Берсеркер: Маска Марса. Брат берсеркер. Планета смерти

Торжественно-счастливые, они приходили из всех коридоров корабля, толпясь в свете разгорающихся ламп.

Пробудившись еще через час, Митч обнаружил, что поблизости установили сферу дисплея. Пространство, в котором разыгралась битва, представляло собой новую рваную туманность из газообразного металла – несколько угольков, рдевших на фоне бездонной черноты Каменной Россыпи.

Кто-то рядом с Митчем устало, но оживленно диктовал записывающему устройству:

– …По последним подсчетам, потеряно пятнадцать кораблей и около восьми тысяч человек. Повреждены все наши корабли. По нашим оценкам, уничтожено девяносто – то есть девять-ноль – берсеркеров. Согласно последним подсчетам, сто семьдесят шесть захвачены в плен или уничтожили себя. В это все еще трудно поверить. Подобный день… не следует забывать, что не меньше тридцати скрылись, и они все так же опасны. Нам предстоит еще долго выслеживать их и сражаться с ними, но вражеский флот разбит. Захват такого множества машин дает нам шанс наконец-то получить сколь-нибудь отчетливое представление об их происхождении. Ах да, главное – мы освободили около двенадцати тысяч пленных. Итак, чем же объяснить такой успех? Те, кто не принадлежит к Верующим того или иного рода, скажут, что мы обязаны победой новым, более прочным обшивкам кораблей, более дальнобойным и мощным орудиям, совершенно неожиданной для противника тактике – и умению наших десантников одолеть все, что берсеркеры бросали против них. Но прежде всего история воздаст должное главнокомандующему Карлсену – за его решение атаковать в то самое время, когда примирение с венерианами воодушевило и объединило всех во флоте. Сейчас главнокомандующий находится здесь, навещает раненых, лежащих рядами…

Карлсен двигался очень медленно и устало, и Митч даже подумал, что он ранен, хотя и не заметил никаких бинтов. Главнокомандующий шаркал вдоль шеренги носилок, находя приветливое слово или кивок для каждого. Рядом с постелью Митча он остановился, будто узнал его и был потрясен. Первыми его словами были:

– Она погибла, поэт.

Палуба на миг уплыла из-под ног Митча; затем он ощутил покой, словно заранее предполагал услышать это. Битва выжгла его душу дотла.

Карлсен бесцветным голосом повествовал о том, как враг пробил обшивку корабля чем-то вроде торпеды, и эта адская машина – самодвижущийся ядерный факел – как будто знала устройство корабля, потому что прожгла себе путь прямо через апартаменты главнокомандующего и добралась почти до мостика, прежде чем ее остановили и погасили.

Вид здешних боевых повреждений должен был насторожить Митча, но он был не в состоянии мыслить. Шок и наркотики не давали ему ни задуматься, ни ощутить сколько-нибудь яркие эмоции, но он буквально наяву видел ее лицо – таким, каким оно было в том жутком месте, где Митч ее спас.

Спас…

– Я слабый, глупый человек, – говорил Карлсен. – Но я никогда не испытывал к тебе враждебных чувств. А ты?

– Нет. Вы ведь простили своих врагов. Избавились от них. Теперь у вас их нет и еще какое-то время не будет. Вы герой Галактики. Но я вам не завидую.

– Да. Упокой Бог ее душу. – Но, несмотря на горе и изнеможение, лицо Карлсена светилось жизнью. Окончательно сломить этого человека было под силу только смерти. Губы его тронула тень улыбки. – Ну что, настал час для второй части пророчества, а? Я должен потерпеть крах и умереть, не обладая ничем. Будто человек может умереть иначе.

– Карлсен, вы в полном порядке. По-моему, вы сумеете пережить собственный успех. И когда-нибудь умрете с миром, все еще надеясь обрести рай.

– В день, когда я умру… – Карлсен медленно повернул голову, озирая всех вокруг. – Я припомню сегодняшний день. День славы, день триумфа всего человечества. – Под навалившимися на него усталостью и горем по-прежнему таился колоссальный запас уверенности – не в собственной правоте, мысленно уточнил Митч, а в том, что он сражается за правое дело. – Поэт, когда сможешь, приходи работать на меня.

– Может быть, когда-нибудь. Пока что поживу на военное жалованье. Меня ждет работа. Если мне не сумеют отрастить левую руку – что ж, писать можно и одной.

Внезапно на Митча навалилась ужасная усталость.

К его здоровому плечу притронулась ладонь. Голос произнес:

– Да пребудет с тобой Бог.

