Месть за то, что будет. История одного дознания

– Волкариумяне знают, где у кого чешется, – заметил адепт, имея в виду, что вовлечение Волкариума всё же имеет место, но прямое, горячее военное столкновение с Иллюмиросом им сейчас ни к чему.

⁂

На обратном пути Тим решил провести разведку тканей для пончо. Я указал ему на очевидный факт, что костюм громилы остался в покоях. Адепт продолжал настаивать в том духе, что он, де, и так способен сопоставить размеры, не хуже закройщика. Я позволил себе усомниться, учитывая то, что типичные житейские процедуры редко дают шанс для подобной практики.

– Снятие мерок требует специальных усилий, – говорю. – Закажешь леший-что без антропометрических-то…

Однако, в адепте ещё не остыло пламя самодовольства, порождённое успехом его гипотезы о фамильяре и проверенным, наконец, воздействием костюма громилы на публику. Он так сильно вытянул позвоночник, стремясь к позе, излучающей самоуверенность, что косточки щелкнули. Описывая коротко, я решил его сопроводить, на всякий случай.

В одном из проулков адепт нырнул внутрь лавки портного, а я лишь заглянул и крикнул ему, что буду убивать время у оружейника по соседству, и вышел. Соседнее заведение оказалось более просторным, уходя глубину на десятки шагов. Разнообразие мечей поражало. Я пожалел, что сумбурное детство лишило меня положенных по статусу моего рода регулярных занятий фехтованием.

– Проспе́ро, – подошёл ко мне хозяин лавки, – к вашим услугам.

Я приподнял в приветствии шляпу и спросил, зачем такие мудрёные формы у лезвия меча, напротив которого я стоял.

– Замечательный меч, правда? – он любовно провёл пальцем по волнистому клинку. – Фламберг. Есть две версии; обе связаны с культурой, церемониями, не с боевыми свойствами. Идея меча досталась от Предков, это точно. Рабочая гипотеза о назначении состоит в том, что волны использовались для градации нанесения урона, для подсчёта очков. С тремя волнами соприкоснулась плоть атакуемого – три очка, с пятью – невосполнимый урон, ну и тому подобное.

– Кто ж там считать-то будет, в пылу битвы, – удивился я.

– На это и акцентировал ваше внимание – церемониальное предназначение. Для подсчёта степени воображаемого урона.

– Как это?

– Неизвестно.

– То есть, что делали известно, а как и зачем – нет?

– Точно так. Феномен культурного молчания. Когда устные и письменные формы коммуникации уступили место связям через рукотворный разум, смысл большей части документов Предков стал рассыпаться. Осмысленных текстов стало мало, а те, что оставались – теряли когнитивные наполнение. Эпоха молчаливого мозга, как её называют историки. Народная немота. – Просперо проявил недюжинную осведомлённость. В заслуженном самодовольстве, брови его лежали двумя тюленями.

– Народ относительно нем во всех обществах, – сказал я, – количество понятий, которыми оперируют дети аристократии, во много раз превышает показатели у простецов и даже кметов. Может быть, конкретно по этому мечу информация от элит Предков не дошла до нас?

– Нет. Культурное молчание – феномен тотальный. По мощи сравним с появлением письменности, только с обратным знаком. Письменность расслоила мышление и удлинила информацию, как в смысле времени жизни, так и в количестве знаков в последовательностях. Обсуждаемое явление – наоборот. Культура вернулась на уровень раннего, тривиального устного языка. Хотя вот это уже вызывает у меня сомнения. Ранние устные языки несли в себе след мощной когнитивной нагрузки. Языки зачастую со временем упрощались в смысле своей структуры. Словарный запас рос, а сложность падала.

– Так и должно быть, – сказал я, – изначально язык должен был возникнуть в ответ на потребность удержать что-то в голове. А как возник – можно и расслабиться. Ну а вторая гипотеза насчёт меча?

– Якобы меч этот – для гвардейцев-привратников; украшать вход в покои религиозных титулов. Глупое предположение, на мой взгляд.

– Как могло случиться, что накатила деградация? – спросил я, продолжая осмысливать услышанное.

– Время вышло. Сначала времени всегда бесконечно много. Но потом, по мере путешествия по его реке, его норовят взнуздать всё круче и круче. И оно, с ростом скорости, иссякает. Прогресс выпивает данное мирозданием время. Течение времени становится порожистым, оно бурлит; камни торчат тут и там. «Зачем так быстро кружится планета? Смотри: уже в бруснике облака…». Это фразы поэта Предков как раз с речным родовым именем.

