Лебединая песнь Доброволии. Том 1

По мнению Капнина, болваном выглядел и полковник Скоблин, носившийся, как ураган, вдоль цепей. Наскок красной конницы не смутил ударников. Прикрыв фланг, они продолжали методично двигаться вперёд, не нуждаясь в подъёме духа командиром столь высокого ранга. Без надобности рискуя собственной жизнью, Скоблин никак не повлиял на исход боя.

Попытка Капнина препарировать ситуацию встретила бурную реакцию Скоблина, убеждённого в правильности своих действий. Оказаться на передовой и не продемонстрировать личной храбрости для полковника было неприемлемым. Авторитет старшего корниловца нуждался в постоянном подтверждении.

Капнин тогда подумал, что вряд ли сработается с таким легкомысленным командиром.

«Рано или поздно его ухарство закончится разгромом соединения. Ответственность ляжет на меня», – капитан заботился о своей репутации офицера Генерального штаба.

Просить о переводе в другую часть по понятным причинам он не мог. Для такого ходатайства требовались веские основания. Volens-nolens[113] Капнину пришлось тесно взаимодействовать со Скоблиным. И очень скоро штабист разглядел в лихом полковнике признаки того, что именуется военным дарованием.

Корниловцы подступили к Курску, который большевики постарались надёжно укрепить. С востока, юга и запада город опоясывали окопы полного профиля с многочисленными траверсами[114]. Перед траншеями воздушная разведка насчитала три ряда проволочных заграждений. Численность неприятельских войск намного превосходила силы наступающих.

При планировании операции Скоблин предложил план, выглядевший авантюрой чистой воды.

– На штурм идём в тринадцать часов после короткой, но мощной артподготовки. Все орудия сосредоточим на участке в полторы версты.

– Позвольте, Николай Владимирович (на том этапе они ещё не перешли на «ты»), – Капнин чуть не потерял дар речи, – наступление днём по открытой местности на укреплённые позиции противоречит азам военного искусства. Для достижения эффекта внезапности атаковать нужно на рассвете либо рано утром.

– Мы их месяц так атакуем. Приучили к шаблону. Пора его рвать. Утром «товарищи», как обычно, навострят уши… и ничего не дождутся. Ближе к обеду в брюхах у них заурчит, они расслабятся, тут мы им и вломим! – Скоблин хлёстко впечатал жилистый кулак в ладонь.

С величайшим сомнением Капнин согласился с такой диспозицией. Не рассчитывая на успех, рядом тактических уловок надеялся свести к минимуму неизбежные потери. Результат оказался ошеломляющим. Красная крепость Курск пала под стремительным натиском корниловцев всего за сутки.

В дальнейшем Скоблин выдвигал много идей, казавшихся экстравагантными, но каждый раз приносивших победу. Гражданская война подчинялась собственным неписаным законам. Самородки вроде Скоблина постигали их на уровне безусловных рефлексов. Можно было сколько угодно рассуждать о том, что у начальника Корниловской дивизии кругозор ротного командира, но наибольших успехов в Добрармии добивались войска, ведомые им. Скороспелому полковнику удавалось то, что оказывалось не по плечу маститым генералам.

Неизвестно, чем закончилось бы решающее сражение под Орлом, одобри командование план Скоблина. Тогда полковник предложил, сняв с корниловцев оборонительные задачи, выставить их против огромной Латышской дивизии. В случае разгрома ударной силы врага добровольцы возвращали себе инициативу. Капнин этот замысел поддерживал и прогнозировал высокую вероятность его успеха. Однако в штабе корпуса смелый план сочли безрассудством…

Уже давно Капнин не помышлял о расставании со Скоблиным. Офицеры, что называется, притёрлись друг к другу. Полковник, получив ряд толковых советов, стал прислушиваться к штабисту, отдал ему на откуп детальную проработку операций и решение рутинных организационных вопросов. Споры случались, но сор из избы не выносился. Реноме начдива Капнин защищал на всех уровнях.

Показателен случай, когда офицер соседней дивизии по телефону передал настоятельное мнение своего командира (заслуженного генерал-лейтенанта), что один батальон корниловцев должен занять промежуток между соединениями.

Капнин оборвал его резкой фразой:

– Позвольте начальнику Корниловской дивизии самому распоряжаться своими батальонами!

Отдавая должное способностям Скоблина, капитан был далёк от его идеализации. Одним из главных недостатков начдива был субъективизм по отношению к подчинённым.

