Aurental. Volumen II: Saeculum virti et silentii

– Нет, – выдохнул он. – Не совсем.

Пауза.

– Но желание я придумал.

Готье вытащил из внутреннего кармана старый футляр. Кожа поцарапана, застёжка треснута. Открыл. Внутри – браслет. Тонкий, из чёрного металла с мерцанием. Наследный. Как кольцо на пальце Паулин.

– Отец дарил каждому из нас что-то своё, – сказал он. – Ты носишь кольцо Лирхта. А это – моё. Моё от него.

Он посмотрел на браслет, потом на неё.

– Я долго думал, что с ним делать. И вот – решил.

Он протянул браслет.

– Надень. Это моё желание.

Паулин приподняла бровь. Насмешка в глазах – как лезвие.

– Думаешь, я соглашусь, потому что это реликвия? Или потому что ты сейчас смотришь, как будто это обещание?

– Мне плевать, – произнёс он. – Это моё желание.

Я хочу, чтобы на тебе было не только его кольцо. Но и мой знак. Хоть где-то. Хоть как-то.

Она молча взяла браслет. Повертела в пальцах. В нём – тяжесть. Настоящая. Вещь не из сентиментов, а из воли.

Затем – медленно надела. Не на руку с кольцом.

На другую.

– Вот, – сказала она. – Твоя метка. Там, где я позволила.

Он не двинулся. Только смотрел. Слишком пристально.

– Ты не снимешь, – произнёс он.

– Возможно, – ответила она. – Или подарю его следующему, кто захочет навязать мне свою волю.

Он выдохнул. Горько. Тихо. Но в глазах – жила слабая искра победы.

– Это всё, что я могу от тебя получить?

– Нет, – сказала Паулин. – Это всё, что я решаю дать.

И ушла.

На левой руке – его браслет. На правой – кольцо Лирхта.

Наследие одного отца.

Но два разных подхода: дар и оковы.

Столовая встретила их холодным светом и гулом пустоты. За столом сидела только Шион – сосредоточенно перебирала бумаги. Люси – рядом. Глаза в тарелке, руки сложены. Лирхт – у окна. Как всегда.

Паулин вошла молча. Шла как всегда – будто всё под контролем. Но браслет на левой руке невозможно было не заметить. Он блестел в свете лампы, отражая не металл – власть.

Лирхт обернулся сразу. Его взгляд упал не на лицо, не на походку – на запястье.

– Что это?

Паулин не притормозила. Только села. Спокойно. Положила руки на стол. Браслет – на виду.

– Наследие, – произнесла она. – От отца. Через Готье.

Люси подняла голову. Замерла. Взгляд – сначала на Паулин, потом на Готье. И наконец – на Лирхта.

Он подошёл ближе. Медленно. Голос стал твёрже:

– Ты приняла?

– Да.

– Зачем?

– Потому что у нас один отец. Потому что это – долг крови.

Тишина. Плотная, как сжатый воздух. Люси зашевелилась. В голосе – дрожь:

– Ты… носишь то, что он дал тебе?

– Да, – спокойно ответила Паулин.

– А как же мы? – голос Люси стал выше. – Как же я?

Никто не ответил. Лирхт сжал челюсть. Он подошёл к Готье, резко, но не вытащив оружия – только голосом:

– Ты дал ей браслет. После того, как вколол своё вещество. После того, как пытался разрушить её. Ты думаешь, это – про привязанность?

Готье встал.

– Нет. Это про наследие. То, что ты слишком долго называл своим, было всегда общим. Она знала. Она не отрекается.

– Она отказывается говорить, что ненавидит тебя – но это не значит, что любит! – выпалил Лирхт.

– А ты? – Готье усмехнулся. – Хочешь, чтобы она надела кольцо – и забыла, кто ещё держал её в руках?

Люси резко вскочила.

– Хватит! Хватит! Вы оба смотрите на неё, как будто она – центр мира. А я? А мы? Я тоже была рядом! Я тоже…

Она осеклась. Взгляд упал. Потом – снова на браслет.

