Бог безвременья

Джентльмен, с которым я разговаривала по телефону, был крайне обескуражен моей просьбой и, несмотря на мои объяснения, так и не понял смысла моей идеи.

– Французские праздники? – хмыкнул он в трубку. – Дети что собираются делать? Украшать могилы? Что это за школа, вы сказали? Французский детский сад?!

Наконец он оставил попытки добиться ясности и заявил:

– Ну, я никогда не слышал ни о чем подобном, но думаю, это нормально. Только не оставляйте горящих свечей, когда будете уходить. Белым дубам вокруг больше двухсот лет.

– Конечно. Большое спасибо.

– И зайдите с детьми в центр для посетителей. Я расскажу им о Порт-Честере. Кладбище – место историческое, как-никак. Самые старые могилы датируются серединой семнадцатого века.

– Мы не упустим этой возможности, сэр. До встречи.

К пятнице почти все дети принесли листы с заданиями, назвав друга или родственника, память которого хотели бы почтить. Поставив друг на друга раскрашенные обувные коробки, мы смастерили многоярусную импровизированную офренду, и дети начали расставлять в ней фотографии и памятные вещи, обычно небольшого размера. На фотографиях в основном прадедушки с прабабушками, но есть одна с бабушкой и собакой, рядом – собачий ошейник и изрядно пожеванный теннисный мячик. Только Лео не принес листа с заданием и ничего, что можно было бы положить на офренду.

Утром перед экскурсией и днем открытых дверей я спрашиваю его об этом. Он нервно выкручивает руки перед собой, бросая явный вызов анатомическому строению человеческого тела.

– Моя мама, – говорит он, морщась и постукивая одной стопой ноги по другой. – Она сказала, что не может мне помочь.

– Эм-м-м… – озадаченно интересуюсь я, – почему?

Он поднимает плечи почти к ушам, выражая лицом полное недоумение.

– Я не знаю. Она просто сказала, нет. Она сказала, что это путалогия, патулогия.

– Патология?

– Ага. Патология.

– Вот как, – говорю я себе под нос со смешком. – Интересно. Хорошо.

– Что такое патология?

– Это нездоровый интерес к неприятным вещам. Таким, как смерть, – вздыхаю я. – Очень хорошо, ты все равно можешь помочь нам с украшениями. Может… ты сам хочешь что-нибудь положить на офренду? Если придумаешь, чью память ты хочешь почтить, я тебе помогу.

Лео на мгновение задумывается. Он продолжает выкручивать руки, как дверные ручки, и всасывает то одну щеку, то другую.

– Не можешь придумать? Может, бабушку или дедушку? Или кошку?

– Моя кошка не умерла! Она убежала.

– О да! Верно. Прости, я… я что-то перепутала. Ну, можешь кого-нибудь придумать?

Лео смотрит на меня немного искоса, все еще задумчиво и нерешительно, словно оценивая, можно ли мне доверять. Я бросаю на него короткий выжидательный взгляд, как бы спрашивая, что он надумал, и он, приняв решение, мотает головой.

– Ну, хорошо. Иди обувайся вместе с остальными, потом поможешь мне погрузить цветы в машину, и мы поедем.

Чудесный солнечный день. Деревья во всей своей осенней красе выделяются на фоне безумно голубого неба. Я останавливаю микроавтобус на склоне поросшего травой холма, чтобы немного прогуляться и размяться перед кладбищем. Дети, укутанные в шапки и шарфы, высыпают толпой из микроавтобуса, и я прошу их помочь мне выгрузить горшки с хризантемами и свечами из кузова в красную тележку.

Нагрузив тележку, мы отправляемся в путь. Томас хочет везти ее первым. Остальные дети бегут по траве, подпрыгивая, толкая и дергая друг друга, и хохочут. Октавио и Софи сразу уходят с головой в какую-то воображаемую приключенческую игру, изображая пиратов или супергероев, или кого-то в этом роде. Аннабель с потрясающим мастерством делает колесо, каждый раз роняя в траву обруч для волос. Другие дети дуют на головки одуванчиков или вертятся на месте до головокружения и падают на землю.