– Вы описываете странную реку, – сказал я, – в нашей Великой реке всё наоборот: сначала крутизна, пороги и недостаток воды, но потом обилие всего и плавность течения.

– Правильно. Но дело в том, что Предки решили путешествовать по реке времени против течения.

В помещение ворвался злющий Тимотеус и устроил мне разнос. Он меня, мол, ищет по всему дурно пахнущему форту. Присовокупил нытьё, что он оказывается лишним «в кажинной оказии», на что я резонно ответил, что я его уведомил о своём местонахождении вполне внятно и что, если он, будучи занят своими тряпками, не уделяет должного внимания, то… Поругались окончательно, если коротко. Такое приятное знакомство пришлось скомкать.

⁂

Мы вышли на улицу, и тут стало понятно, с чего это Тим так окрысился. Его поджидала группа индивидов, настроенных недружелюбно. Мне удалось быстро оценить ситуацию. На волне самоупоения адепт либо спровоцировал конфликт, либо не смог его избежать. Неудивительно. Война. Нервы. Идиотов-патриотов полно. Обычно они не опасны. Но сейчас вступили в силу законы военного времени, которые особым образом регламентируют характер высказываний. А напыщенность Тима бывает несносной. Облачение адепта Веры, имеющей волкарианские корни. Пара реплик, Тим теряет самообладание, прорезается его акцент, это подогревает его оппонентов, фраза за фразу… Всё ясно. Я недоволен, но не удивлён.

– Солидарная ответственность! – выступаю я. Никто не имеет права противиться повышению статуса конфликта: если поспорили простецы, то колгуны имеют право встрять, будучи готовы взять на себя ответственность. Вот в обратную сторону двигать стычки нельзя, иначе бы тогда статусные люди могли скидывать балласт своих личных междоусобиц на подчинённых и зависимых, что провоцировало бы вовлечение всё большего количества индивидов, доводя, в пределе, никчёмную ссору к войне масс.

К такому развитию событий патриоты готовы не были, поэтому попытались отсрочить разбирательство под предлогом того, что для налаживания нитяного канала солидарной ответственности нужны приготовления. И вновь у них не вышло: мы с Тимом уже подготовлены из-за совместных манипуляций в таверне номер три. А противной стороне я имею права времени не дать, коли уж это они выступили инициаторами продолжения конфликта. Ушли бы себе восвояси, проблем бы не было. Зачем они стали поджидать Тима у выхода из оружейной лавки? Хотели распри? Получите-распишитесь. Мы же, со своей стороны, имеем право на её формализацию. Итак, классическая риторическая дуэль.

– Ставлю семь сотен и семьдесят семь небесных унций, – объявляю я.

В воздухе просквозили пара присвистов и один явственный стон. Дело в том, что размер банка при дуэли ограничен лишь всей располагаемой массой нитей, принадлежащих дуэлянтам. Меньшей из двух, естественно. Ставку я сделал баснословную, явно не соответствующую масштабу ссоры. Конечно, у противостоящего колгуна столько нет. Но я вижу в их группе ещё одного персонажа, за которым ощущается свечение. Его и разденем. Он технически может присоединиться к коалиции солидарности. Названное мною число – символично для государства. Поэтому в споре с патриотической окраской проигнорировать предложенный мной символизм было бы неуместным. Дозволительным. Но неуместным.

Есть и ещё одна причина, главная, по которой я пошёл на такой шаг. Просперо, конечно же, уже вышел из лавки на шум. Он наблюдает. Я не просто хочу продемонстрировать ему свои возможности. Я тщеславен, но не «за бесплатно». Я хочу сделать его секундантом. А секунданту можно передать часть выигранных нитей с той целью, чтобы он (или его род и потомки) могли бы в будущем оказывать дуэлянту (или его роду и потомкам) содействие. Мне нужна такая диверсификация. Я встретил Просперо, здесь и сейчас, в силу целого ряда случайностей, которые трудно было бы подстроить даже по отдельности. А все вместе, к ряду – почти невозможно. Следовательно, в отличие от остальных контактов последнего времени, он не есть потенциальная часть мутной игры, в которую я оказался вовлечён.