– Ты могла хотя бы спрятать его.

Паулин ответила:

– Я не прячу то, что приняла. Я не стыжусь наследия. Ты – можешь.

Люси дрожала. Губы побелели. Она вылетела из зала – быстро, почти не касаясь пола.

А Паулин осталась.

Браслет – на левой.

Кольцо – на правой.

И ни одно из них не дрожало.

Лирхт стоял напротив неё, лицо затянулось тенью. Он не кричал – он сгорал.

– Ты могла отказаться, – сказал он глухо. – Это не было обязательным.

Паулин отложила бокал. Медленно. Без театра.

– Ты ошибаешься. Это было обязательным. С самого начала.

– Почему?

– Потому что долг крови нерушим.

В зале похолодело. Не от ветра – от слов.

– Это древнее, – продолжила она. – То, что подписано не чернилами, а происхождением. Ты сам действуешь по тем же правилам. Только забываешь, когда речь обо мне.

Он шагнул ближе.

– Ты – не долг. Ты – выбор.

– Я ничего не выбираю. Я фиксирую. Вашу жадность. Ваше наследие. Ваши клейма. И ни одно из них не определяет меня – но я их не прячу.

– Потому что боишься?

– Потому что знаю цену.

Он молчал. Но в теле всё напряглось: руки, шея, дыхание – как перед рывком. Но он не двинулся. Не посмел.

Паулин посмотрела в глаза. Спокойно. И произнесла:

– Если хочешь быть тем, кто разорвёт долг крови, – будь. Но не заставляй меня делать это за тебя.

Он отвернулся. Не потому что сдался. Потому что понял: в этом раунде он проиграл не Готье. А обряду, старшему любого желания.

ГЛАВА 22. Без права на очищение

Он снова всё приготовил. Стол блестел стерильным блеском, ампула сияла в серебре, а шприц уже лежал в подогретом лотке. Готье стоял спиной, но слышал шаги – не торопливые, не тяжёлые. Выверенные.

Паулин вошла без стука.

Ни слова. Ни взгляда. Только подход – прямой, как лезвие. Она остановилась у стола, на секунду задержалась – и откинула волосы. Левой рукой. Браслет мягко заскользил по коже, звякнул о кость.

Готье поднял глаза. Она стояла с приподнятым подбородком, с обнажённой шеей, с безмолвным приказом в каждом движении.

– В шею, как всегда? – произнёс он, уже зная ответ.

– Да. – Она коротко кивнула. – Левую использую, чтобы держать волосы.

Он замер.

– А правую? – Голос был осторожным, почти интимным.

Паулин не улыбнулась.

– Не хочу марать её.

Он медленно подошёл. Его пальцы дрогнули, когда коснулись её кожи. Лёгкий холод, дрожание под гортанью. Он знал, что она слышит, как он дышит. Он знал, что это – не просто укол. Это – напоминание. И допуск.

Игла вошла почти без боли. Она не моргнула. Только выдохнула коротко. Как будто это – плата.

– Ты специально, – прошептал он. – Именно этой рукой. С браслетом. Чтобы я знал, кому ты позволила.

– Нет, – ответила Паулин. – Чтобы ты не забыл, чему ты принадлежишь.

Он медленно убрал шприц. Капля крови – одна – застывала у прокола. Он потянулся за салфеткой, но она уже опустила волосы – тем же плавным движением, тем же браслетом. – Спасибо, – холодно произнесла она. – В следующий раз – дозу не меняй. Я чую даже оттенки.

И ушла. Не поправляя платье. Не смотря на него. А он остался. Как всегда.

С её иглой. С её спиной. С её шеей – и невозможностью коснуться правой руки.

Он не должен был двигаться.

Не должен был хватать.

Но сделал.

В тот миг, когда она повернулась к двери, когда волосы уже закрыли прокол, а браслет мягко заскользил обратно на запястье – он шагнул вперёд. Резко. Неестественно. Как ломка. Как боль, превратившаяся в действие.

