему грезилось, будто он проваливается в зловонную яму, наполненную рыбьими потрохами.

Вновь проснулось радио, наполнив задыхающийся от рыбного духа салон бодрым и звонким голосом. «Птица счастья завтрашнего дня прилетела, крыльями звеня», – пел свой модный шлягер Николай Гнатюк. Звучало это как издёвка.

Андрею приходилось бывать в электричках, шедших в воскресный день из столицы в Ярославль. О таких тогда шутили: «Длинное, зелёное с жёлтой полосой, пахнет колбасой». Но нынешнее испытание оказалось куда суровее. Ламцадрица заперлась в своем купе, два десятка пассажиров ринулись в тамбур. Андрей сунулся было туда же – в тамбуре висел табачный дым такой густоты, что щипало глаза. Андрею пришло в голову, что таким и должен быть один из кругов ада: пусть грешник сам выбирает, задыхаться ему от дыма или от смрада. Временное убежище Андрей нашёл возле туалета. Делал вид, что его интересует инструкция по противопожарной безопасности, висящая на стене. Закачивалась инструкция загадочными словами: «Выполнение правил пожарной безопасности – гарантия возникновения пожаров».

Больше всего Андрей опасался тогда не пожара, а того, что соседка не доест рыбу и оставит часть на потом. Тогда остаток пути всему вагону придётся провести в атмосфере коптильного цеха рыбозавода. Но худшего не случилось: тётка умяла свою пайку целиком, вынесла объедки в мусорный бак, и вскоре воздух в вагоне очистился. Все вздохнули с облегчением, и мало-помалу ажиотаж, вызванный этой ароматической атакой, спал.

Снова накатила скука. Снаружи мелькали километровые столбы. Колёса монотонно отстукивали мгновения этого дня, будто счётчик такси. За окном показались серые гнилые воды Сиваша.

Читать не хотелось, и Андрей достал из рюкзака кубик Рубика – модную тогда в СССР новинку. Минут десять было убито на то, чтобы собрать одну его грань. Потом дело застопорилось: головоломка отказывалась подчиняться.

– Ух ты! – раздалось за спиной. Это Земеля появился, как обычно, неожиданно. – Классная штучка! Дай повертеть.

«Не отстанет ведь», – подумал Андрей и молча сунул кубик сержанту. Тот присел на край полки и быстро-быстро завертел пальцами с обгрызенными ногтями, окаймлёнными чёрными ободками грязи. Андрей делал вид, что читает. Опять потянулись томительные минуты.

Ситуацию спасла – да, да, не удивляйся, мой читатель – дружба народов, главное достижение социалистического образа жизни, как было написано во всех учебниках советской истории. Началось всё с Пшеничных Усов. Их обладатель молча лежал на животе на своей боковой полке, уставившись взглядом на Андрея. Его глаза ржавого цвета, казалось, не выражали никаких чувств, они были пустыми и холодными, как осенняя причерноморская степь. Но это впечатление оказалось обманчивым. Мужчина внимательно рассматривал изображение на футболке Андрея. Эту футболку с принтом картины Шагала отец Андрея привез из заграничной командировки.

– Это что же, евреи летают? – спросил, наконец, Пшеничные Усы. Не стану врать, дорогой читатель, я несколько приукрасил его речь. В действительности Пшеничные Усы употребил слово, которому было не место в лексиконе советского человека. Увы, «кто-то кое-где у нас порой», как пелось в известном фильме, позволял себе, как сказали бы сейчас, неполиткорректные высказывания.

Андрей хотел было возмутиться, но его опередил Сергей.

– Это картина «Над городом» Марка Шагала, французского художника еврейского происхождения, – пояснил он, выказывая неожиданную для простого моряка эрудицию. – Родом он из Витебска. И тут он изобразил своих соотечественников. Они евреи. А ты что, дядя, имеешь что-то против?

– Да нет, – ответствовал Пшеничные Усы, – я не против. Пусть летят. Пусть бы уж они все улетели… А то лезут из всех щелей, – продолжал бурчать со своей полки усатый антисемит. – Был у нас магазин как магазин. А теперь директор – Фельдман, бухгалтер – Фридман. А я, коренной сечевик, должен под их дуду плясать…

– Ты, папаша, Фельдмана-то не трожь, – встрял, не отрывая глаз от кубика, в разговор Земеля. – Служил у нас в полку майор Фельдман, зампотехом. Мужик настоящий, все его уважали. Офицеров мало оставалось, так он сам вызвался в рейд идти, хоть не его это дело было. И когда в засаду попали, погиб геройски, пацанов наших прикрывая. Ему орден дали посмертно. А ты говоришь – «магазин»… Получилось! – вдруг расплылся в улыбке Земеля, сунул Андрею собранный по всем граням кубик и куда-то убежал.