Иоганн Карлсен двинулся дальше.

Митч хотел лишь одного: отдохнуть. Потом – за работу. Мир устроен скверно, все люди дураки, но среди них есть такие, сломить которых невозможно. И об этом стоит рассказать.

После каждой битвы, даже победной, остаются раненые.

Изувеченная плоть способна исцелиться. Руку можно заменить, глаз – забинтовать, даже поврежденный мозг до некоторой степени поддается восстановлению. Но бывают раны настолько глубокие, что скальпелю хирурга не под силу измерить их глубину. Есть двери, открывающиеся только изнутри.

Я отыскал расколотый рассудок.

Что сделали мы с Т

Сперва я осознаю, где нахожусь. В большом коническом помещении, внутри какого-то громадного транспортного средства, мчащегося через космос. Вселенная знакома мне, хотя я только-только появился в ней.

– Он пришел в себя!

Черноволосая девушка с испугом смотрит на меня. Передо мной, медленно обретая четкость в поле моего зрения, появляются люди в отрепьях, с полдюжины, из них трое – давно небритые мужчины.

В поле моего зрения? Моя левая рука поднимается, чтобы ощупать лицо, и натыкается на повязку, закрывающую левый глаз.

– Не трогайте! – говорит самый высокий мужчина. Наверное, раньше он был весьма представительным. Он говорит резким тоном, но держится с некоторым подобострастием, будто я – важная особа. А я всего лишь… кто же?

– Что стряслось? – спрашиваю я. Мне с трудом даются даже самые простые слова. Правая рука болтается вдоль бока, словно плеть, но, подгоняемая мыслями, шевелится, с ее помощью я слегка поднимаюсь и сажусь, отчего голову стискивает резкая боль, приходит дурнота.

Две женщины пятятся прочь от меня. Дюжий молодой человек покровительственно обнимает их за плечи. Эти люди знакомы мне, но я никак не могу нашарить в памяти их имена.

– Лучше не напрягайтесь, – говорит высокий. Его руки – руки врача – ощупывают мою голову, проверяют пульс и снова укладывают меня на стол с мягкой обивкой.

Теперь я вижу, что по бокам от меня стоят роботы, и предполагаю, что доктор в любую секунду может велеть им отвезти меня в больничную палату. Впрочем, нет, ничего подобного. Это не больница. Когда я смогу припомнить правду, она окажется ужасной.

– Как вы себя чувствуете? – спрашивает третий мужчина, старец, склоняясь надо мной.

– Нормально. По-моему. – Речь моя складывается из жалких обрывков. – Что стряслось?

– Был бой, – поясняет доктор. – Вы были ранены, но я спас вам жизнь.

– Ладно. Хорошо.

Боль и головокружение потихоньку отступают.

– Как и следовало ожидать, вы испытываете затруднения при разговоре, – удовлетворенным тоном отмечает доктор. – Вот, попробуйте-ка прочесть это.

Он поднимает карточку, покрытую ровными рядами значков – видимо, букв или цифр. Я хорошо вижу каждый символ, но они не значат для меня ничего, ровным счетом ничего.

– Нет, – в конце концов говорю я, закрывая глаз и откидывая голову на ложе. Я отчетливо чувствую, что все здесь настроены ко мне враждебно. Почему? – Что стряслось? – не унимаюсь я.

– Мы все – пленники, находимся внутри машины, – слышу я голос пожилого. – Хоть это вы помните?

– Да, – киваю я. Воспоминания брезжат в памяти, но совсем смутно. – Меня зовут?

Старик издает сухой смешок, будто испытав облегчение.

– Почему бы не Тад – от Тадеуш?

– Тад? – переспрашивает доктор. Я снова открываю глаз. Уверенность и решительность доктора растут: я что-то сделал или, наоборот, не стал чего-то делать. – Вас зовут Тад.

– Мы пленники? – спрашиваю я у него. – Пленники машины?

– Берсеркера, – вздыхает он. – Это вам что-нибудь говорит?

В дальнем уголке рассудка это слово что-то означает для меня, но его значение непереносимо. Приходит спасение – я засыпаю.

Вновь пробудившись, я чувствую, что силы возвращаются. Стол пропал, я лежу на мягком полу этой комнаты или камеры, белого места заключения конической формы. Оба робота стоят сбоку от меня, не знаю почему.