Схватил за локоть – правой рукой, без перчатки. Развернул. Ловко. Быстро. Почти грубо. Паулин даже не успела выдохнуть – только взглянуть.

В другой руке уже был шприц. Не тот. Новый. Ампула внутри – темнее. Не зелёная. Почти чёрная. Он не дал ей времени. Не дал ей понять.

Удар – точный. В вену на правой.

– Вот так, – прошептал он. – Теперь ты будешь использовать обе руки.

Он смотрел ей в глаза, пока вгонял вещество. Не отводил взгляда. И впервые – там не было игры.

Паулин не отпрянула. Не закричала. Только замирание. Мгновение. Молчание. Как перед обрушением.

Она медленно отняла руку. Смотрела – не на него. На шприц. Как будто в нём было имя, написанное не чернилами, а кровью.

– Ты… – голос был без эмоций. Ровный. Жёсткий. – Только что перешёл черту.

Он молчал.

– Что это было?

– Связка, – выдохнул он. – Не контроль. Не зависимость. Только закрепление. Новая формула. Ты почувствуешь позже.

Она медленно выпрямилась. Посмотрела на браслет. Потом – на руку с кольцом.

– Теперь они обе заражены, – произнесла она тихо. – Обе отмечены.

– Нет, – ответил он. – Теперь они обе твои.

Пауза. Лёд. Стекло.

Она не ударила. Не прокляла. Просто вышла.

Но в её походке была тяжесть. Как будто за ней теперь тянулось не два символа – а два капкана.

Он снова ждал у окна. Пальцы – напряжены, дыхание – ровное, будто всю себя он загнал в режим выжидания. Паулин вошла молча. На ней не было гнева, не было гордости. Только следы. Один – на шее, свежий. Второй – глубже, и всё ещё пульсирующий.

– Он сделал две, – произнесла она. – Первую – обычную. Вторую – новую. Без предупреждения.

Лирхт не понял сразу. Только посмотрел. Слишком долго. Слишком тихо.

– Что?

– Я сидела спокойно, – продолжила она. – Держала волосы, чтобы не марать руку с кольцом. Он ввёл первую. А потом – просто схватил. И вогнал ещё одну. Новую. Я даже не сразу почувствовала. Только потом – волна. Как холод, как ожог изнутри.

Он стоял неподвижно. Дыхание – уже неровное. Глаза – чёрные, как стекло перед ударом.

Он не ответил. Не задал ни одного вопроса. Только шагнул – к двери. Без жестов. Без слов. Открыл. Вышел.

Паулин не остановила. Только прошептала:

– Он в лаборатории.

Стекло треснуло первым. Потом – удар. Глухой. Точный. Без слов. Готье не успел обернуться. Лирхт влетел в лабораторию, как шторм, и в первый же миг разбил ему губу.

Кровь – мгновенно. Рука – на горле. Стол – перевёрнут. Пробирки – хруст под ногами.

– Две дозы? – прошипел Лирхт. – Без её согласия?

Готье отбился. Локтем – в рёбра. Подсечка – в ответ. Они упали оба. Без магии. Только сила. Только тела. Грязная, некрасивая драка. Всё, что между ними копилось, вышло в мышцах, в ударах, в срыве дыхания.

– Это не твоё дело! – выдохнул Готье, оттолкнув его. – Это между мной и ею.

– Она сказала – ты не спрашивал! – голос Лирхта был уже не голосом. Хрип. Боль. Удар в челюсть.

Паулин стояла в дверях. Не вмешивалась. В глазах – сталь. Она не пришла, чтобы спасать. Она пришла, чтобы удостовериться: ни один из них больше не забудет, чья шея была между их решениями.

Готье рухнул на пол. Лирхт – над ним. Кулак – снова занесён.

– Ещё одна доза – и я сломаю тебе руку, которой ты её держишь.

– Поздно угрожать, – выдохнул Готье. – Она уже с браслетом.

– Тогда теперь – с последствиями.

Лирхт поднялся. Повернулся. Ушёл, не оборачиваясь. С кулаками, красными от чужого лица. А в глазах – не победа. Только обещание.