Почему всегда в эти минуты, в эти прекрасные, беззаботные минуты, когда дети, хорошо одетые, сытые и счастливые, предаются безудержному веселью, я вдруг вспоминаю о других детях, которым не так повезло в жизни? Почему же в эти мгновенья перед моим мысленным взором всегда возникают дети в лохмотьях, дети с мутными от лихорадки глазами, испуганные дети-сироты, дети, у которых изо рта, раны или черепа идет кровь? Я надеялась, что счастливые дети помогут мне забыть все виденные мной несчастья, что их смех заглушит стоны, которые до сих пор эхом отдаются в моей голове, но иногда мне кажется, что их вид только усугубляет мою боль, только обостряет мое шестое чувство, ведь я знаю, что где-то не здесь, в другом месте, каждую минуту каждого дня другие дети продолжают страдать. К сожалению, ничто не может защитить тебя от твоего собственного разума, твоих знаний и воспоминаний. Чем усерднее гонишь прочь эти мысли, тем сильнее они стараются пробить брешь в сознании и вернуться обратно.

Быстро пересчитав детей по головам, я замечаю, что Рамоны нет рядом. Обернувшись, я вижу ее метрах в десяти позади нас – нагнувшись, она собирает букетик из цветков клевера.

– Depeche-toi, biquet! [32] – зову я ее, и она догоняет нас, разрумянившись и порозовев от бега.

Мы с детьми взбираемся на холм и останавливаемся на вершине полюбоваться видом. Верхушки деревьев похожи на одеяло из лоскутов малинового, умбрового и охристого цвета. На западе виднеются ухоженные пастбища моих соседей Эмерсонов. Их пасущиеся коровы – коричневые пятнышки на зеленом фоне. Дальше к западу за Эмерсонами, среди густого соснового бора, едва можно разглядеть самый верх школьной крыши, а из-за деревьев выглядывает небольшой кусочек зимнего сада, поблескивая стеклянными стенами на ярком солнце. От пронизывающего холодного ветра нас охватывает предчувствие зимы, как будто наступает не очередное время года, а медленно приближается из-за горизонта огромный ледник.

– Regardes, mes enfants. Que-vois-tu? [33] – спрашиваю я, показывая на коров.

– Les vaches! [34] – выкрикивают несколько тоненьких голосков.

– Oui, les vaches. Et aussi les arbres, – говорю я, указывая на деревья. – Et les collines [35]. – Я делаю рукой волнообразные движения, изображая холмы.

– Et les nuages! [36] – восклицает Одри, указывая вверх на облака.

– Oui, Одри. Les nuages, très bien.

Мы спускаемся по другому склону холма, у подножия которого находится кладбище, окруженное низким металлическим забором, под сенью двухсотлетних белых дубов, как я узнала от мистера Райли. С оглушительными восторженными криками дети несутся вниз по склону. Вид кладбища для них в новинку. Вполне вероятно, что многие никогда там не бывали.

Я смотрю на грубые серые надгробия, безмолвно выстроившиеся рядами, как полк забытых солдат, и меня охватывает странное и сильное ощущение того, что наконец-то я дома. Я не чувствовала этого многие годы. Я думаю о своем отце. Удивительно, что я не подумала о нем раньше. Удивительно, что мне не пришло в голову, что я хочу пойти на это кладбище отчасти из-за желания почувствовать себя рядом с ним. Глядя на камни, я вспоминаю осязательной памятью, памятью тела, более стойкой, чем память разума, первое освоенное мной ремесло – резьбу по камню, вырезание надписей на надгробьях. Меня вдруг одолевает тоска, которой трудно дать точное определение или название, тоска по покою, по тишине, по небытию.

«Но если я был не прав, – сказал мне дедушка в ночь моего второго рождения, “подарив” мне вечность, – прости, просчитался». Можно ли было просчитаться более очевидным образом? Кто больше меня, осиротевшей дочери резчика надгробий, был бы рад обрести последнее пристанище?

Кто-то из детей, добежав до ограды кладбища, притворяется, что перелезает через нее. Это легко сделать. Ограда чисто символическая.

– Нет-нет! Mes enfants! Мы войдем через главный вход, как полагается воспитанным мальчикам и девочкам, s’il vous plait. Comme de bons garçons et filles français [37].

Несостоявшиеся верхолазы с сожалением отступают от ограды и следуют за мной ко входу и центру для посетителей. Внутри Центра пожилой темнокожий мужчина поднимает взгляд со своего места за столом и машет нам рукой. Мы шумно шествуем через вход с коваными воротами, шурша опавшими листьями.

Выбрав могилы, которые мы хотим украсить, мы подвозим к ним тележку, и мужчина выходит из Центра и присоединяется к нам.