Невзлюбив за дерзкий язык командира третьего полка есаула Милеева, Скоблин мстил ему способами, вредившими общему делу. К примеру, не позволял укреплять кадр молодого формирования офицерами первого полка, где их был избыток. От этого мелочного и неуместного упрямства страдала боеспособность всей дивизии.

Скоблин третировал Милеева до тех пор, пока не нашёл повода спихнуть его с должности. Капнин, соглашаясь, что есаул закладывает за воротник чаще, чем того допускает боевая обстановка, отстаивал его кандидатуру до последнего. Равноценная замена Милееву отсутствовала. Дальнейшие события подтвердили правоту начштаба. У семи нянек-вридов[115] дитя оказалось без глаза. В результате неоправданно больших потерь ценность третьего полка, как боевой единицы, упала до критической отметки. На данный факт начальник дивизии отреагировал на удивление равнодушно. Так капризный ребёнок забывает о заброшенной в угол сломанной игрушке.

Но уж если Скоблин испытывал симпатию к офицеру, он прощал ему многое. Сейчас в любимчиках начдива ходил полковник Гордеенко.

Карп Гордеенко настолько виртуозно овладел искусством «отъёма» и «загона» военной добычи, что к нему, помимо крупных денежных сумм, прилипло прозвище Король кожи. В производстве военных следователей находился десяток дел о злоупотреблениях Гордеенко. Данное обстоятельство не смущало Скоблина, напротив, он всячески покрывал своего фаворита и двигал его наверх. Должность командира первого Корниловского ударного полка, на которую недавно заступил Гордеенко, котировалась в армии как одна из самых престижных.

Прежде чем усталость затушила пожар, бушевавший в воспалённом мозгу Капнина, он успел порадоваться за безопасность жены.

«Как хорошо, что я успел Ласточку свою из Совдепии выцарапать и в глубокий тыл отправить…»

17

27 декабря 1919 годаБатайск

До штабного поезда Скоблин ночью не добрался. Обрёл пристанище в одной из теплушек. Рухнув мороженым кулем на дощатые нары, отрубился вмиг. Спал крепко, без сновидений, но по-звериному чутко. На шёпот ординарца: «Ваш высокородь, пакет» – отозвался недовольным мычанием. С первой попытки оторвать от досок голову начдиву не удалось. Она была словно ртутью залитая. Вдобавок склеившиеся веки отказывались разлепляться. Перед глазами плыла муть.

– Умыться, Терентий, – полковник выдавил клекочущим голосом.

– Готово, ваш бродь.

Ординарец слил из котелка. Громко фыркая и плескаясь над ведром, Скоблин ополоснул лицо и шею. Студёная вода (другой для умывания не признавал) взбодрила. Клубившийся внутри черепной коробки туман редел. Кинув унтеру полотенце, полковник гребешком причесал мокрые волосы, на ощупь прочертил пробор выше левого виска.

– Проси!

Брезентовый полог с шорохом отогнулся, и в закуток проник незнакомый офицер. Свет керосинового фонаря был достаточным, чтобы разглядеть гостя. Молодой, свежий… незнакомые с бритвой щёки залиты румянцем… мягкие русые усики, пухловатые губы… Отрывистый щелчок каблуками породил нежный перезвон шпор. Учтиво склонив голову, офицер протянул пакет.

– Извините за внешний вид, капитан, – Скоблин сидел на краю нар распояской, без сапог (изгвазданную обувь со спящего стащил опекун Терентий).

– Что-о?! – пробежав глазами текст, полковник взревел иерихонской трубой. – Во сколько, во сколько вами получен пакет?! Язык проглотили?! Извольте отвеча-ать! Что здесь написано?! Ну!

Указательный палец Скоблина вмялся в бумагу, грозя её продырявить.

– В четырнадцать-двадцать, – бесцветно изрёк капитан.

– А вручаете когда?! На следующий день! Сколько сейчас? Четверть седьмого?! Где вы, растеряха, болтались столько времени?!

Скоблин разразился трёхэтажным казарменным ругательством. Приказ об отходе дивизии через Александровскую переправу был отдан вскоре после того, как генерал Достовалов подтвердил по «юзу» команду о возвращении в Нахичевань. Штаб корпуса традиционно оказался крепок задним умом.