– Эцог! – вскрикиваю я вслух под напором нахлынувших воспоминаний. Я находился на планете Эцог, когда на нее напали берсеркеры. Механические агрессоры вынесли нас семерых, в числе прочих, из глубокого убежища. Воспоминания остаются смутными и путаными, но при этом непередаваемо ужасными.

– Он проснулся! – снова говорит кто-то. И снова женщины шарахаются от меня. Старик поднимает трясущуюся голову, чтобы поглядеть на меня оттуда, где совещался с доктором. Молодой здоровяк вскакивает на ноги, лицом ко мне, сжимая кулаки, будто я представляю для него угрозу.

– Как вы себя чувствуете, Тад? – окликает доктор. Потом, поглядев на меня, сам же и отвечает: – Он в порядке. Девушки, помогите ему поесть, кто-нибудь. Или вы, Холстед.

– Помочь ему?! Боже!

Черноволосая девушка прижимается спиной к стене, стараясь оказаться как можно дальше от меня. Две другие женщины склонились над раковиной, стирая в ней чье-то одеяние. Бросив на меня беглый взгляд, они снова поворачиваются к раковине.

Голова моя забинтована не просто так. Должно быть, я выгляжу просто жутко, лицо мое чудовищно изувечено, раз все три женщины не испытывают ко мне ни малейшей жалости.

– Кто-нибудь, покормите его, – теряет терпение доктор. – Все равно придется это сделать.

– От меня он помощи не дождется, – заявляет здоровяк. – Есть же предел всему!

Черноволосая девушка начинает пробираться ко мне с другого конца помещения. Взгляды остальных устремлены на нее.

– Ты собираешься? – удивляется крепыш, тряхнув головой.

Она движется медленно, будто ей больно ступать. Несомненно, она тоже пострадала во время боя: ее лицо покрыто застарелыми, рассасывающимися синяками. Опустившись на колени рядом со мной, она направляет мою левую руку, помогая мне есть, и дает воды. Правая половина моего тела не парализована, но почему-то не слушается меня.

Когда доктор снова подходит, я интересуюсь:

– А мой глаз? Он будет видеть?

Доктор поспешно отталкивает мои пальцы от повязки.

– Пока что вам придется обходиться левым глазом. Вы подверглись операции на головном мозге. Позвольте предупредить: если вы сейчас снимете повязку, последствия могут оказаться крайне пагубными.

По-моему, он говорит о повязке на глазу как-то уклончиво. Почему?

– Ты больше ничего не вспомнил? – спрашивает у меня черноволосая.

– Вспомнил. Перед падением Эцога говорили… Иоганн Карлсен возглавил флот. Оборонять Солнце.

Все смотрят на меня и ждут продолжения. Но они же должны лучше знать, что произошло.

– Карлсен выиграл сражение? – с мольбой спрашиваю я. Потом сознаю, что мы все еще в плену. И плачу.

– Новых пленных сюда не доставляли, – сообщает доктор, внимательно наблюдая за мной. – Думаю, Карлсен побил берсеркеров. По-моему, этот самый берсеркер сейчас удирает от человеческого флота. Что вы чувствуете в связи с этим?

– Что? – Неужто вместе с грамотностью я лишился способности понимать слова? – Радость.

Все чуточку расслабляются.

– Когда нас швыряло туда-сюда во время сражения, вы раскроили себе череп, – сообщает старик. – Вам еще повезло, что тут присутствует знаменитый хирург. – Он кивает в сторону доктора. – Машина хочет оставить нас всех в живых, чтобы изучать. Она дала доктору все необходимое для операции, и, если бы он позволил вам умереть или стать паралитиком, ему пришлось бы несладко. Да, сэр, машина ясно дала это понять.

– А зеркало? – осведомляюсь я, указывая на свое лицо. – Должен видеть. Насколько скверно.

– У нас нет зеркала, – говорит одна из женщин возле раковины таким тоном, будто это моя вина.

– Ваше лицо? Оно вовсе не обезображено, – возражает доктор. Его слова звучат убедительно – то есть звучали бы убедительно, не будь я полностью убежден в собственном уродстве.

Я жалею о том, что эти добрые люди должны мириться с присутствием такого монстра, ведь у них и без того хватает горестей.

– Простите, – бормочу я, отворачиваясь от них и пытаясь спрятать лицо.

– Так ты и в самом деле не знаешь, – вдруг подает голос черноволосая, долго наблюдавшая за мной и хранившая при этом молчание. – Он не знает! – Голос ее пресекается от избытка чувств. – О… Тад. Твое лицо в полном порядке.