А Паулин подошла к Готье. Присела на корточки. Смотрела сверху.

– Теперь ты использовал обе. И теперь – обе тебе ответят.

Готье с трудом перевернулся на спину. Кровь заливала подбородок, дыхание рвалось сквозь хрип. Его руки дрожали – не от страха, от ярости. От унижения. Но Паулин смотрела на него не с жалостью. Даже не с презрением. С тем тихим, знакомым холодом, который приходит, когда больше нечего бояться.

– Ты хотел привязать меня, – тихо произнесла она. – Через кожу, через металл, через тошнотворную иллюзию контроля. Но ты забыл главное. Я не забываю, кому позволила остаться рядом.

Она вытерла кровь с его губ подолом своей рубашки. Жест был не мягкий – хозяйственный, почти отстранённый.

– Теперь ты используешь всё, что у тебя осталось, чтобы почувствовать, что имеешь власть. Но Готье… – она склонилась ближе, – даже кольцо, которое мне подарил Лирхт, – я всё ещё ношу на той руке. А твой браслет – на другой. И знаешь почему?

Он едва выдавил:

– Потому что ты ненавидишь нас обоих.

Она усмехнулась. Губами, не глазами.

– Потому что я свободна. Даже сейчас. Даже здесь.

Она поднялась, прошла мимо перевёрнутого стола, мимо разбитых ампул и следов чужой драки, словно всё это было просто пылью. Прежде чем выйти, она остановилась в дверях.

– В следующий раз, прежде чем решишь что-то «вколоть» – спроси себя, не вгоняешь ли ты это в самого себя.

И ушла.

Позади остался только хруст стекла и тишина, в которой никто не был победителем.

Ночь наступила без звуков. Ни сов, ни ветра. Только странная тяжесть в воздухе. Лирхт лежал рядом, как всегда – сдержанный, напряжённый даже во сне. Его рука – на спине Паулин, почти незаметная, как точка опоры.

Она лежала молча, глядя в потолок. Свет не горел. Только бледное отражение луны вырезало их силуэты из темноты. Паулин не спала. Что-то тянуло изнутри. Не боль – но и не привычная ломка. Тело будто бы не принадлежало ей до конца. Слишком лёгкое. Слишком плотное. Внутри – словно что-то дышало отдельно.

Она пошевелилась. Осторожно. Лирхт вздохнул, но не проснулся. Тогда Паулин медленно откинула одеяло, села на постели, закрыв лицо ладонью.

И тут – почувствовала. Во рту. Что-то мелкое. Живое.

Она резко выдохнула – и не смогла. Воздух вышел с влажным шорохом. Пальцы поднесла к губам – и увидела: на коже, в слюне – крошечные, извивающиеся личинки. Белые. Прозрачные. Полупрозрачные.

Тело скрутило. Рвота подступила мгновенно, но не отравление – как будто изнутри что-то вырывалось.

Она упала на колени прямо на пол спальни. Дрожь прошла по спине. Из горла хлынула тёмная слизь – с ней, снова, личинки. Маленькие. Но живые. Их становилось больше.

– Лирхт… – прохрипела она.

Он проснулся мгновенно. Подскочил. Схватил её за плечи. Увидел – глаза расширились. Он не закричал. Только замер. Потом резко поднял её, перенёс в ванную. Свет – включился сразу. Белый. Яркий. Жестокий.

– Что это? – его голос дрожал. Не от страха. От ужаса, что это внутри неё.

Паулин задыхалась. Она сплюнула – снова личинки. Те, что падали на плитку, извивались, пытаясь уползти в тени. Некоторые сгорали прямо в воздухе, будто не могли жить вне её тела.

Она взглянула в зеркало. На губах – чёрные прожилки. Зрачки – расширены. Кожа – бледнее обычного. Она знала. Это не последствия обычного Paurel.

– Это он, – прохрипела она. – Готье. Вторая доза…

– Я убью его, – выдохнул Лирхт.