Исчерпав запас матерщины, Скоблин набросился на капитана:

– Почему не доставили пакет вчера?! Из-за вашей трусости у меня только убитых шестьсот человек…

Не располагая сведениями о потерях третьего полка, начдив записал весь его состав в мертвецы.

– Расстрелять вас мало! – Скоблин ярился, не слушая оправданий, выглядевших крайне неубедительно.

– Требую уважительного отношения… Я причислен к Генеральному штабу, – офицер предпринял попытку отстоять своё достоинство.

– Я вас арестую, господин «момент»[116], – ледяным тоном процедил полковник.

Происходи́ разговор при свидетелях, штабному точно бы не поздоровилось. Сейчас аплодировать было некому, и Скоблин ограничился обещанием устроить капитану «тёплое» местечко в офицерской роте.

– Нюхнёте пороху на рядовой должности! Фамилию свою повторите членораздельно… А теперь – вон отсюда!

Полковник начал сноровисто одеваться. Одновременно откусывал от калача и прихлёбывал горячий кофе из лужёной солдатской кружки.

Спустя минуту он мчался верхом в сторону Батайска. Торопился не напрасно. Влетел на станцию, когда поезд штаба корпуса, натужно скрипя, трогался.

– Задержать отправление! – рявкнул Скоблин, грозя наганом машинисту, взиравшему на неистового всадника с высоты паровозной будки.

Состав дёрнулся, лязгнул сцепками и застыл. Полковник подскочил к синему салон-вагону. Проделав рискованное гимнастическое упражнение, переместился прямо из седла в тамбур.

Пассажиры вагона, взволнованные шумихой на перроне, приникли к окнам. Генерал Кутепов, облачённый в защитную гимнастёрку с эмалевым «георгием» на груди, вышел в проход, закупорив его массивным корпусом.

– Николай Владимирович! Слава Богу! Дивизия твоя цела?

Кутепов крепко обнял и поцеловал Скоблина, царапая щёки жёсткой бородой – квадратной и чёрной, как смоль. Полковник вывернулся из начальственных объятий и, потрясая мятым приказом, с возмущением стал рассказывать, какие напасти перенесли корниловцы.

– Ты потерял половину дивизии, а я почти весь корпус. Катастрофа, – горько вздохнул Кутепов.

Генерал тоже гиперболизировал потери. Так ему было проще утешать полковника. Разумеется, командующий корпусом понимал, что именно его недальновидность едва не привела к гибели одной из лучших дивизий. Честный служака, ярый борец с большевизмом, недурной организатор, Кутепов был обделён талантом стратега.

– Поезжай обратно, Николай Владимирович, – генерал говорил веско, широко расставленные тёмные глаза излучали отцовскую мудрость. – Твоя задача – защищать Батайск. Когда придёшь в себя, спокойно всё обсудим. Виновные понесут строгое наказание. Борьба продолжается. Мой штаб будет в Каяле.

Самым медленным шагом тронулся Скоблин в обратный путь. Запал из него вышел, навалилось тупое безразличие. Копыта жеребца сопливо чавкали по напитанной водой снежной каше. После вчерашней метели грянула оттепель, дороги поплыли.

Полковник ехал вдоль железнодорожной насыпи. Навстречу ему со скоростью хромой черепахи ползли бесконечные эшелоны. Чтобы не стать лёгкой добычей будёновцев, они должны были очистить перегон до рассвета. Пока их спасала долгая декабрьская ночь.

18

27 декабря 1919 годаСтанция Батайск – станция Каял

У генерала Кутепова случилось расстройство кишечника. За утро он уже трижды посещал сортир. Диарея сопровождалась безобразным урчанием живота, кислой изжогой и общей слабостью. Кутепов грешил на английские мясные консервы, вскрытые за ужином. Но за столом присутствовало четверо, и никто, кроме командующего корпусом, не отравился.

Начштаба Достовалов, которому Кутепов по секрету пожаловался на недомогание, предположил, что это последствия нервного перенапряжения.

– Евгений Исаакович, – сердито выговорил Кутепов ближайшему помощнику, – если военный страдает «медвежьей болезнью», ему не место в армии!

Ладонью потирая через гимнастёрку вздувшийся живот и мучительно кривясь, генерал распорядился, чтобы ему побыстрее приготовили рисового отвара. Обманывать себя было глупо. Причина для того, чтобы разнервничаться, имелась достаточная.

Оборона, наречённая газетчиками с подачи Ставки несокрушимой, рухнула, как карточный домик. В считанные часы в руках врага оказались Новочеркасск и Ростов, города, где два года назад зарождалось Белое сопротивление.

