Бог безвременья

– Мерси, дорогая, я так рада, что ты очнулась. Ты такая сильная. Ты поправишься.

– Мама, – простонала она.

– Она просто спит, – солгала я. – Джонас тоже.

Я наклонилась и прошептала ей на ухо:

– Не разговаривай с этим человеком. Он плохой. Позови меня, если он снова тебя побеспокоит.

– Я так рада, что ты здорова, Анна, – задыхаясь, сказала Мерси. Слеза скатилась по ее лицу. – Ты заботилась о нас.

– Т-с-с. Я и дальше буду ухаживать за тобой. Я не брошу тебя и не заболею. Отдыхай. Больше никаких разговоров.

Брат Мерси начал поправляться, а ее матери стало хуже. Однажды утром я услышала рыдания Мерси и, забравшись к ней на койку, увидела, что она обнимает и целует холодное тело матери.

На палубе в мутных лучах просвечивавшего сквозь дымные облака солнца я стояла рядом с Мерси, Джонас извивался в моих руках – у сестры не было сил держать его. Когда тело понесли к борту, девочка повернулась и уткнулась головой мне в плечо, сотрясаясь от рыданий.

– Не смотри, Мерси, – сказала я. – В этих воспоминаниях нет никакой пользы. Пойдем.

Я отвела ее на другую сторону палубы, и мы прислонились к борту корабля. Порывистый ветер развевал наши волосы, а ее слезы лились ручьем. До нас доносился монотонный голос капитана, уставшего от повторения одинаковых фраз, а Джонас извивался и плакал у меня на руках.

– Давай представим, – сказала я, стараясь побороть першение в горле, – что твоя мама все еще в Америке.

Мерси подняла голову, глядя заплаканными глазами на воду.

– Ей пришлось отправить сначала вас, но она приедет на следующем корабле. Ей нужно, чтобы ты была сильной и умной и заботилась о своем брате, пока она к вам не приедет.

Я всхлипнула и вытерла рукавом глаза.

– Она думает о вас. О вас обоих. Прямо сейчас. Там, в Америке, она надеется, что с вами все хорошо. Она молится за вас.

Позади раздался всплеск. Мерси ахнула и повернулась, но я удержала ее и покачала головой.

– Нет, Мерси, нет. Ее там нет.

Я указала на волны, где чайки кружили над кильватерным следом корабля, уменьшающимся вдали.

– Она там. Она собирает вещи и надеется на тебя. Она так надеется, что у тебя все хорошо. Прислушайся, ты сможешь услышать, что она думает там, за океаном. Слышишь?

Мерси подняла на меня свои большие глаза.

– Мерси, думает она, у вас все хорошо? Вы не болеете? Вам хватает еды? Да? Ответь ей. Пусть она не беспокоится.

Мерси снова посмотрела на горизонт и вытерла глаза.

– У меня все хорошо, мама, – тихо сказала она. – Все хорошо. Я выздоровела, Джонас тоже.

– Скажи ей, что заботишься о Джонасе.

Из закрытых глаз Мерси, сквозь плотно прижатые к веснушчатым щекам бледные ресницы, скатилась слеза.

– Я присматриваю за ним, мама! Очень хорошо присматриваю! И с нами Анна. Она наш друг и заботится о нас, мама, так что тебе нечего бояться.

– Нет, Мерси, – сказала я, беря ее за плечо и глядя в ее широко раскрытые глаза. – Не я забочусь о тебе. Ты заботишься о себе сама, слышишь? Я только помогаю. И я не всегда буду с тобой, поэтому ты должна набраться сил и сама заботиться о себе и о Джонасе.

Глаза Мерси наполнились слезами. Она закрыла их и беспомощно заплакала, а я притянула ее к себе и сердито обняла, ненавидя слезы в ее глазах и в своих, ненавидя мир, в котором, как я знала, у нее не было шансов выжить одной.

– Ты сильная, Мерси, очень сильная, – прошептала я, уткнувшись в ее волосы, пытаясь заставить нас обеих поверить в это. – С тобой все будет хорошо.

Девочка просто продолжала рыдать.

Мужчина с камбуза не терял времени даром. После того как мать Мерси спустили за борт, я перебралась на ее койку, чтобы быть ближе к Мерси и Джонасу, а ночью проснулась, почувствовав, что кто-то гладит меня.

Я вскочила, отбросила его руки и села. Мужчина стоял в ногах. На безоблачном небе светила убывающая луна. В густом серебристом свете, проникающем через отверстие в верхней палубе, я видела его почти так же отчетливо, как днем. Он стоял, пошатываясь, от него разило спиртным.