– Поздно, – тихо. – Оно уже внутри.

Она потеряла сознание.

Тело осело. Лирхт подхватил её. Горячее. Тяжёлое. Живое – но не только её жизнью.

Он не знал, что это. Но знал одно: она больше не одна. Внутри неё что-то проросло. И оно растёт.

ГЛАВА 23. Без антисептики

Он ворвался в лабораторию, как буря. Дверь ударилась о стену, отскочила, оставив вмятину. В его руках – Паулин. Бледная, без сознания, губы – почерневшие, с тенью слизи. Он не кричал – он рычал.

– Делай что-нибудь. Сейчас же.

Готье обернулся. На полпути между столами, с пробиркой в руке. На нём – не было халата. Только рубашка, закатанные рукава, шея в засохшей крови после драки. Он замер.

– Что с ней?

– Вторая доза. Твоя. Она извергает личинок, Готье. Слышишь? – голос Лирхта сорвался. – Она… сжимается внутри, как будто вынашивает нечто. Не ребёнка. Не жизнь.

Он положил её на холодный металл стола. Аккуратно. Слишком аккуратно – как будто боялся, что касание расколет её. Готье подошёл, взглянул – и впервые отвёл глаза.

– Это не должно было быть так.

– Но стало. – Лирхт схватил его за грудки. – Ты хотел привязать? Теперь попробуй отвязать.

Паулин застонала. Сквозь губы – хрип. Из уголка рта снова потекла слизь. Её руки дёрнулись, как у куклы с разорванными нитями. Кольцо на пальце – потемнело.

– Помоги ей, Готье, – прошептал Лирхт. – Не мне. Не себе. Ей.

– Мне нужна лаборатория. Закрытая. Герметичная. Ты не понимаешь, что она носит.

– Тогда объясни. Пока я не вдавил тебе череп в колбу.

Готье отступил, тяжело дыша. Его глаза – стекло. Внутри – страх. Но не за себя.

– Это была не просто новая формула. Это был… – он замолчал. – Фрагмент. Эмбрион связки. Связь, которую нельзя разорвать.

– Ты внедрил в неё живое?

– Не совсем. Но да. Это существо формируется из её крови. Из её силы. Оно питается ею. И отражает её. Оно… её тень.

Лирхт сжал кулаки. Но не ударил. Только выдохнул.

– Удали её.

– Это не опухоль. Не яд. Это уже часть её. Операция – равна расчленению.

Паулин открыла глаза. На мгновение. Они были не её. Чёрные. Без радужки.

– Готье… – голос был сиплый. – Внутри… оно поёт.

Лирхт отшатнулся. А Готье – замер. Вся кровь ушла с лица.

– Она слышит его, – выдохнул он. – Значит, оно созрело быстрее.

– Что это значит?

– Значит, выбора больше нет. Либо оно… – он не договорил. – Либо она.

Паулин снова пошевелилась. Резко. Вскинулась, будто в теле прорезалось новое звено. Рука – на край стола. Веки – опущены. Дыхание – сбивчивое, но осознанное.

Она села. Медленно. Подняла взгляд.

– Где он?

Готье не успел ответить. Она уже встала. Шатко – но встала. Лирхт потянулся, чтобы удержать, но она отбросила его руку одним движением.

Подошла к Готье. Плотно. На расстояние удара.

– Я предупреждала, – тихо.

Он смотрел на неё, не отводя взгляда. Ни страха. Ни раскаяния. Только усталость. Только странная, дикая связь, натянутая до предела.

И тогда она сделала это.

Ударилась лбом о его лоб – резко, точно, с глухим звуком кости о кость. Он не ожидал. Отшатнулся. Голову отбросило назад.

– Пусть у тебя тоже поболит, – прошептала она. – Как у меня сейчас.

Кровь выступила на её лбу. Едва заметная. Но настоящая.

Он выдохнул. Тихо. И впервые – не ответил.

Паулин стояла, дрожа. И всё же – прямо. Как будто в этот момент тело снова стало её. Хоть на секунду.