Разбушевавшаяся красная конница творила, что хотела. Судя по первым приблизительным данным, большевики пленили около десяти тысяч деникинцев. Противнику достались колоссальные запасы исправного вооружения и боеприпасов – бронепоезда, танки, автомобили, орудия разных калибров, пулемёты, множество винтовок, интендантские склады и обозы. Уничтожить успели немногое, вывезти – и того меньше. Были разгромлены все штабы и воинские учреждения, находившиеся в Ростове.

Кроме этого, красным удалось захватить несколько переправ через Дон, в том числе железнодорожный мост. Это значило, что сегодня же следовало ждать незваных гостей. К цыганке не ходи – Будённый рискнёт ворваться в Батайск на плечах отступающих добровольцев.

Покидая в очередной раз уборную, Кутепов услышал громкие голоса в купе по соседству. Генерал отодвинул дверь и увидел издателя газеты «Вечернее время» Суворина, стоявшего спиной ко входу. Дирижируя костяным мундштуком, в котором дымилась сигарета, Суворин быстро диктовал склонившемуся над листом бумаги кудрявому юноше.

– В попытке скорчить хорошую мину при плохой игре мы выставим себя идиотами. Точка. Однако и скатываться в пессимизм нельзя…

Издатель почувствовал затылком чужой взгляд, обернулся.

– Александр Павлович, доброе утро, – кивнул с приятной улыбкой, проткнувшей ямочку на щеке.

– Как устроились, Борис Алексеевич?

– Великолепно. Благодарю за гостеприимство.

– Работаете?

– Да, ваяем передовицу. Хочу нынче же выпустить однополосный номер. Навроде «Полевого листка», что я в Ледяном походе издавал. Помните?

– Конечно.

– Когда прибываем в Каял? – предприимчивый Суворин умел ценить время.

Вместо ответа Кутепов указал глазами на кучерявого.

– Покури́те в тамбуре, Вениамин, – издатель понял намёк.

Юноша угрём выскользнул в коридор.

– Ваш сотрудник? Заслуживает доверия? – спрашивал генерал, заходя в купе и закрывая за собой дверь.

– Из «освагов». Недавно у меня. В журналистике – профан, но старательный, хотя и спорщик. Вся моя орава разбежалась, а он остался. Не приглянулся?

– Нос его смущает, – выражение смугловатого лица Кутепова осталось непроницаемым.

Расценив последние слова собеседника, как шутку, Суворин развёл руками:

– Это его беда, а не вина.

В ямщицкой бородке генерала съёжились полнокровные губы, что, очевидно, означало улыбку.

– Вы знаете, Борис Алексеевич, я не антисемит. Там, где стоят мои части, еврейских погромов не бывает. Но при малейшем подозрении на шпионаж прикажу повесить вашего Абрамчика…

– Под мою ответственность, ваше превосходительство. И ещё раз спасибо за то, что приютили нас.

Увлёкшись выпуском очередного номера газеты, Суворин пропустил свою очередь эвакуации и вполне мог достаться красным в качестве ценного трофея, если бы не вмешательство командующего корпусом. Правда, всё имущество и архив «Вечернего времени» пришлось бросить на Большой Садовой.

Борис Алексеевич Суворин был личностью яркой и многогранной. Литератор, творчество которого высоко ценил сам Чехов, крупнейший издатель, общественный деятель, заядлый спортсмен. Одновременно – ловелас, кутила, азартный игрок, герой светских скандалов. Издававшиеся им в Петербурге и Москве газеты «Вечернее время» и «Время» стали вершинами отечественной журналистики. Благодаря им жители обеих столиц первыми получали новости о событиях в стране и мире.

В годы мировой войны Суворин не усидел в тылу. Добровольцем пошёл на фронт, где служил телефонистом. Октябрьский переворот лишил Бориса Алексеевича любимого дела, собственности и сбережений. У Суворина с учётом его кипучего характера оставался один путь – на Дон, к генералу Корнилову. Ледяной поход Борис Алексеевич проделал, по его собственному определению, в качестве «вооружённого журналиста». Затем вернулся к издательской деятельности. «Вечернее Время» возобновило свой выход в сердце русской Вандеи[117] – Новочеркасске в июне восемнадцатого года. Позднее редакция поменяла прописку на шумный Ростов.