Пополнили, конечно, противники банк солидарной ответственности, никуда не делись из цепких когтей пропагандистских нарративов. Итак, против нас с Тимом два колгуна, один из которых – «тяжеловес».

Они задают свой вопрос:

– Спровоцировала ли чем-то наша страна нападение Волкариума? Если да, то является ли агрессия Волкариума справедливой? Если да, то является ли мощность их атаки соразмерной той несправедливости, с которой они столкнулись?

Если мы отвечаем «нет» на любом из трёх этапов, мы проигрываем. Нам нужно ответить «да» хотя бы на последнем этапе, а затем обосновать, добившись, чтобы аргументы были приняты противной стороной.

Но я поступаю по-иному.

– Повышаю измеримость требуемого ответа, – заявляю я. Нельзя снижать качество ответов, но повышать можно. Если вас спрашивают в режиме «да/нет» или «1/0», вы имеете права ответить точно. Например, сорок восемь сотых. Или, например, «с вероятностью восемь к десяти – да». Обосновать, конечно, нужно. Если попросят, не капитулировав при получении ответа.

– Принимаем, – ну, у них и нет другого хода в этой игре.

– Мерилом назначаю соответствующие характеристики спровоцированности, справедливости и соразмерности в конфликте Волкариума и Иллюмироса пятьдесят семь лет назад, – делаю я очередной ход. При назначении шкалы размерности необходимо использовать релевантные величины. Нельзя измерять температуру в лигах, например. Можно предложить для измерений дистанции время в пути, если противная сторона примет. Но в моём предложении нет для противника способа оспорить. Я предлагаю измерять количество апельсинов в апельсинах. Возразить нечего.

– Принимаем, – и вновь, нет у них иного хода. Они уже поняли, что проиграли. Боевой дух у них на нуле. Но я продолжаю работать.

– Спровоцированность, справедливость и соразмерность нынешней агрессии Волкариума против Иллюмироса равна двум спровоцированностям, справедливостям и соразмерностям атаки Иллюмироса против Волкариума пятьдесят семь лет назад, – даю я формальный ответ.

Вернее, я дал часть ответа. Дело в том, что ни одно число в приложении к реальной практике не имеет смысла, если не предоставлена его погрешность. Десять плюс-минус один. Сто плюс-минус тринадцать. Ни язык не позволяет дать голое число, ни математика, ни здравый смысл. Если вы неплохо знаете состояние одной опоры моста, но знаете очень мало о другой, это значит, что вы не знаете толком ничего об общей ремонтопригодности моста.

– …с погрешностью равной одной целой и двум пятым, – завершаю я формальный ответ. Получается, что наша страна была в среднем вдвое более справедливой (или вдвое менее несправедливой), однако неточность измерений дают шанс на то, что мы на две пятые менее справедливы. – Прошу, коллега.

Я передаю слово Тиму, который засыпает всех присутствующих многочисленными параметрами того конфликта. Не смогут они оспорить, так считаю.

После капитуляции я передал Просперо 777 нитей, зафиксировав вечную сделку ритуальным жестом. Он не сказал ни фразы, но лицо его сияло. Такого рода соглашения весьма редки. Многие из них заслуживают в итоге упоминания в литературе.

Внутренне отмечаю, что Тим плох в спонтанном – нарывается, то и дело, на неприятности. Но зато силен в длинных решениях. Громила ему подходит, как никому. Будь он в костюме, конфликт не зародился бы. И не ясно, что играет в большей степени: то, что потенциальных оппонентов изначально отпугивает вид Тима в облачении, или то, что подкрепленный мощью такого доспеха, Тим сам становится благодушным, утрачивая к своему благу мелочную дерганность. Тим проявил гениальность, найдя для самого себя такое решение – «громилу». Молодец Тим. Я иду и радуюсь, что нет нужды сматывать выигранные нити. Пусть Просперо позаботится. Я-то плох в упаковке.

⁂

И ужин был замечательный! Нам подали, среди прочего, жданики – пироги, которые испекают лишь для званых гостей. Я начал было размышлять, с чего такая честь, знают, что ли, о связи с безликим? Надо спросить Пансо, его так кормили или нет. Хотя он просто слуга, а мы выглядим как минимум как порученцы, а то и коллеги. Меня отвлекло то, что принесли жирник, кашу с рублеными грибами на жиру. Вот это снедь! Обслуживал нас сам хозяин заведения:

– Поклонцы мои вам!