И в самом деле, на ощупь кожа вполне гладкая и нормальная. Черноволосая девушка с жалостью смотрит на меня. Под ее платьем виднеются идущие через плечо полузажившие ссадины, смахивающие на след от кнута.

– Кто-то поранил тебя, – с испугом говорю я. Одна из женщин у раковины издает нервный смешок. Здоровяк ворчит. Я поднимаю левую ладонь, чтобы заслонить свое ужасное лицо. Правая тоже поднимается, проводя по пальцам, лежащим на краю повязки.

Внезапно здоровяк изрыгает проклятие и указывает на открывшуюся в стене дверь.

– Машина хочет посоветоваться с тобой о чем-то, – резко бросает он мне. Он держится как человек, желающий рассердиться, только не осмеливающийся. Кто я такой, что я такое, если эти люди настолько ненавидят меня?

Я встаю на ноги. Я достаточно окреп, чтобы идти. Я помню, что я – тот, кто ходит беседовать с машиной один на один.

В коридоре она являет свое видимое лицо: два сканера и громкоговоритель. Я знаю, что окружен механизмами берсеркера – целые кубические мили, – несущими меня сквозь космос, и вспоминаю, как стоял на этом самом месте перед сражением и беседовал с ним. Но я понятия не имею, что говорил тогда. И, по правде говоря, вообще не в состоянии припомнить ни одного разговора из прошлого.

– Предложенный тобой план провалился, Карлсен все еще функционирует, – скрежещет голос машины, шипя и хрипя, будто опереточный злодей.

Что же я мог предложить этой жуткой машине?

– Я помню очень мало, – признаюсь я. – Мой мозг был поврежден.

– Если ты лжешь о том, что помнишь, то должен понять, что я не введен в заблуждение. Наказав тебя за провал твоего плана, я не приближу достижение своей цели. Я знаю, что ты не подчиняешься законам человеческого сообщества, что ты даже отказался использовать полное человеческое имя. Зная тебя, я верю, что ты поможешь мне в борьбе против разумных живых существ. Ты остаешься начальником над остальными заключенными. Позаботься о том, чтобы твои поврежденные ткани восстановили как можно лучше. Скоро мы нападем на жизнь новым способом.

Наступает пауза, но мне нечего сказать. Шипящий громкоговоритель со скрежетом смолкает, глаза-сканеры угасают. Не наблюдает ли он за мной по-прежнему, уже тайком? Но он сказал, что доверяет мне, этот кошмарный враг сказал, что верит в мою порочность, сделавшую меня его союзником.

Теперь я помню достаточно много и знаю: берсеркер говорит обо мне правду. Мое отчаяние так велико, что я полностью уверен в поражении Карлсена. Надежды нет нигде, потому что во мне угнездился ужас. Я предал все живое. До каких же низостей докатился я в своей бездонной порочности?

Я отворачиваюсь от безжизненных сканеров и уголком глаза улавливаю какое-то движение – его совершает мое отражение в полированном металле. Я оборачиваюсь к сверкающей плоской переборке и разглядываю себя.

Макушка и левый глаз забинтованы. Это я уже знаю. Под кожей вокруг правого глаза – расплывшийся давний кровоподтек, но ничего шокирующего или омерзительного в моем облике нет. Я вижу, что волосы у меня светло-каштановые, как и всклокоченная двухмесячная борода. Нос, рот и челюсть довольно заурядны. Ничего ужасного.

Ужас затаился во мне самом. Я добровольно служил берсеркеру.

Кожа вокруг повязки, как и под правым глазом, синевато-зеленовато-желтая – разлившийся под кожей и распадающийся теперь гемоглобин, результат хирургической операции на моей голове.

Я помню предупреждение доктора, но повязка на глазу – такое же искушение для пальцев, как больной зуб для языка, только стократ сильнее. Ужас сосредоточен в моем порочном левом глазу, и я, не в силах удержаться, ощупываю его. Моя правая рука энергичным движением срывает повязку.

Я моргаю, мир затуманивается. Я вижу двумя глазами – а затем умираю.

Т ковылял по коридору, объятый яростью, с ворчанием и стонами, сжимая в руке черную повязку. Дар речи вернулся к нему, и он сыпал грязными словами, пока не выдохся. Спотыкаясь, он спешил по коридору, негодуя на этих недоделанных умников, придумавших ловкое ухищрение, чтобы избавиться от него. То ли гипноз, то ли еще что. Значит, переименовать его вздумали, да?! Ну он им покажет Тадеуша!