Суворин двигался вслед за Добровольческой армией. «Вечернее Время» издавалось в Новороссийске, Феодосии, Симферополе, Харькове, Белгороде, Курске. В лучшие дни тираж газеты доходил до двадцати тысяч экземпляров.

Оставшись после ростовской катастрофы у разбитого корыта, Борис Алексеевич не пал духом. Намеревался восстановить своё детище в кратчайшие сроки. Понимая важность печатного слова на гражданской войне, готов был делать антисоветскую газету буквально на коленке.

У Суворина бритое, слегка одутловатое лицо, на котором вызывающе смотрится широкий нос с мясистыми ноздрями. Прищур смышлёных глаз откровенно хулиганский. Слипшаяся прядь тёмных волос постоянно сваливается на лоб.

Пренебречь возможностью взять интервью у командира Добровольческого корпуса было бы для издателя-редактора верхом непрофессионализма.

– Александр Павлович, что мы имеем в активе? Надо как-то приободрить наших сторонников.

Кутепов, мотивируя паузу, необходимую для формулировки ответа, подкрутил вверх кончики усов, придававших ему сходство с испанским конквистадором.

– Костяк корпуса сохранён. Дроздовцы и корниловцы прорвались с потерями, но обе дивизии боеспособны. Алексеевцы стоят в резерве и готовы к бою. Марковцы отведены на переформирование в станицу Уманскую. Конница генерала Барбовича перешла Дон последней и вполне надёжна. Отряд генерала Топоркова пострадал серьёзно, но, полагаю, двух суток ему хватит, чтобы оправиться. Вы уж придумайте, Борис Алексеевич, как это подать без ущерба для военной тайны.

Не отрываясь от блокнота, по странице которого бегал грифель карандаша, Суворин кивнул. И тут же непослушная чёлка косо перечеркнула морщины на его лбу.

– Я хочу тыловиков лягнуть. Вчера много общался с населением. Все в один голос твердят, что расхлябанность нашего тыла тянет на дно армию.

– Можете ещё указать – ожидается прибытие пополнений, – добавил генерал.

– Это было бы весьма кстати. Не для печати, Александр Павлович, сколько бойцов остаётся в строю?

Кутепов посмотрел на издателя укоризненно. Данные, указанные начальником штаба в утренней рапортичке, были столь скромны, что озвучить их не поворачивался язык. Отдельный корпус, наследник Добрармии, не насчитывал шести тысяч штыков и сабель. Примерно столько же имел Корнилов, выступая в свой знаменитый поход из той же отправной точки.

«Всё возвращается на круги своя. Только качественный состав наших войск гораздо ниже, чем тогда, а противник на порядок сильнее», – генерал впервые подумал, что развязка не за горами.

Суворин, завершив сбор информации, захлопнул блокнот.

– Александр Павлович, позвольте пару неподцензурных вопросов? Добровольцев мало. Кубанских частей нет. Донская армия смотрит на нас исподлобья. Если отбросить браваду, дело – дрянь. Почему же принимаются решения, ещё более усугубляющие ситуацию? Я сейчас об удалении со сцены такого крупного игрока, как Врангель. Почему в разгар кризиса барон покидает должность командующего армией и уезжает черти куда, на Кубань?

– Пётр Николаевич всё объяснил в своём прощальном приказе.

– Бумага написана красиво, даже меня, борзописца, завидки берут. Но вместо того, чтобы развеять слухи о причинах отставки, она их только приумножает. Лично я, сколько голову ни ломаю, не могу взять в толк – какая польза убирать с трещащего по швам фронта наиболее способного военачальника? Посмотрите на большевиков. Они так не поступают. Уверен, у них масса противоречий между высшими командирами, у каждого амбиции, но дудят «товарищи» в одну дуду. Чем больше я за ними наблюдаю, тем больше утверждаюсь в мысли, что у них есть чему поучиться…

– Крамолу сеете, Борис Алексеевич.

– Накипело. Хочу выговориться. Душа болит за наше святое дело, которое, увы, гибнет на глазах. Не обессудьте, ваше превосходительство, за прямоту. Готовы выслушать ещё одно откровение?

– Валяйте.