– Вы, должно быть, Колетт, – любезно говорит он и протягивает мне руку для крепкого рукопожатия. – С французским детским садом.

– Да. А вы, должно быть, мистер Райли.

– Так и есть. Здравствуйте, дети!

– Привет! – кричат они в ответ и машут руками.

– Минутку, – говорит он, подозрительно косясь на детей. – Разве вы не хотели сказать… bonjour?

Дети довольно улыбаются, они так всегда реагируют на поддразнивание взрослых.

– Bonjou-u-u-r!!! – кричат они с наигранным раскаянием.

– Так-то лучше! – восклицает мистер Райли. – Если вы ходите во французский детский сад, вам следует знать французский как минимум не хуже меня.

Я киваю в знак согласия.

– Большое спасибо за то, что позволили нам прийти, – говорю я.

– Я только рад, – говорит он. – Только рад. В это время года у нас не очень много посетителей, вы разнообразите мой день. И мне не терпится посмотреть, что у вас получится.

Дети усердно вытаскивают из тележки горшки с хризантемами размером почти с них самих.

– Какие старательные работники, – говорит мистер Райли, одобрительно похлопывая меня по руке, поворачивается и возвращается на свое рабочее место.

– Не все же на одну могилу, mes petites, разложите цветы по трем разным, – советую я. – Кто хочет расставить свечи?

– Я! Я!

Когда мы опустошили содержимое тележки и украсили могилы множеством красных, оранжевых и белых хризантем, я достаю из кармана коробок спичек и зажигаю свечи.

Раздается отчетливый щелчок фотокамеры, я поднимаю глаза и вижу мистера Райли, приникшего к видоискателю. Дети улыбаются и позируют ему.

– Разве это не прекрасно? – восклицает мистер Райли. – Вы, дети, проделали потрясающую работу.

Мне он говорит:

– Вы не против, если я сделаю несколько фотографий и повешу их на доске объявлений? Чтобы наши посетители увидели эту красоту.

– Да, конечно.

– Соберитесь все вместе!

Мистер Райли, выглядывая из-за камеры, жестом предлагает нам встать поближе друг к другу для групповой фотографии. Дети сбиваются в кучу и обнимают друг друга за плечи. Я стою за ними и улыбаюсь. Мистер Райли считает до трех, мы дружно кричим «fromage!» [38], и он делает снимок.

– Готовы ли вы теперь пройти со мной и узнать кое-что очень интересное об очень интересном городе Порт-Честер и об этом очень интересном и очень старом кладбище?

– Да!!! – кричат дети.

– Задуйте свечи, дети, тогда мы сможем последовать за мистером Райли.

Все рвутся задувать свечи. Наверное, это занятие напоминает детям о дне рождения, даже вспыхивают ссоры, но, наконец, все свечи потушены, и дети, как вереница переваливающихся с лапки на лапку утят, следуют за мистером Райли в Центр для посетителей.

Мистер Райли показывает увеличенные черно-белые фотографии Порт-Честера, висящие на стене, а я отвожу Одри и Октавио в туалет. Через несколько минут Одри и Октавио выходят из туалета, и Одри бежит к остальным, пока я помогаю Октавио застегнуть верхнюю пуговицу на брючках. Затем и Октавио присоединяется к группе.

Мистер Райли прирожденный рассказчик и любит детей. Он дает детям поиграть на барабане в стиле времен Гражданской войны, и пока класс слушает его с восторженным вниманием, я брожу по комнате, рассматривая другие фотографии на стенах и различные предметы, которые выставлены на полках и внутри стеклянных витрин.

Тут есть портреты бородатых мэров и капитанов времен Гражданской войны, фотография городского порта со старыми баржами и элегантными парусниками на месте, где сегодня пришвартованы моторные катера и паром. Есть и фотографии исторических зданий, и среди них я с изумлением вижу фотографию моего собственного дома, сделанную пятьдесят лет назад. Мне, вероятно, не следует удивляться, поскольку историческое общество постоянно пристает ко мне с просьбами открыть двери дома для незнакомцев с грязными ногами, которые записались на ежегодную рождественскую экскурсию по памятникам истории.

В одной из витрин я вижу предметы, представляющие для меня особый интерес: старые железные инструменты для обработки камня, сильно окисленные, поеденные и выщербленные временем. Там же лежат ручные рубила, полдюжины стамесок разного размера и веса и круглый молоток с темной полусгнившей деревянной ручкой.

