Сказки Лас Вегаса

– Это ненадолго. Скоро я исчезну… навсегда…

– Подождите, давайте я вас подвезу, – с отчаянной надеждой проговорил Алекс. – Куда скажете… доставлю в полной сохранности и больше не буду надоедать. Если не хотите со мной, прикажу своему шоферу вас подвезти. Я владелец казино, из которого вы только что вышли, – выложил он свой последний и, обычно, безотказный козырь. – Вы не созданы для поездок на такси.

– Я не езжу на такси. Спасибо, но моя карета уже подана.

Девушка как-то виновато улыбнулась, с вежливой легкостью высвободила руку и пошла к обочине, где стоял только что подъехавший, белый кадиллак. Не десятиметровый монстр, который нанимают для свадеб и корпоративных вечеринок, а «обычный», представительского класса кадиллак «эскалейд спорт платинум» прошлого года выпуска, на пару миллионов скромнее свадебного лимузина.

Задняя правая дверца медленно, автоматически отворилась, открывая темное нутро, приглашая внутрь. Девушка села сначала боком, соединила ноги и занесла их в салон – по всем правилам придворного этикета. Точно так садилась в машину принцесса Диана, вспомнил Алекс и едва удержался, чтобы не крикнуть «постой!». Его принцесса сейчас уедет и, как Диана, исчезнет с лица земли. Их обеих не вернуть – хоть реви, как раненый бизон, хоть угрожай покончить с собой, спрыгнув с плотины Гувера,.

Дверца так же медленно закрылась, кадиллак плавно сдвинулся с места, влился в поток машин, набрал скорость и затерялся среди автомобильных огней, сверкавших будто камешки цветного, постоянно меняющегося калейдоскопа.

Печаль, такая же внезапная и неистовая, как гроза в пустыне, набросила на Алекса сумеречное покрывало, притушив сияние реклам и витрин. Белым призраком встало рядом одиночество, для которого, на первый взгляд, не имелось причин. Наоборот, множество людей входили в ближний и дальний круг общения Алекса. Были друзья, с университетских еще времен, встречались нечасто, но на День студента обязательно, вспоминали прошлое, хвастались настоящим. Были женщины – для плотских утех или пустой болтовни, что полезно для расслабления после целого дня деловых переговоров.

Была бывшая жена Кристина – Алекс поддерживал с ней контакт ради дочери Наоми, с которой встречался раз в месяц. Чаще не получалось, она жила на другом конце страны, в Нью Йорке. Была мама Энн, его моральная поддержка и постоянная собеседница за ужином по воскресеньям. Регулярно звонил отец: семнадцать лет назад он развелся с Энн, женился на бывшей порно-актрисе, которая, как ни странно, стала хорошей женой, и увез ее во Флориду, где солнце, крокодилы и никакой прошлой жизни.

Вроде, всё было, но чего-то недоставало, чего-то важного, красивого, необходимого для целостности картины, как вишенка на торте, о чем сам Алекс раньше не догадывался. Когда незнакомка уехала, он почувствовал себя лузером. Будто имел на руках практически беспроигрышную комбинацию «стрит флэш» во главе с королем. Но тут пришел какой-то счастливчик вроде Алека Хемстри и выбросил «флэш роял», собрать который шанс меньше, чем умереть от падения астероида.

***

– Привет, Майкл, – сказала девушка, устроившись на заднем правом сиденье белого кадиллака.

– Привет, Мила, – ответил водитель и улыбнулся в зеркало заднего вида. Его зубы ярко блеснули на фоне черной кожи, будто он только что отбелил их у стоматолога-гигиениста в районе для богатых «Кларк Каунти».

– Все хорошо?

– Да. Отлично.

– Уже знаете – кого ждете?

– Мальчика. Назовем Канье Омари. В честь моего любимого рэпера. Красиво будет звучать: Канье Омари Эштон. Не находишь? – Мила не ответила, Майкл не обиделся. Он любил поболтать за рулем, тогда дорога не казалась скучной, к тому же всегда приятно кому-то рассказать, что у тебя все хорошо, чем не могут похвастаться девяносто процентов его знакомых. – Канье – великий человек, не только как рэпер. Талантлив во всем. Я кроссовки покупаю только его марки, дорогие, но удобные. Сидят на ноге, будто обнимают. Канье заслуживает, чтобы детей называли его именем. Сделал сам себя.

– Вышел из бедной семьи? – спросила Мила, чтобы поддержать разговор и заглушить желание, вернее – наваждение откинуться на сиденье и погрузиться в себя.

Молчание, темнота и ограниченное пространство машины вызывали у нее клаустрофобию, вместе с которой всплывали воспоминания из прошлого. Из-за постоянных возвращений они обрастали деталями хорор-фильма, которые, может, и не существовали на самом деле, но отчетливо отпечатались в ее детских страхах и зажили своей жизнью.