– Мне кажется, наш уважаемый Антон Иванович утратил не только контроль за ситуацией, но отчасти и чувство реальности. Вспомните, каким орлом он был во Втором Кубанском походе! А сейчас? Изолировался от войск в своём мирке. Где Ставка? В Тихорецкой? Почему в критический час главком не на фронте? Разве такой стиль управления нам Лавр Георгиевич незабвенный завещал? Мысленно перекрестившись, перехожу к существу вопроса. Полагаю, генералу Деникину следует уступить власть молодому вождю. Популярному в армии, энергичному, проявившему незаурядный стратегический талант…

Кутепов помалкивал, хотя сказать мог многое. В первую очередь, насчёт непомерно раздутой славы Врангеля. От хвалебных возгласов в адрес барона звенело в ушах. «Вывел армию из западни!», «Совершил беспримерный по смелости фланговый марш!»

«Ага, сидючи в комфортабельном салон-вагоне, водил войска в бой, – мысленно оппонировал подхалимам Кутепов. – Курсируя между Ростовом, Таганрогом и Екатеринодаром… Цветистые приказы сочинять все мастера… Вы попробуйте, господа академики, воплотить в жизнь малую толику своих наполеоновских планов!»

А вот в адрес Деникина упрёк газетчика был обоснован. Главнокомандующий действительно отдалился от армии. Эпизодические вылазки из Таганрога не в счёт. Прямым следствием затворничества явилось падение авторитета. К прозвищам, которыми острые на язык фронтовики наделили Деникина ранее, добавилось ещё одно, обидное до крайности – Баба!

Всего этого генерал, разумеется, не сказал. Ограничился дежурными фразами.

– Я солдат, Борис Алексеевич. Дисциплина удерживает меня от критики начальства. Тем более в такой трудный час. Каждый из нас должен нести свой крест до конца.

Четырёхосный вагон системы Полонсо отличался улучшенной плавностью хода. От его мягкого покачивания не дребезжала даже ложечка в пустом стакане. Водяное отопление, рассеянный свет электричества, чистота, кремовые занавески на окне, запахи одеколона и дорогого табака создали в купе атмосферу настоящего уюта.

«Так бы целую вечность и ехал», – размечтался Суворин, привалившись к упругой спинке кожаного дивана.

Кутепов надолго застыл, притворив набрякшие веки.

Проверяя, не задремал ли генерал, газетчик тихо произнёс:

– Подъезжаем к Каялу.

– Быстро, – не разжимая губ, откликнулся комкор.

Суворин готов был биться об заклад, что в этот миг заскорузлый вояка, человек со стальными канатами вместо нервов испытывал те же чаяния, что и он, штафи́рка[118].

«Поселиться в уютном чреве вагона первого класса. Не вылезать наружу, где хлещет мерзкий зимний дождь, а из-за Дона грозит смертью беспощадный враг».

– По версии историка Карамзина, – издатель приник к окну, пытаясь сквозь водяную муть разглядеть станцию, – именно здесь князь Игорь Святославович сражался с половцами. «На быстрой речке на Каяле» рефреном звучит в повести.

Суворин не стал напоминать, чем закончилась битва для князя и его дружины. Подумал, если окопный генерал и не читал «Слово о полку Игореве», то краткое содержание должен знать из знаменитой оперы Бородина. Служить в лейб-гвардии и игнорировать Мариинку[119] невозможно.

– Оттепель весьма кстати, – Кутепов без предисловий озвучил свои мысли, чуждые историческим и театральным аналогиям, – Дон вскроется, а переправы удержим. У-у-у, дьявол…

Генерал сморщился, лоб его пробила густая испарина. Схватившись за живот, Кутепов, косолапя, покинул купе. Острая резь в кишечнике не оставила сил на то, чтобы извиниться за поспешное бегство.

19

27–28 декабря 1919 годаРостов – село Койсуг

Критики генерала Деникина обвиняли его в умалении роли конницы. Якобы он – апологет инфантерии[120], состоявшийся как полководец в годы мировой войны, которая носила позиционный характер. И поэтому правила ведения войны маневренной воспринимаются им туго. Подобные упрёки были необоснованны. Главком ВСЮР понимал важность каждого из подчинённого ему родов войск, сошедшихся в смертельной схватке с большевизмом.

Другое дело, что при строительстве армии Деникин решил обойтись иррегулярной конницей. Поставщиками её служили Кубань, Дон и Терек, заинтересованные в изгнании красных за пределы своих областей. Пока цели добровольцев и казаков совпадали, последние дрались прилично. Но уже летом 1919 года, когда Добрармия вышла на широкую московскую дорогу, для её поддержки удалось выкроить лишь два казачьих корпуса (генералов Мамантова и Шкуро).