– Тихо, – сказал он. – Все просто. Мы с тобой поженимся сегодня вечером частным образом. Я веду себя разумно и справедливо, и ты будь умницей, а то я выброшу этих малышей в иллюминатор к чертовой матери, и никто ничего не узнает.

Мерси, которая заснула в слезах, тихонько всхлипнула, крепче сжав брата в объятиях. Глаза Джонаса дернулись под веками, и он начал громко сосать большой палец. Мужчина снова потянулся ко мне и грубо подхватил меня под руки. Я не сопротивлялась. Он пронес меня на другую сторону общей каюты, я вяло брыкалась и пиналась. Я не хотела, чтобы он обидел Мерси или ее брата, и не знала, что делать.

– Предупреждаю тебя, детка, и это не шутка. Никто и не заметит, что этих детей нет. И тебя тоже, если ты меня к этому вынудишь.

Он усадил меня на свою койку, и я в ужасе попятилась назад, еще больше загоняя себя в ловушку. Пассажиров третьего класса стало меньше на треть, так много людей умерло. По крайней мере на трех койках по обе стороны от нас никого не было. Но все равно, вряд ли бы кто-то вмешался. Мужчина и раньше преступал приличия, пытаясь со мной заигрывать, и, когда я сердито смотрела на него или ругалась, другие мужчины только смеялись, а женщины отводили глаза. Большинство женщин оказались в собственности пьяных грязных дураков, чем я лучше?

Мужчина взобрался на койку и пополз ко мне на коленях, опираясь на одну руку, а другой расстегивая пряжку ремня.

– Агостон! – прорычала я хриплым шепотом. – Агостон!

– Тихо, я говорю, – сказал мужчина, хлестнув меня рукой по губам, затем схватил за лодыжки и потянул, уложив под собой. Я почувствовала гнусный запах его дыхания, виски и застарелого пота. Ощутила во рту привкус крови и почувствовала, как он в возбуждении ощупывает мою одежду, дергая и разрывая ее. Он выдрал пуговицы с моей блузки и распахнул ее, затем двумя руками с силой разодрал сорочку под ней.

– Что это, тысяча чертей? – Он сплюнул, глядя в лунном свете на мою обнаженную грудь, гладкую поверхность бледной ровной кожи.

Через несколько дней после того, как дедушка забрал меня с кладбища, я с удивлением обнаружила, что все мои женские признаки исчезли, не стало ни места между моими ногами, откуда однажды мог бы появиться на свет ребенок, ни грудей, которыми я могла бы его кормить. Их просто не стало, как будто никогда и не было.

С оскорбленным и брезгливым выражением лица мужчина копался с моими юбками, наклонив голову вбок. Сухожилие на его шее разбухло и напряглось. Я почувствовала, что меня снова охватывает ярость, как тогда, когда я ударила Агостона. Я зарычала, рванулась вперед и укусила его, вонзив свои новые зубы глубоко в его шею. Он закричал и попытался вырваться, но я вцепилась в него, как дикая собака.

Из него фонтаном хлынула кровь. Она залила мне лицо и глаза. Потом я отпустила его, и он с ошарашенным лицом свалился с койки на деревянную палубу, с трудом хватая воздух ртом и держась за шею, откуда хлестала кровь.

Люди заворочались на своих койках, и Мерси издалека позвала меня сонным голосом:

– Анна?

Затем из темноты вышел стоявший там бог знает сколько времени человек. Он поднял мужчину легко, как мешок, и быстро понес к загону с лошадьми. Потом поднял и перебросил тело через деревянные перекладины, и оно приземлилось с приглушенным глухим стуком. Затем ловкими движениями танцора Агостон – ибо теперь я увидела, что это действительно был он, – взобрался на перекладины, схватил висевший рядом хлыст и яростно хлестнул лошадь по крупу, и та взвилась и забила копытами. Мужчина вскрикнул под копытами, захрипел и затих.

Под недоуменные сонные возгласы проснувшихся пассажиров Агостон развернулся и спокойно направился обратно. Проходя мимо меня, он кивнул, приглашая следовать за собой. Я спрыгнула с койки и пошла за ним, судорожно сдерживая душивший меня приступ то ли рыданий, то ли тошноты. Агостон придержал дверь своей каюты, а затем закрыл ее за мной.