Добравшись до двери, Т распахнул ее, от слабости ловя воздух ртом, и вошел в тюремную камеру. По ошарашенному лицу докторишки он сразу понял, что тот мигом уразумел: Т снова у руля.

– Где мой кнут?! – Т озирался, глаза его пылали. – Какой недоделанный умник спрятал его?

Женщины заверещали. Молокосос Холстед понял, что с Тадеушем не выгорело; издав вопль отчаяния, он ринулся в атаку, вихляя как безумный. Разумеется, роботы-телохранители Т были куда проворнее любого человека. Один из них парировал удар Холстеда металлическим кулаком. Здоровяк вскрикнул и сложился пополам, баюкая свою руку.

– Дайте мне кнут!

Робот тотчас же подошел к раковине, сунул руку за нее, извлек пластиковый шнур с узлами и принес хозяину.

Жизнерадостно хлопнув робота ладонью, Т ухмыльнулся при виде остальных пленников, стоявших в раболепных позах. Он протянул кнут между пальцами; левая рука отчего-то онемела. Т раздраженно пошевелил пальцами.

– Чего это с вами, мистер Холстед? Ручка болит, что ль? Может, пожмете мне руку, поздоровкаемся? Давай, вали-ка сюда!

Холстед так смешно скорчился на полу, что Т помедлил, разрешая себе вволю посмеяться.

– Слышь, народ, – отдышавшись, продолжил он. – Друзья мои милые. Машина говорит, что я покамест начальник, ясно? Те обрывки сведений о Карлсене, что я ей дал, свое дело сделали. Бум! Хо-хо-хо! Уж постарайтесь мне угодить, потому как машина поддерживает меня на все сто. Эй, док. – Левая рука Т непроизвольно затряслась, и он взмахнул ею в воздухе. – Хотел меня поменять, а? Провернул какой-то трюк, чтобы подловить меня?

Док держал свои драгоценные руки за спиной, словно надеялся защитить их.

– Я не сумел бы сформировать вам новый характер, даже если бы попытался – разве что решил бы дойти до конца и превратить вас в овощ. Это было мне по силам.

– А теперь жалеешь, что не сделал. Боялся того, что машина сделала бы с вами. Но что-то провернуть все ж таки пытался, а?

– Да, ради спасения вашей жизни. – Док выпрямился во весь рост. – Ваша травма повлекла острейший, почти непрерывный эпилептический припадок, а устранение гематомы из вашего мозга не принесло облегчения. Посему я разделил мозолистое тело.

– Это еще чего такое? – взмахнул кнутом Т.

– Видите ли… Правое полушарие мозга в основном управляет левой половиной тела. Левое же, доминирующее у большинства людей, управляет правой половиной и отвечает за большинство суждений, касающихся абстрактных понятий.

– Знаю. При ударе кровоизлияние случается напротив парализованной половины тела.

– Совершенно верно. – Док вскинул подбородок. – Т, я располовинил ваш мозг, отделил правое полушарие от левого. Проще объяснить не могу. Старинный, но эффективный метод лечения острой эпилепсии, в данных условиях это лучшее, что я мог для вас сделать. Я готов присягнуть в этом или пройти проверку на детекторе лжи…

– Заткнись! Я тебе покажу детектор лжи! – Т, трясясь, шагнул вперед. – И чего со мной будет?

– Как хирург, могу лишь сказать, что вас ждет много лет практически нормальной жизни.

– Нормальной?! – Сделав еще шаг, Т замахнулся кнутом. – А зачем ты завязал мне совершенно здоровый глаз и начал звать меня Тадеушем?

– Это была моя идея, – дрожащим голосом вставил старик. – Я подумал… в таком человеке, как вы, должен быть кто-то, какой-то компонент вроде Тада. Вот я и подумал, что под психологическим давлением, которому мы тут подвергаемся, Тад может выплыть наружу, если мы дадим ему шанс в правом полушарии. Моя идея. Если она причинила вам вред, спрашивайте с меня.

– И спрошу. – Но в этот момент любопытство пересилило в нем гнев. – Что за тип этот Тадеуш?

– Вы, – откликнулся доктор. – Никого другого в вашем черепе быть не может.

– Джуда Тадеуш, – подхватил старик, – был современным Иудой Искариотом. Простое сходство имен, но… – Он развел руками.