– Эти инструменты, мистер Райли, – зову я. – Можете рассказать о них детям?

– Конечно, могу, – говорит мистер Райли, неловко вставая с табурета. Он жестом приглашает детей пройти к витрине, и они, как щенки за лакомством, следуют за ним.

– Посмотрите на эти инструменты, – говорит он. – Мы считаем, что им около двухсот лет. Сегодня надгробия обычно изготавливают с помощью больших машин, которые режут и полируют каменные глыбы вот так: дз-з-з-з, – говорит он, плавно и быстро проводя одной рукой поверх другой. – Могилы сегодня чаще всего выглядят одинаково, но когда-то, когда еще не было этих чудесных машин, люди, которых называли резчиками по камню или камнетесами, вырезали надгробия из гигантских каменных плит с помощью этих маленьких инструментов. Все надгробия на этом кладбище вырезаны вручную, а не машинами. Это одна из его главных особенностей.

На этом мистер Райли завершает свое выступление перед детьми. Мы благодарим его, оглядываемся по сторонам, подбираем упавшие на пол шапки и варежки и идем к двери. Я вывожу детей на улицу, в очередной раз благодарю мистера Райли, и вдруг перед самым выходом одна из витрин привлекает мое внимание. Я вижу небольшую плиту из камня, талькового камня, примерно девяти дюймов в длину и шести дюймов в ширину. На ней уверенными и умелыми движениями мастера-резчика по камню аккуратно выведена стихотворная строка из «Десятого священного сонета» Джона Донна. Под нею рукой любителя выбита следующая строка стихотворения. Буквы здесь или едва заметны, или, наоборот, слишком глубоки, одну из них портит след отколовшегося камня. Я так живо помню, как огорчилась, отколов этот кусочек камня, как будто нанесла неверный удар секунду назад.

Какое-то мгновение я не могу говорить. Лео рядом со мной борется с вывернутой наизнанку варежкой, но я забываю о других детях, которые ждут нас на улице и предоставлены самим себе. Я не могу отвести глаз от этого камня.

– Мистер Райли, – говорю я, изо всех сил пытаясь обрести дар речи. – Что это? Что вы знаете об этом?

Мистер Райли улыбается с неподдельным удовольствием, кивает и, насвистывая, подходит ко мне и к витрине.

– Вот этот экспонат, – говорит он, указывая на камень, – наверное, нравится мне здесь больше всего, он очень необычен, и о нем почти ничего не известно. Его нашли примерно в семи милях отсюда, к юго-западу, когда строили заправочную станцию. Под ним не было могилы – тела не нашли, – но ему явно не менее ста пятидесяти лет. Не менее. Может быть, и больше двухсот. Тальковый камень, а это именно он и есть, никогда не использовался широко. По нему очень легко резать, и люди не думали, что он выдержит испытание временем, но из-за уникального минерального состава он оказался одним из самых устойчивых к кислотным дождям камней, так что на самом деле вполне долговечный. Но самое интересное – это резьба. Это стихотворение Джона Донна, одного из самых известных поэтов-метафизиков шестнадцатого века, посмотрите на верхнюю строку. Она идеальна. Работа мастера-камнетеса, не знающего равных в своем деле. А теперь посмотрите на нижнюю строку!

Он радостно смеется и весело хлопает себя по ноге.

– Как будто вырезал начинающий подмастерье! Черт-те что. Я думаю так, впрочем, без каких-либо доказательств, я думаю, что этот камень – работа мастера и его ученика. Упражнение, если так можно сказать. Как маленький ребенок, – он указывает на Лео, который стоит рядом со мной и смотрит на нас снизу вверх, – переписывает буквы в тетрадке.

Он снова смеется.

– Знаете, все эти мелочи, на которые случайно натыкаешься, изучая историю, так оживляют прошлое. Мне это нравится. Ужасно нравится. Я рад, что вы спросили об этом камне.

– Спасибо, – говорю я, стараясь не расплакаться. – Спасибо за замечательное описание и объяснение. Вы прекрасно разбираетесь в своем деле и провели для нас незабываемую экскурсию. Правда.

– Спасибо, – говорит он. – И я надеюсь увидеть вас снова в это же время в следующем году.

– С удовольствием придем, – говорю я.