– Никогда больше не делай ничего без моего слова, – добавила она. – Даже если это будет последнее, что я скажу.

Готье кивнул. Молча. Но взгляд его был другим. Слишком тихим. Слишком живым.

А Лирхт стоял в тени. И знал: между ними что-то проросло – ещё до вещества, ещё до этой боли. Что-то, что теперь не выжечь.

Паулин зажмурилась. Провела рукой по виску. И вдруг выдохнула – не зло, не в ярости. А с усталой досадой:

– Вот дерьмо… – прошептала. – Этот голос громче, чем Симба и Безымянная вместе взятые.

Она села прямо на лабораторный стол. Кровь с губ уже подсохла, волосы сбились в беспорядок, но глаза – вновь её. Усталые, трезвые, цепкие.

– Только этого мне и не хватало, – добавила. – Новый сосед в голове. Без спроса. С песнями.

Лирхт подошёл ближе. Его рука легла ей на плечо. Осторожно.

– Мы вытащим это, – сказал он. – Что бы это ни было.

Паулин не ответила. Только посмотрела на шприц на полу. Долго.

– Ты создаёшь слишком многое, что не умеешь уничтожать, – произнесла она. – Пора научиться.

Паулин медленно повернула к нему голову. Губы – сухие. Взгляд – чистый, но без прощения.

– Это усиление, да? – произнесла она, почти шёпотом. – Той самой личинки, которую я уже однажды подавила?

Она перевела взгляд на Готье.

– Ты знал, что она осталась. Что она ждёт. И ты… подкормил её. Пробудил. Под предлогом «связки».

Готье молчал. Только пальцы сжались в кулак.

Она резко вдохнула, скривилась. Провела рукой по шее, будто что-то под кожей двигалось. – Господи… – прошептала она с досадой. – Опять этот зуд.

Пальцы – вдавились сильнее. Она почесала кожу чуть ниже уха, словно надеялась выдрать то, что шевелится внутри.

– Он будто специально ждёт, когда я устану, – пробормотала. – Или когда Готье рядом.

Она не посмотрела на него. Только усмехнулась коротко, почти беззвучно. В комнате повисло напряжение, как перед судом.

Лирхт подошёл ближе, сдержанный.

– Мы отрежем это. Любой ценой.

– Поздно, – отозвалась Паулин. – Оно уже не только во мне. Оно – обо мне.

На секунду – тишина. Лишь капля крови на полу, только шум лампы, и сухое дыхание Лирхта.

А потом – Готье рассмеялся.

Тихо. Низко. Сначала – как выдох. Затем громче. Искажённо. С надрывом. Голос сорвался, дрогнул, и вдруг стал похож на треск стекла, через который рвётся восторг.

– О, конечно… Конечно оно о тебе, Паулин. – Он говорил, как будто вкус ощущал.

– Как же иначе? Оно родилось из твоего упрямства, из твоей крови, из всех этих… – он повёл рукой, – подавленных вещей, которых ты не хочешь в себе признавать.

Он сделал шаг вперёд. Усмехнулся.

– Ты думаешь, я – безумен? А может, я просто первый, кто понял: ты – не носитель. Ты – источник. Оно живёт, потому что ты жива. Оно говорит, потому что ты молчишь. Оно царапает изнутри, потому что ты не позволила мне – прикоснуться.

Лирхт резко шагнул вперёд, но Паулин подняла руку, остановила.

– Нет, – тихо. – Пусть выскажется. Это… его исповедь.

Готье тяжело дышал. Волосы сбились, глаза – горели.

– Твоя кожа – пергамент. Твои вены – чернила. Я просто… записал. И теперь ты жалуешься на зуд?

Он снова рассмеялся. Горько. Почти по-детски.

– Дай мне ещё день, Паулин. Один день. И я покажу тебе, что зуд – это было лаской. Что существо внутри – это ещё не монстр. Что ты – давно не одна.

Паулин глубоко вздохнула. В её глазах мелькнула тьма и усталость.