В каюте он смочил чистую тряпку восхитительно прозрачной водой из умывальника и принялся оттирать кровь и грязь с моего лица. Я сидела на краю кровати и сотрясалась в рыданиях, которые была больше не в силах сдерживать. Закончив, он положил тряпку в тазик, и вода стала мутно-алой. Он взял мою голову в свои медвежьи лапы, посмотрел мне в глаза и кивнул, нежно улыбнувшись черными глазами.

Затем он вышел из каюты и через мгновение вернулся с Мерси, дремлющей у него на руках. Он уложил ее на кровать, с самого начала предназначавшуюся для меня, затем снова ушел и вернулся с Джонасом, и мы втроем проспали на этой кровати остаток ночи, свернувшись калачиками, как кошки.

На следующий день капитан и первый помощник постучали в дверь каюты. Они стояли, явно испытывая неловкость и страх под прямым взглядом Агостона, чья огромная неподвижная фигура в дорогой безукоризненно сшитой одежде выступала из темноты. Агостон заставил меня и Мерси надеть лучшие наряды из моего сундука. Социальное положение защищало нас лучше всего от любых неприятностей.

– Простите, сэр, но люди говорят, что, кажется, видели вас, – сказал капитан, избегая взгляда Агостона, – прошлой ночью на нижней палубе, где лошади растоптали одного человека. Конечно, они, по их собственному признанию, спали и не уверены, что видели именно вас.

– Он вас не понимает, – сказала я, стоя в дверях рядом с Агостоном. – Он не говорит по-английски.

– Ну, скажите ему вы…

– Я ничего не могу ему сказать. Я не говорю на его языке.

Капитан отвел взгляд, а помощник отковыривал щепку от дверного косяка.

– Что ж, – наконец вздохнул капитан, – все равно он был скандалистом и пьяницей. Дурак, наверное, сам и упал. Туда ему и дорога.

Он взглянул мимо меня на Мерси, сидящую, скрестив ноги, на кровати с Джонасом на коленях.

– Слишком часто умирают невинные матери и дети, а отвратительные подлые пьяницы остаются в живых. Будем считать, что восторжествовало правосудие.

Но капитан говорил не о правосудии, и я знала это. Он просто струсил, вот и все. Большинство людей трусы, а большинство законов не имеет ничего общего с правосудием. Правосудие – личное дело каждого, никто другой не будет вершить его ради тебя. Или ты добиваешься его сам, или оно не торжествует.

VIII

– Кто хочет рассказать нам, какой сегодня день по календарю?

Дети, сидя на ковре, скрестив ноги, поднимают руки. Широко растопырив пальцы, они машут руками, всеми силами стараясь привлечь мое внимание, у некоторых на лицах страдальческие гримасы, так отчаянно им хочется, чтобы выбрали именно их. Когда я указываю на Софи, остальные, как обычно, разочарованно вздыхают. Это всегда вызывает у меня смех.

– Quel enthousiasme! [19] Какие вы сегодня активные!

Софи встает, поправляя прилипшую к колготкам во время сидения розовую бархатную юбку. Глядя вниз и убирая с лица светлые волосы, свисающие до подбородка, она пробирается мимо других детей, сидящих на ее пути. Наконец, она становится перед одноклассниками и с их помощью объявляет на английском и превосходном французском, что сегодня четверг, девятнадцатое октября 1984 года и сейчас осень. Глядя в длинный ряд окон, мы вместе заключаем, что погода холодная и пасмурная.

– Спасибо, Софи, можешь вернуться на свое место. А какой праздник в конце этого месяца вы, дети, с нетерпением ждете?

– Хелло-о-уин!!! – громко кричат они. Затем поднимается оглушительный гвалт, с которым они делятся планами по поводу костюмов, но я увожу разговор в сторону.

– Дети, хоть это и огорчит вас, но во Франции не празднуют Хеллоуин.

Они в потрясении замолкают, всем своим видом показывая ужас: выпучив глаза, опустив подбородки и разинув рты.

– Вместо этого французы отмечают праздник под названием La Toussant. Повторите за мной.

– Ла. Тус. Сан.

– Что такое Ла Туссан? – спрашивает Октавио. – А конфеты полагаются?

– Спасибо за вопрос, Октавио. Я тебе объясню. Ла Туссан по-французски означает День всех святых, и этот праздник специально предназначен для поминовения умерших друзей или родственников. В Ла Туссан дети во Франции не ходят в школу, а их родители на работу. Вместо этого они приносят на кладбище хризантемы и цветочные венки и возлагают их на могилы.

– А конфеты полагаются? – настаивает Октавио.