– Любезный, можно нам светлого, пару кувшинов ~

– Нясу, нясу, – округлых форм и солидного возраста трактирщик неожиданно ловко заскользил между столами за напитком.

– Может, спрошу его, чего это он так гостеприимен, – предложил я.

– И что нам это даст? – усомнился в целесообразности Гадешо. – Он точно не колгун. Ответит – окажемся в дурацком положении, вроде как не хватило такта оценить действительное гостеприимство. Промолчит – узнаем только то, что и так знаем: неспроста. Увильнёт как-то, например, позовёт для ответа колгуна под видом подручного – втянемся в новую ветвь задачи, не обладая знанием краевых условий. Пустое.

– Ну да. Пёсъ с ним, – принял я доводы Штиглица. – Наедимся, потом документы поизучаем. Для воронов в одну тарелку соберите немного, пожалуйста.

Кирять так кирять. Закусили тоже хорошо.

– А вы отметили тот факт, что хотя мы давно повязаны жружбой, так сказать, не раз парами едали вместе, втроём трапезничаем впервые? – отметил Штиг.

– Я понужден был, – заявил адепт.

– Ещё жбан возьмём? – спрашиваю. – Отпраздновать такое следует. Я, кстати, с вами, Паскхаль, больше любил «Третью» объегоривать на полтэллера. Вы насытливый. С мастером… нечего было и надеяться на лишнее яблоко.

– Так я и вешу раза в полтора больше, – попытался оправдаться тот.

– Враки! – кипятится Тим. – Я изопью, пожалуй.

– Всё, молчите уж, до завтра, пока не в состоянии сказать нечто такое, что полезнее вашего молчания, – отмахнулся с довольной улыбкой Штиглиц, видя, что нас уже порядочно развезло, – а ты, Джей, лучше спать иди, не дожидаясь новых кувшинов: тебе завтра ещё горе-шпионов высматривать по всему форту, кроме всего прочего. В этом мы тебе помочь не сможем, если только у тебя к завтрашнему утру талант портретиста не прорежется, чему я уже не удивлюсь.

❡

Глава α8. Пять потусторонних фигурантов дознания

Просыпаюсь в султанах табачного дыма. Вижу на уставшем лице Штиглица недавнее прошлое: он читал и переводил, читал и переводил. Курил и писал. Может, и не спал вовсе. Не вставая, я обращаюсь к птице. Получилось; восприятия ответили сращиванием. Думаю, как мне выследить гадов? Я кружу какое-то время в полёте над домом, послужившим им вчера наблюдательным пунктом. Никого, движения нет. Я барражирую над фортом, всматриваясь в лица тех, кто входит и выходит из злачных мест. Долгий полёт захватывает моё внимание, по-хозяйски располагается во всём моём теле и не хочет отпускать. Но, несмотря на такую беспардонность, тоже безрезультатно. Я пробую меморию вчерашнего момента запечатления лиц шпионов. Вот. Воспоминание укрепилось. Делаю усилие, кое понимаю как передачу намерения: ищи!

Я понимаю, что сопряжение расходует нити, частями вытягивая их из клубков. Однако, как, чем, в какой мере белые струны сжигаются – мне не ведомо. Я как нелепый чабан, который не понимает, чем и где питается моя отара, зная лишь, что с утра животных нужно отпустить в долину. Одна особенность помогла начать с этим разбираться. Глядя взором ворона, я могу, посредством упорного всматривания в одну точку, приближать наблюдаемый объект, сужая при этом общий обзор. И вот тогда нить разматывается быстрее. Запомнив это ощущение ускоренного вытяжения нити, я пробую воссоздать его, объединив с повторением недавно отданного ворону приказа поиска. Не уверен, что мне удалось взнуздать активность птицы, но какой-то управленческий механизм я интуитивно уловил.

⁂

Я прекращаю экзерсисы с фамильяром. Устал. Да и не поступает уже мне новой информации; незачем биться головой в закрытую дверь. В итоге, я не знаю, получила птица мой приказ или нет. Я иду к Пансо и прошу его подтвердить время встречи с дознавателем. После – на завтрак.

Подают обертух с облепиховым компотом и яйца. Неплохо. Я прошу принести тарелку остатков вчерашней каши, если таковые окажутся на кухне – мне нужно задать птицам корм. Оказались. Интересуюсь у коллег:

– Какие впечатления от бумаг?