– А у нас в части, – добавил Серёга, – один слон к духу докопался: мол, фамилия у тебя неправильная и нос не тот. Так тут же от дедов в бубен получил и потом неделю по ночам сортир драил. Не любили у нас таких.

Эдик, сидевший до этого с отстранённым видом, тоже не выдержал:

– У нас все нации равны. Вот я – армянин, к примеру, – с гордостью заявил он. Хотя до сих пор о своём армянском происхождении он вспоминал нечасто, сейчас ему показалось важным его подчеркнуть. – К армянам претензии есть?

– К армянам нет, – пробурчал Пшеничные Усы, огорошенный таким дружным отпором. – При чём тут армяне… Армяне, я понимаю… народ полезный… Не то, что… – И он повернулся лицом к стене, давая тем самым понять, что дискуссия исчерпана.

На почве единства мнений по столь деликатному вопросу атмосфера в четвёртом купе изменилась. Холодок отчуждения куда-то исчез. Завязался разговор.

– У нас на судне был кок-армянин, – начал Сергей, обращаясь и к Эдику, и ко всем остальным, – и звали его Гамлет. Так вот он женился. Тоже на армянке, из Феодосии. И как думаете зовут его жену? Не поверите – Офелия.

Все прыснули.

– Да, наши любят такие имена, – усмехнулся Эдик. – Дядю моего друга школьного зовут Шекспир. Это имя, не фамилия. По паспорту он – Шекспир Самвелович Маркаров. Дома его звали Спиря. А я – Эдуард, – представился он наконец, и все обитатели купе тоже.

– А не выпить ли нам за знакомство чего-нибудь? – бросил клич Сергей.

– Заметьте, не я это предложил, – отреагировал Андрей цитатой из популярного фильма, который, правда, выйдет в прокат только через полгода после описываемых событий. С этими словами Андрей извлёк из рюкзака трёхлитровую банку домашнего портвейна, купленную перед отъездом у крымских аборигенов.

Тут бы и закончить этот эпизод мажорным аккордом, но я ещё должен сказать, что был в вагоне один человек, который слушал перепалку молодых людей с Пшеничными Усами с особым чувством. Это тот самый болезненный мужчина в длинном пальто из шестого купе. Фамилия его была Залкинд. Но не только поэтому этот разговор разволновал его и вынудил прибегнуть к валокордину. Почему так случилось и с какой целью он вообще оказался в этом вагоне, я расскажу позже.

* * *

Место номер три в пятом спальном вагоне занимала сорока с лишним лет женщина, примечательная во многих отношениях. Элегантный брючный костюм из джерси обтягивал её крупное, привыкшее к тяжёлому труду тело, более подходящее мужчине, чем женщине. Тонкой работы золотые серёжки спорили с небрежно прокрашенными каштановыми волосами и высокой аляповатой причёской. Золотые же кольца с камнями чужеродно смотрелись на пальцах грубых натруженных рук. Не первой молодости декольте украшали сразу несколько цепочек того же жёлтого металла. Дорогой и даже изысканный наряд выглядел на ней так, словно взят взаймы.

Женщину звали Маргаритой Николаевной. В кругах, в которых она вращалась в последние годы, её за глаза называли Королевой Марго, и тому была причина.

Впрочем, начнём с начала. В юности Марго именовалась просто Ритой. Отец её, кадровый военный, погиб под Смоленском в самом начале войны, а мама и бабушка умерли от голода и холода в блокадном Ленинграде. Вывезенная на большую землю пятилетняя Рита получила воспитание в детдоме. За это тридцать лет спустя государство выделило Маргарите Николаевне небольшую квартирку на окраине Москвы. В остальном жизнь её не складывалась. Мимолётный брак оставил ей маленького сына, но муж затерялся где-то на стройках народного хозяйства и не давал о себе знать ничем, кроме редких и ничтожных алиментов.