– Пекут специальные пирожные под называнием нифлет, но, к сожалению, никаких конфет.

– А костюмы?

– Увы, нет. Костюмов тоже нет.

Очередная волна беспокойства пробегает по группе.

– Но… еще в одной стране тоже празднуют Ла Туссан, хотя там это называется по-другому. А в этой стране полагаются и потрясающие костюмы, и много вкусной еды, и…

– Конфеты?..

– Oui [20], конфеты. Кто-нибудь догадался, о какой стране я говорю?

– Америка? – предполагает Софи.

– Нет, хотя я понимаю, почему ты так решила. По описанию этот праздник очень похож на наш Хеллоуин. Любопытно, что Les Etats Unis – Соединенные Штаты – одна из очень немногих стран, где нет праздника поминовения усопших. В нашей стране смерть стараются отрицать и избегать ее, но об этом мы поговорим на другом уроке. Дам вам еще одну подсказку. В той стране говорят на испанском языке и называют этот праздник Диа де лос муэртос, или День мертвых.

– О, я знаю! – кричит Октавио. – Мои родственники в Мексике отмечают этот праздник. Больше всего мне нравятся калаверас!

– Можешь рассказать своим друзьям, что такое калаверас?

– Калаверас – это такие маленькие черепа из, м-м, сахара, шоколада и других сладостей, и их можно есть. И они о-очень вкусные!

Я достаю несколько журналов «Нэшнл Джиографик» с фотографиями празднования Дня всех святых в Европе и празднования Дня мертвых в Мексике. Вместе мы рассматриваем фотографии парижского кладбища, украшенного разноцветными хризантемами, затем мексиканского кладбища, залитого золотым светом свечей, отбрасывающих длинные тени. Особенный восторг у детей вызывают фотографии с богатой офрендой и с празднующими людьми, чьи лица разукрашены в виде черепов.

– Итак, Хеллоуин, – говорю я, когда мы заканчиваем с фотографиями, – в своем роде тоже о мертвых, верно? Немного. Там есть призраки и скелеты. А Ла Туссан – это поминовение умерших. Как и Диа де лос муэртос. И все эти праздники происходят примерно в одно и то же время, осенью. Как вам кажется, почему все эти праздники, связанные со смертью, приходятся на осень?

– Потому что, – говорит Софи, – в другое время года уже есть свои праздники. Например, Рождество и День святого Валентина, а летом и так есть чем заняться, можно купаться и все такое.

– Хм, интересное предположение. Верно замечено, что у каждого времени года есть свои праздники. Хорошее наблюдение. Кто-нибудь может придумать другую причину? Чем таким особенным отличается осень, что люди задумываются о смерти?

– Хеллоуин? – говорит кто-то, демонстрируя порочный круг в логических рассуждениях.

– Что происходит в природе осенью? – спрашиваю я. – Что вы видите, когда выходите на улицу?

– С деревьев опадают листья, – предлагает Рамона.

– С деревьев опадают листья, да. Спасибо, Рамона. А что с ними происходит перед тем, как они опадают?

– Они становятся коричневыми, твердыми и хрустящими, – говорит Аннабель.

– Они умирают! – восторженно выкрикивает Софи, разинув рот от внезапного осознания. – И трава тоже умирает!

– Все цветы и растения умирают!

– Вот, из-за того, что осенью так много всего умирает, – подводит итог Томас, – отсюда и все эти праздники о смерти, умирании и тому подобном!

– Правда интересно? – говорю я. – Вы просто молодцы, что догадались об этой связи!

Дети с гордостью переглядываются.

– Этой осенью мы понаблюдаем и узнаем о том, что происходит в природе в это время года, а в день открытых дверей, который состоится совсем скоро, мы покажем вашим родителям, как празднуют Ла Туссан во Франции и Диа де лос муэртос в Мексике. Мы кое-что смастерим и кое-что испечем. Устроим собственную офренду. Это будет très, très amusant et intéressant [21].

– А мы сможем раскрасить лица, как у скелетов?

– Конечно.

Я поднимаю взгляд и вижу, что в дверях класса стоит моя помощница Рина. Это невысокая пухлая нервная женщина, по-своему симпатичная, как, например, очаровательный бурундучок или какой-нибудь другой представитель грызунов. Рядом, особенно высокая и худая в сравнении с Риной, стоит Кэтрин Хардмэн, а рядом с Кэтрин – Лео. Лео всегда привозила и забирала няня. Интересно, почему сегодня с ним Кэтрин.