XI

Агостон привез меня в избушку посреди густого леса в стране, о которой я ничего не знала, и почти сразу уехал, а я осталась. В свойственной ему манере, ставшей для меня привычной, он не объяснил, куда едет, не сказал, вернется ли и когда, и совершенно неожиданно я стала частью семьи – одним из трех странных детей на попечении странной старушки. Новое расставание, последовавшее так быстро вслед за предыдущим, могло бы огорчить меня, не будь я так очарована членами моей новой семьи.

Вано и Эру, два цыганских мальчика чуть постарше меня, с которыми мы жили у Пироски, были близнецами. Я слышала о близнецах, но никогда раньше не видела, поэтому в тот первый день, когда они появились и синхронно направились с противоположных сторон к нашему столу, как будто приближаясь к своему отражению в зеркале, пришла в полное замешательство и изумление. Эти оба чувства вместе я потом испытывала очень часто.

В детстве братьев похитили и продали в рабство, что было обычным делом для цыганских детей и тогда, и за сотни лет до этого. Они быстро меняли хозяев, недовольных своим приобретением, пока, наконец, их не продали в тот самый монастырь, мимо которого мы с Агостоном проезжали в последней деревне.

В монастыре братья провели несколько лет, занимаясь тяжелым физическим трудом. Их насильно обратили в католичество и избивали. Эру по разным причинам приходилось хуже, чем Вано: он не разговаривал, был упрям и отличался угрюмым характером, что раздражало хозяев, но еще больше их раздражало то, как он ел, точнее, не ел. Обоих мальчиков кормили кашей и хлебом, двух порций хватило бы только одному из них, чтобы выжить. Вано ел то, что ему давали, и со временем исхудал так, что от него остались одна кожа да кости. Эру отказывался от еды, но не худел, а прибавлял в весе, как весенний ягненок. Сначала его обвинили в воровстве и наказали. Затем, когда возможность воровства была исключена, заподозрили колдовство или одержимость бесами, и помощник приора, ответственный за поддержание порядка, ревностно принялся выбивать из мальчика владевшие им темные силы.

После особенно яростной попытки изгнания нечистой силы, в результате которой Эру сломали несколько ребер и так перебили ногу, что он едва мог ходить, братья, один избитый, а другой едва живой от голода, ночью во время страшной бури ускользнули из монастыря. Двое детей, едва передвигая ноги, долго шли под ледяным дождем и упали в изнеможении где-то в миле от жилища Пироски. Пироска почувствовала их присутствие и, несмотря на непогоду, нашла их, полуживых от ран, недоедания и холода.

Она принесла их к себе домой, наложила шину и перевязала переломанное тело Эру и выходила их обоих. Окруженный ее заботой Вано быстро шел на поправку, а Эру – нет. Когда она попыталась напоить его тем же травяным отваром, который вернул силы его брату, он поперхнулся, сплюнул, и его сразу стошнило. Он худел, становился все более диким, яростно метался во сне, вращал глазами, скрежетал зубами и ужасно стонал.

Вано, полностью выздоровевший, беспокойно и нервно ходил по комнате. Он знал, что нужно его брату, но не осмеливался намекнуть об этом их новому опекуну. Так продолжалось несколько дней, пока однажды ночью Пироска не проснулась и не увидела, как Вано, порезав собственную руку, поит своей кровью брата.

Обо всем этом мне рассказали мальчики, но Пироска как-то заметила с легкой досадой, что не понимает, как могла допустить такую позорную оплошность и не догадалась, кто такой Эру и что ему нужно. В конце концов, у нее был большой опыт общения с такими, как он: в свое время она приютила после превращения моего собственного дедушку, хотя он был уже стариком, а не мальчиком, и его разум нуждался в избавлении от страданий больше, чем его тело. (Кроме этого, она ничего не рассказывала о дедушке: его история, сказала она, это не ее дело, да и слишком много было версий, и только он сам знал, правдива ли хоть одна из них.)

Когда Пироска узнала, что действительно нужно Эру, она ушла из избушки. Вернулась она с трупом только что убитой выхухоли и, встав над Эру с животным в руках, взяла со стола нож и разрезала его. Она влила кровь в рот Эру, и тот, полусонный и полудикий, проглотил ее с жадным отчаянием голодного младенца.