Т фыркнул:

– Ты решил, что во мне есть добро, а? Что оно непременно когда-нибудь выплывет? В общем, я бы сказал, что ты рехнулся, кабы ты не был прав. Тадеуш и в самом деле существовал. Немножко пожил в моей черепушке. Может, и щас где-нибудь прячется. Как бы мне до него добраться, а? – Подняв правую руку, Т осторожно ткнул пальцем в уголок правого глаза. – Ой! Я не люблю, когда мне больно. У меня ранимая нервная система. Док, как вышло, что его глаз справа, когда все крест-накрест? А раз это его глаз, почему я чую, что с ним происходит?

– Потому что я разделил и оптическую хиазму. Это несколько запутанно…

– Не важно. Мы покажем Тадеушу, кто здесь начальник. Он может понаблюдать вместе с вами. Эй, Чернявая, вали-ка сюда! Давненько мы с тобой не тешились, так ведь?

– Да, – шепнула девушка, охватив себя обеими руками и едва не рухнув в обморок. Но все-таки двинулась к Т. Два месяца пребывания в роли рабов научили всех тому, что лучше повиноваться.

– Тебе понравился этот недоумок Тад, а? – прошептал Т, когда девушка остановилась перед ним. – Думаешь, лицо у него в полном порядке? А как насчет моего? Смотри на меня!

Т узрел, как его собственная левая рука поднимается, чтобы прикоснуться к щеке девушки – нежно, с любовью. И увидел по ее ошеломленному лицу, что девушка ощутила в руке Тадеуша; еще ни разу не смотрела она на Т с таким видом. Вскрикнув, Т замахнулся на нее кнутом, и тут его левая рука метнулась, чтобы ухватить правую за запястье, как терьер, смыкающий челюсти на шее змеи.

Правая рука Т все еще сжимала кнут, но ему показалось, что послышался хруст костей. Ноги спутались, и он упал. Он попытался закричать, позвать на помощь, но смог испустить только невразумительный рев. Роботы стояли неподвижно, наблюдая за ним. Казалось, прошло много-много времени, прежде чем над ним нависло лицо доктора, и на левый глаз бережно опустилась черная повязка.

Теперь я понимаю все намного лучше и принимаю правду. Поначалу я хотел, чтобы доктор удалил мне левый глаз, и старик поддерживал его, цитируя какую-то древнюю книгу Верующих, где говорится, что соблазняющий тебя глаз следует вырвать. Глаз – невысокая цена за избавление от Т.

Но потом, немного поразмыслив, доктор отказался.

– Т и есть вы, – пояснил он наконец. – Я не могу указать на него скальпелем и удалить, хотя и приложил руку к тому, чтобы разделить вас двоих. Теперь обеими половинами тела управляете вы, а раньше это делал он. – Доктор утомленно улыбнулся. – Вообразите комитет трех, тройку в своем черепе. Один из них – Тадеуш, второй – Т, а третий – личность, сила, обладающая правом решающего голоса. Вы. Ничего более вразумительного мне не придумать.

И он кивнул.

Теперь я по большей части обхожусь без повязки. Читать и говорить легче, когда я пользуюсь своим левым полушарием, некогда доминировавшим, и все равно я остаюсь Тадеушем – должно быть, потому, что предпочитаю им оставаться. Неужели все так ужасно просто?

Время от времени я беседую с берсеркером, все еще верящим, что Т – жадный злодей. Берсеркер намерен выпустить много фальшивых денег, монет и банкнот, чтобы я доставил их в шлюпке на высокоразвитую планету. Он полагается на мою порочность, собираясь ослабить тамошнюю цивилизацию и настроить людей друг против друга.

Но берсеркер то ли чересчур поврежден, чтобы непрерывно следить за своими пленниками, то ли не считает это необходимым. Пользуясь свободой передвижения, я сварил из серебряных монет кольцо и охладил его до температуры сверхпроводимости в помещении близ неживого сердца берсеркера. Холстед утверждает, что при помощи этого кольца, внутри которого постоянно течет электрический ток, он сумеет запустить тахионный двигатель катера – нашей тюрьмы – и вспороть берсеркера изнутри. Быть может, мы повредим его так сильно, что сумеем спастись. А может, мы все погибнем.

Но пока я жив, я – Тадеуш и управляю собой; обе мои руки ласково, бережно касаются длинных черных волос.

Люди могут сколько угодно объяснять свои победы соотношением единиц оружия и боевой техники, непостижимой ценностью одного человека, быть может даже точностью пути, избранного скальпелем хирурга.

Но некоторые победы не поддаются сколько-нибудь разумному истолкованию. На одной отдаленной планете десятилетия беспечности и спокойствия подорвали ее оборону, сделав практически беззащитной; и туда во всеоружии явился берсеркер.