– Дети, я скоро вернусь, – говорю я, поднимая плюшевого пингвина, которого мы используем, собираясь в круг. – Пожалуйста, передавайте мсье Пингвина по кругу и по очереди рассказывайте друг другу, какой у вас будет костюм на Хеллоуин.

Я даю детям задание и иду к двери, откуда уже отходит Рина, причудливо чинно раскланиваясь.

– Спасибо, Рина, – кричу я вдогонку своей помощнице, которая возвращается в свой кабинет, она оборачивается и улыбается мне.

– Лео, – обращаюсь я к мальчику, – я так рада тебя видеть. Мы скучали по тебе вчера. Беги к своим друзьям и расскажи, какой костюм ты наденешь на Хеллоуин.

– Хорошо, – отвечает он и тихонько входит в класс, усаживаясь рядом с Аннабель. Я поворачиваюсь к Кэтрин, чтобы попрощаться с нею.

– У вас будет минутка? – спрашивает она.

– Конечно. Давайте выйдем в коридор.

Кэтрин, как обычно, хорошо одета, на ней обтягивающие брюки из какой-то дорогой ткани и не менее красивый пиджак. Ее стильно подстриженные черные волосы аккуратно уложены, она накрашена, и все же сегодня с ее внешностью что-то не так. Она выглядит очень усталой. У нее темные круги под глазами, как у Лео, которые она попыталась скрыть толстым слоем косметики. Она красивая женщина с выразительными чертами лица и необычными зелено-карими глазами, но сегодня кажется бледной и измученной. В руках у нее какой-то бланк, а за ним я вижу два забинтованных пальца на левой руке.

– Все в порядке, Кэтрин?

– Сейчас да, но, честно говоря, последние несколько дней выдались нелегкими.

– Мне очень жаль. Что случилось?

– Позавчера Лео упал и получил сотрясение мозга.

– Это ужасно. Как это произошло?

– О, он свалился дома с лестницы и, видимо, ударился головой о ступеньку. Все произошло так быстро. Сначала было ничего не понятно, но потом у него появились все симптомы. Его тошнило, клонило в сон, глаза слипались. Это было… – она закрывает глаза и подносит руку к лицу, словно пытаясь отделаться от воспоминания, – это было ужасно.

– Вы тоже ушиблись?

– Что? – Секунду она вопросительно смотрит на меня. – Нет. Почему вы спрашиваете?

– Ваша рука. Я думала, может быть, вы…

– А, это, – она поднимает забинтованную руку, больше не пытаясь ее прятать. – Нет, это я сама растяпа. На прошлой неделе споткнулась и ушиблась. Видимо, у нас всех сейчас неудачная полоса. В общем, я просто хотела передать вам эту записку от доктора. Рекомендации для Лео, возможные симптомы. Он уже оправился, не думаю, что они появятся снова. Доктор сказал, что дети обычно довольно быстро поправляются.

Я беру лист бумаги и пробегаю его глазами.

– Ваш муж был дома, когда это произошло?

– Да. К счастью. Меня трясло, мне было никак не прийти в себя, и я не смогла бы отвезти Лео в больницу.

Я смотрю на нее. Сегодня она напряжена и ведет себя неестественно, как человек, который очень болен, но вынужден терпеть и идти на работу.

– Я буду следить за ним очень внимательно, Кэтрин, не волнуйтесь. Вам стоит поехать домой и немного отдохнуть. Вы, наверное, очень устали.

– Да, я так и сделаю, – она какое-то мгновение задумчиво смотрит в пространство, а потом, собравшись, благодарит: – Спасибо.

Затем она поворачивается и идет по коридору к выходу, а я возвращаюсь в класс к детям.

Каждый день после круга дети меняют свои модные кофточки и свитерки на белые льняные халатики, в которых носятся с еще большей свободой. Их вид напоминает сборище непослушных древнегреческих государственных мужей в миниатюре. Я тоже надеваю свой халат для рисования и выкатываю граммофон, чтобы поставить что-нибудь из Дворжака или Дебюсси. Мы расставляем мольберты вокруг цветущего жасмина, ангела ночи или цитрусовых деревьев в горшках с гроздьями лимонов, лаймов и мандаринов.

Иногда я ставлю натюрморт: покрываю стол тканью и располагаю на ней фарфоровые вазы, чайные сервизы с затейливым орнаментом или вазы с фруктами. Наши домашние зяблики Тернер, Сарджент и Мона щебечут и порхают в подвесной клетке. От детского дыхания и испарений свисающих папоротников запотевают стеклянные стены, и в комнате становится тепло и влажно, почти как в тропиках, что примиряет нас с необходимостью сидеть дома.