После этого мальчики остались с Пироской, и она давала им то, в чем каждый из них нуждался. Спокойного наблюдательного Вано она научила применять травы и прислушиваться к отзвукам грядущего, готовить лекарства и чаи, припарки и настойки, и квас, который они пили из бочки. А безмолвного сердитого Эру научила выплескивать свой гнев за рубкой дров, яростно рыдать, гоняясь за мелкой дичью себе на пропитание, и с рычанием избавляться от страданий, ощипывая перья с птиц, которые Пироска использовала вместо пуха. Со временем раскаленное добела пламя ярости Эру угасло, превратившись в потрескивающие угли. Пироска научила его снова говорить и не вздрагивать, когда ему протягивают руку.

Все это произошло задолго до того, как я поселилась у них, и я узнавала их историю медленно, по частям, точно так же, как учила их язык, чтобы разговаривать с ними. Горюя по отцу и брату и тоскуя по дому, я сначала вела себя очень тихо и замкнуто, но терпение и доброта моих товарищей растопили мое сердце. Мы вместе занимались мелкими повседневными делами – ухаживали за животными, развешивали белье, обмазывали глиной стены хижины, очищали шкуры от маленьких блестящих мускулов кроликов и лисиц, – и благодаря дружескому отношению братьев у меня в душе воцарялся мир.

Вскоре я узнала, что Эру такой же, как я. Мы оба жили за счет крови других, и оба отличались необъяснимой силой и быстротой. Именно Эру научил меня охотиться, используя свои физические возможности, научил меня не думать головой, а доверять своему телу, чтобы бежать быстрее, прыгать выше, набрасываться на жертву с большей внезапностью, чем мне представлялось возможным. Вместе мы загоняли серн и благородных оленей в ловушки и по очереди валили кабана на землю, стараясь не напороться на его коварные клыки. Я полюбила Эру как брата, но он в то же время пугал меня. Он был дик и неистов. Вместо того чтобы бежать от опасности, он мчался ей навстречу, отплевываясь, насмехаясь и искушая судьбу. В нем всегда кипела разрушительная ярость, он с трудом ее сдерживал, часто она выплескивалась наружу, и тогда он прогонял своим ревом медведей и с безрассудной свирепостью вступал в схватку с волками. А потом, залитый кровью животного и своей собственной, смеялся над глубокими ранами от когтей на своем теле и костями, торчащими сквозь разорванную плоть.

Вано, наоборот, не был похож ни на меня, ни на своего брата. Вано ел обычную пищу два раза в день. Его раны заживали долго, и если от Эру, как густой дым, исходила ярость, то безграничное спокойствие Вано очищало воздух, как ветер. Вано был vremenie, одним из тех, чей век недолог, но его нельзя было назвать обычным человеком. В моих глазах он был самым необыкновенным из всех нас – провидцем, пророком, священнослужителем без сана. Вано я тоже любила, но не только как брата. Я любила его как отца и брата, и еще как-то, сама по молодости не понимая как.

Вано гулял со мной по лесам и по берегам рек, поднимался на скалистые утесы в любое время года, и учил меня, точнее пытался научить тому, что узнал у Пироски. Он рассказывал мне о древнеславянских богах, которых монастырь скрывал и пускал о них дурную славу, о лучезарном свете, который несет жизнь и который все объединяет, и о грядущем, которого жадно ждет мир, все живые существа и наши собственные тела.

Я верила всему, что он говорил, но не слышала слов ветра, и звезды не разыгрывали передо мной свои представления. Мои таланты как ученицы Вано проявились только в том, чтобы смешивать пигменты из камней, коры и ягод и рисовать символы заброшенных славянских богов, о которых он рассказывал мне мимоходом: Белобог, бог света, чей символ походил на гнездо из переплетающихся букв Г; Чернобог, окаянный бог тьмы, конца и безвременья, – его символ напоминал голову козла с алмазом между рогами. И другие: Мокошь, мать сыра земля, и Велес, который по лесам ходит и во всякой воде плавает.

Вано рассказал мне об Эру. Рассказал, что когда они были совсем маленькими, то жили в деревне в одной жаркой стране. Однажды появился странник, который увел Эру в лес и убил его. Тело Эру нашли, похоронили и оплакали всей семьей и деревней, но затем, спустя какое-то время, он вернулся, весь в комьях земли, и не ел ничего, кроме крови. Поскольку они были близнецами, и считалось, что между ними существует мистическая связь, обоих мальчиков увезли подальше от родной деревни и бросили. Затем их подобрали работорговцы и увезли далеко-далеко в эту холодную землю и продали. Жизнь Эру с раннего детства была полна жестокости, и это ожесточило его, прежде всего по отношению к самому себе.