– Если оно победит… – тихо сказала она, – убей меня. Я не хочу стать пленницей этого безумия.

Лирхт напрягся. Его лицо сжалось от боли и решимости.

– Нет, – твёрдо ответил он. – Пока дышишь – мы боремся. Пока есть жизнь – есть шанс.

– Ты не понимаешь… – её голос дрогнул. – Это не просто болезнь. Это конец.

– Это начало, – сказал он. – Я не дам тебе уйти. Не сейчас. Не так.

Паулин закрыла глаза. На миг. Потом открыла. Взгляд был полон тихого вызова.

– Тогда помоги мне остаться собой. Помоги не потерять себя.

Лирхт кивнул, сжимая её руку.

– Я не оставлю тебя одну.

Готье, стоящий в углу лаборатории, усмехнулся, с холодным блеском в глазах.

– Поцелуйтесь уже, – произнёс он с едкой насмешкой. – Вы любите делать это при мне, сладкие такие.

Паулин и Лирхт на мгновение замерли, не зная, как реагировать на этот выплеск цинизма.

– Ты вообще понимаешь, что сейчас происходит? – тихо спросила Паулин, не скрывая раздражения.

– О, конечно, – ответил Готье, – просто наслаждаюсь зрелищем.

Готье ещё раз усмехнулся, но в его взгляде уже не было шуток – только холод и безумие, которое страшно осознавать.

Паулин отступила на шаг, усталая, но несломленная.

– Эта война внутри меня – не только моя, – сказала она. – Ты создал врага, которого не победить одной силой. И нам всем придётся платить цену.

Она кивнула. Взгляд встретился с его – и на мгновение в темноте лаборатории вспыхнул слабый огонёк надежды.

За окнами уже начало светать. Мир за пределами этих стен не знал, что зарождается новая буря.

Но внутри неё – и внутри них – война только начиналась.

ГЛАВА 24. Изоляция

– Герметичная комната. С подавлением звука и температурной стабилизацией, – холодно произнёс Готье, вытирая руки. – Иначе ты сам не узнаешь, где она закончится, а где начнётся… оно.

Лирхт стоял у стены. Сквозь его пальцы скользала капля крови, оставшаяся от недавней драки. Он не ответил сразу.

Паулин сидела на краю стола, молча. Глаза – потухшие, но следящие. Она ничего не сказала. Даже не вздохнула. Она просто ждала. Как будто это было не о ней.

– Изолируй её, пока можно, – повторил Готье. – Ты же знаешь, что она не выдержит. Это не просто паразит. Это пробуждённая структура. Я дал ей всего один фрагмент, а она уже…

– Нет, – сказал Лирхт.

Готье замер. Мгновение – пауза. Как будто не расслышал.

– Что?

– Я сказал: нет.

Он шагнул ближе. Его голос стал тише. Опаснее.

– Ты хочешь, чтобы оно прорвалось в Академии? Ты хочешь, чтобы оно заговорило не только с ней?

– Я хочу, чтобы ты перестал думать, что всё это – твой проект, – бросил Лирхт. – Это не лаборатория. Это не игры, Готье. Это Паулин.

– Именно, – рявкнул тот. – Это Паулин. А значит, на кону всё. Потому что если она проиграет себе, ты не удержишь её взглядом. Не закроешь на ночь. Она вырвется. Она уничтожит. Не потому что захочет. Потому что не останется собой.

– А если она уже не собой? – спросил Лирхт жёстко. – Если ты сам это сделал?

Готье сжал челюсть. Скрип зубов стал слышен. Он посмотрел на Паулин – и впервые за долгое время не смог встретиться с её глазами.

– Она просила меня убить её, – тихо сказал Лирхт. – А я отказался. Не для того, чтобы потом закрыть её в камере, как животное.

Готье шагнул к нему. Близко. Глаза в глаза.

– Если ты не изолируешь её, ты потеряешь её.

Лирхт не отступил.

– Если я изолирую её – я потеряю себя.

Пауза.

Но Паулин их больше не слушала.

Она уже встала. Молча. Не глядя на них.