Сегодня мы будем рисовать декоративный бонсай. По форме он чем-то напоминает женщину с двумя блюдами по бокам – одно она несет высоко на плече, другое ниже на бедре. Стоя перед своим мольбертом, я показываю детям, как сначала избавиться от лишнего пространства: свободным движением прямого края плоской кисти как бы отрубаю ту часть полотна, где не будет дерева. Это противоречит здравому смыслу. Аннабель особенно сопротивляется этому методу, предпочитая, как это обычно делают ученики, начинать с самой формы, а не сужать ее. Но даже у опытных художников пропорции искажаются, если они начинают с формы, а не приходят к ней постепенно.

Я пристраиваюсь рядом с Аннабель, которая упрямо рисует сначала ствол, слишком большой и высокий для ее холста. Из-за ее спины я вытягиваю руку с линейкой.

– Аннабель, mon chou [22], – мягко говорю я. – Держи перед собой линейку и посмотри на дерево. Сколько места занимает дерево? Покажи на линейке, где у него верх и где низ.

Аннабель прищуривается и указывает на линейке две точки.

– Parfait [23], Аннабель. Très bien. Теперь представь, что высота твоего холста – это линейка. Попробуй снова найти эти две точки, на этот раз на холсте.

Аннабель показывает пальцем две точки на холсте, очень близкие к пропорциям, отмеченным на линейке.

– Magnifique [24]. А теперь…

Я беру плоскую кисть с мольберта, где она лежит без дела, слегка обмакиваю в натуральную охру – цвет в данном случае не имеет значения, хотя чем темнее, тем лучше, потом приходится обильнее наносить краску, скрывая подмалевок – и вкладываю кисть ей в руку. Затем направляю руку в верхнюю точку, и мы вместе ограничиваем пространство над деревом. Перемещаем кисть вниз и снова ограничиваем его уже снизу.

Мы снова беремся за линейку, на этот раз располагая ее горизонтально, и находим самые дальние точки дерева с обеих сторон. Берем кисть и очерчиваем его границы слева, затем справа. Когда мы заканчиваем, в центре холста остается белое пятно (по-хорошему нужно было бы немного сместить фигуру в сторону, но всему свое время), которое примерно совпадает по форме с деревом перед нами.

Аннабель смотрит на меня и улыбается.

– Теперь возьми кисть и быстро нарисуй ствол. Быстро, только общие контуры. Они не должны быть идеальными.

Она делает это, и сразу же, хотя и без конкретных деталей, на холсте перед нами возникает прекрасный пропорциональный бонсай.

– Voila! [25] – говорю я. – Видишь? Вот так! Великолепно!

– Да! – радостно восклицает она.

– Mes enfantés, – зову я детей. – Venez ici! [26] Подойдите, посмотрите, как хорошо у Аннабель вышла форма.

Подняв кверху кисти, дети подходят к нам, халаты малышей шуршат у коленей. При виде полотна Аннабель они восхищенно открывают рты и улыбаются.

– Молодец, Аннабель! Bon travail! [27] – восклицает кто-то из них, затем они возвращаются к своим работам. Я оставляю Аннабель и расхаживаю по классу, наблюдая, что происходит за другими мольбертами. У Томаса, который рисует со мной уже год, на холсте возникает красивое, пропорциональное, хотя и скучное дерево.

На холсте у Софи, как и у большинства малышей, яркая красочная абстракция. Не думаю, что она даже смотрит на бонсай. Трехлетние дети еще только знакомятся с материалами. Через несколько месяцев я научу их сосредотачиваться, а пока хватит и того, что им просто нравится рисовать.

Я подхожу к холсту Лео и некоторое время молча стою позади него и смотрю. Когда дети рисуют хорошо, взрослые их хвалят: «Oh, la-la, très bien!» Но когда работа ребенка великолепна, не найти слов, чтобы выразить свое восхищение и изумление. Даже на этом раннем черновом этапе работа Лео разительно отличается от других. Какая легкость линий, уверенные мазки, верность сути натуры!

Лео полностью поглощен своей работой. Несмотря на недавнее сотрясение мозга, он сосредоточен как никогда. На его картине все пространство уже заполнено, он наметил контуры ствола и листьев и теперь подбирает цвета. Он один интуитивно угадал женственность дерева. Изящно выступает сбоку бедро, лениво изгибаются руки, согнутые под тяжестью блюд.