– Очень много явно мусорных данных, – абстрактно сетует Штиглиц.

– На те боже, чо нам негоже, – адепт имеет в виду, что, возможно, Хотц передал нам лишь то, из чего сам не смог извлечь полезное. А также то, что не смог понять.

– Хоть что-то? – Мне не нравится настроение коллег. Я не вижу причин для Хотца сгружать нам балласт. Меня раздражает мутная пелена, которой почему-то окутаны обе реплики нынешнего утра.

– Дело в том, магистр, – пугаясь моей досады, Гадешо берёт на себя труд успокоить меня, – что мы работали часов пять, в общей сложности. Вечером, а потом утром. Устали. Стали подозревать Хотца в двойной игре, не имея на то чётких оснований. Просто потому, что уж больно продувным он выглядит. Малый с двойным дном. Но более всего меня лично начинает удручать, что ваши «полёты» во́роновыми глазами сжирают у вас так много сил. Не замечал за вами раньше такой сонливости. Нитей лжизни много уходит?

Вокруг звуками завтрака булькает обычная жизнь. И я сижу… с воспоминанием, где мир свёрнут в тоннель, воткнутый в чернейшую черноту воронова глаза.

– Уходят, да, – признаю, – но не пугающе быстро. Я пока интегрально не понял суть той функции, которую нити выполняют в связке. Работаю над этим.

– Надо оружие купить. И одежду, – сменил тему Штиглиц. Мы все согласились и некоторое время еди́м молча. Но у меня-то по поводу оружия сомнения! Бойцы из моих товарищей жалкие. С одеждой тоже не всё так просто. Заказывать придётся, а не покупать готовую. Насколько же мы здесь застряли? С другой стороны, следующая наша цель и не определена ещё. Ни в изыскательском смысле, ни в географическом.

У меня, по-видимому, начинается отрезвление после нескольких безумных суток гонки. Или, скорее, побега. Плохо мне. Но жаловаться я не стану. Я, как-никак, старший по званию. Однако, устал я от «смены обстановки», себе врать не буду. Я хочу простого, досужего разговора:

– По поводу местных, – говорю, – я кое-что заметил. У них специальный суффикс для означения, что говорящий сам наблюдал событие, о котором идёт речь. И они его пихают везде, где можно. А где нельзя, указывают на «дырку» под него в реплике. Мы в нашем кругу обычно ставим степень правдоподобности, что даёт больший охват смыслов. А они тут почему-то скатились в рудиментарную, фактически бинарную форму.

– Это влияние маристейцев, – озлобился вдруг Тимотеус. Он набычился брови, выставив лоб щитом. «Готовность и упреждение», понял я.

– ?

– Огнепоклонники. Их гнусная рутина.

– ??

– Чада Маристеи прельщают мнимой прагматичностью.

Адепт поясняет, что толпа «понимает» бинарно: черное или белое, благословенно либо проклято, без полутонов. Отьство этим пользуется. Адепт не вполне внятно объясняет это тем, что Отьство прикрывается формальным зонтиком Церкви, чтобы служить орудием влияния короля Маристеи.

– Прагматичность попросту выгодна. Развитие… – мямлю я.

– Свет наш кормилец! Какое развитие? – яростен Тим.

Он выдаёт тираду достаточно странную, чтобы я посвятил ей отдельный мысле-протокол:

[магистр Жеушо, анализируя реплики адепта Паскхаля] Мой анализ касается, скорее, странностей воззрений со-адептов Тимотеуса, а не служителей маристейского культа. В их подходе я не вижу ничего необъяснимого: поклонение огню, то есть Светилу, естественно. А вот почему таковое может наталкиваться на столь эмоционально яростное неприятие, для меня загадка. Да, это не вполне законно, но кому и когда было не наплевать на закон, если дело касается веры? Адепт говорит, что Церковь ничего конкретного не проповедует. Вещает лишь общие смыслы. «Чтим предков» и в таком духе. При этом Церковь – крупнейший наниматель во всех пяти государствах. Священники сублименарным намёком призывают паству усердно трудиться, будто бы на благо всех, но во имя Предков. Цели никакой не явлено. Орден, к которому принадлежит Тим, «вразумляя», призывает к сотрудничеству с Предками, сиречь Создателями. А Церковь ни к чему, кроме покорности, не склоняет. Это, в выражении адепта, «политическая махина». Отьство же, как и Орден, имеет конкретную программу: Предков игнорировать, заниматься материей. Не оскорблять Предков, не манкировать базовыми обязанностями, но фокусироваться на веществе. А у вещества четыре формы: твердь, океан, небо и огонь. Высшая форма – огонь. Ему и поклоняются, по сути. У них и символ – огонь. ሠ. Кто-то пытается делать вид, что это шуршащее поле благословенных злаков, данных в пищу нам, но на самом деле – это пламя. Пламя есть материя. У отьев – уния с райским, но материальным садом.

– Однако, погодите: у Церкви одна из догм не состоит ли в том, что вечное пламя есть наказание за грехи? – спрашивает Штиглиц.

– Увы: учинился я печален, что служить-то мы тоже не способны! – адепт имеет в виду, что до прямых противоречий доходит, но политическая целесообразность не даёт признать ересь, ослепляет. Задача Церкви – отбирать суверенность у законных самодержцев. И выходит, что с большей уверенностью подлинной свободой обладает банда отщепенцев, нежели бывшая империя.

– Кто «мы»? – спрашиваю. – Маристейцы сами от своей ереси ещё не пострадали? Кощунствуя в адрес и Предков, и Создателей, они отменяют и их порождение, самих себя. Разве не так?

Адепта становится всё труднее понимать. Он говорит об огне и каинизме. Рассказывает, что «секта», скатившись к поклонению веществу, сначала разделилась на четыре части, по числу форм материи. Потом, узрев, что сепаратизм должным образом не преследуется, множество мелких, но талантливых проповедников стали формировать собственные идеологии. Брали они, конечно, очевидные символы. Луна, месяц, растение какое-нибудь важное. А когда обычные для эволюции убийства (слабых «детёнышей» более сильными из того же помёта) вынесли наверх огнепоклонников с их вечным пламенем, было поздно.

– А почему мы этого всего не знаем? – спросил Гадешо.

– В крупных градах отьев гоняют в хвост и в гриву. Но в глуши их подлостью всё залито на два аршина.

«Пояснишь?» – спрашиваю Кузена9.

Тут к нашему столу подходит Пансо Плата с сообщением, что встреча через полчаса, а за окном, рядом с нашим столом, по широкому подоконнику зацокал, заходил туда-сюда, как гвардеец у ворот королевского замка, ворон. Ох, надо будет одного из них пометить каким-то ошейником или браслетом. А, может, наоборот, не стоит. Сейчас пойму, кто это. Я обратился к взору [другой] птицы и увидел дверь. На двери – металлическая табличка с гравировкой ሠ.

⁂

Я покормил птиц, мы облачились, прихватили с собой переданные Пансо бумаги и пергаменты. Идём к Хотцу. Тот встречает нас в прихожей комнате, очень доброжелательно. Церемонно раскланивается. Ни репликой, ни жестом не отмечает необычной внешности Тима. По родовому имени, правда, не представляется. Я первым делом оттягиваю его в сторонку и сдаю в сжатом и предельно конкретном виде наводку: гипотезу Тима на предмет летучих мышей. Он округлил глаза и явно повеселел. У меня настроение тоже улучшилось. Я не стал ждать и попросил денег.

– Жадность – одна из ваших неприятных черт, – замечает он.

– Долги, – говорю с сокрушённым сердцем, – раздать. Эргофобия…

– Ладно, может так и лучше. Давайте административную часть закроем, пока не погрузились в дознание. Но деньги – не главное. Главное – связь. Деньги я вам выдам. Кстати, вы можете и сами зарабатывать, не маленькие. Тем более, что я вам временно полномочия передам. Вы, главное, на местных не охотьтесь никогда, чтобы вознаграждение карателям не стали назначать.

– Да в мыслях не б…

– Ой, прекратите, магистр. Вы думаете, я не знаю, что вы с шайкой Иды схлестнулись. Внешность вашего друга – это вселенский паспорт, приклеенный на лоб. Так вот, по поводу связи…

Он отвлёкся:

– Вы проходи́те в комнату, располагайтесь, налейте себе. У нас тут ещё минут на десять.

Безликий продолжил:

– Как вы знаете, под почтовых голубей делают несколько копий сообщений, на специальном продавливателе. Так что нам это не подходит. Нам хвосты ни к чему. Поэтому – только матрично-нитевая связь, и только по экстренным поводам.

– А как же я смогу? Это же ведомственная или даже правительственная связь.