…Жуткое, потустороннее завывание метели – будто ее пытают, ломая кости и выдергивая зубы без наркоза… стены дома дрожат от ветра и холода… незнакомые, неопрятные люди по-пьяному громко и бестолково болтают, курят и ржут, как психически больные… среди них бродит девочка восьми лет… к ней наклоняется какой-то лысый мужик с красным, в потных потеках лицом и, грязно ухмыляясь, протягивает бутылку пива… девочка отворачивается… она хочет спрятаться в тепло и тишину… ложится спать рядом с живой мамой, а просыпается рядом с мертвой… а, может, мама уже была мертва…

От воспоминаний пробрала дрожь. Мила тряхнула головой, наклонилась вперед, положила локти на спинку переднего сидения – чтобы быть ближе к человеку и не оставаться один на один с монстрами прошлого. Как хорошо, что Майкл любит поговорить. Она слушала его, смотрела на едущие впереди и сзади машины и ощущала себя спасенной. Во всяком случае в этот вечер.

– Я бы не сказал, что он прозябал в бедности, – рассказывал Майкл. – Правда, рос без отца, зато мать была профессором английского языка, зарабатывала прилично. Жаль, умерла от пластической операции. Канье жутко переживал. К тому же вскоре расстроилась его помолвка. Он, конечно, с катушек слетел…

Майкл ненадолго замолчал. Приближалась сложная дорожная развязка, и надо было вовремя перестроиться в плотном, как рыбный косяк, потоке, чтобы не пропустить поворот на пятьсот пятнадцатое шоссе. После поворота дорога шла на юго-восток, до самого Хендерсона – прямая, ровная, без подъемов-спусков, а также без мрачных, лесных массивов, откуда по ночам выходят привидения, снежные люди, инопланетяне и прочая нечисть, которой печально прославился Клинтон-роуд в Нью Джерси.

На скорости 65 миль в час Майкл включил автопилот, устроился удобнее на сиденье и продолжил разговор. Вернее, продолжил монолог.

– Мы с Оливией уже оборудовали детскую комнату. Боже, как я жду этого ребенка… Я дам ему все, чего сам был лишен. Мистер Гринберг обещал мне месяц отпуска после рождения Канье Омари. Вместо меня будет работать мой брат Эдди. Мистер Гринберг не любит нанимать незнакомых. Я брата предложил и поручился за него.

Эдди – отличная кандидатура. Четырнадцать лет отработал на грузовике. Перевозил товары для Волмарт. Штат Невада знает как собственный диван. Ни одной аварии или штрафа. Зарабатывал хорошо, но в последнее время грузовики стали грабить. Нелегальные мигранты, черт бы их побрал. Прибывают массово через тоннели с мексиканской стороны. Стало опасно на дорогах. Эдди – парень крепкой комплекции, но против группы голодных и отчаянных… Короче, надоело ему подвергать опасности собственную жизнь… Ну вот, мы почти приехали. За двадцать семь минут добрались, а в час пик потратили бы часа полтора.

Кадиллак взобрался на один из холмов горной цепи, окружавшей Хендерсон, проехал вдоль кирпичной стены, поросшей вьюнком, и остановился перед воротами, достаточно высокими, чтобы даже подпрыгнув не удалось взглянуть на охраняемую ими территорию. Два столба, сложенные из разновеликих камней, держали деревянные створки, сверху украшенные загогулинами из металла. Над ними, от одного столба до другого, в форме радуги красовалась вывеска «Ранчо Зеленый Холм». Рядом в том же стиле – узкая дверь для пешеходов. На столбах горели фонари в стиле романтичного средневековья, о котором в Америке знают лишь из фильмов и европейских книг.

Сканнер видеокамеры идентифицировал номер машины. Створки ворот, подобно шлюзам канала, неспешно отворились и открыли проездную дорожку – извилистым ручейком она текла через парк, будто созданный диснеевским художником-мультипликатором. Фантазия его, как фейерверк, взлетела, рассыпалась в небе красочными букетами и не погасила их, но нетронутыми уронила на этот клочок бесплодной невадской земли.

– Езжай медленнее, пожалуйста, – попросила Мила.

Майкл пустил машину шагом.

– Да-а-а… у хозяина есть вкус… и деньги… Но, знаешь, я не завидую. Зависть разъедает, а любовь созидает. Так говорит наш пастор Бивел. Любовь должна в душе поселиться. Тогда и жить будет в радость. Я вот всех люблю – маму, жену, Канье Омари, хозяина… и тебя немножко…

– Я тебя тоже… немножко… но давай помолчим и посмотрим… – попросила Мила и наклонилась к боковому окну.

С другой стороны к ней наклонились, подрагивая тычинками, соцветия рододендронов: красные, белые, желтые, лиловые – подсвеченные лампочками тех же тонов, они походили на земные звезды. Позади стояли деревца магнолий в цветущих шапках, мини-пальмы, росшие не из кадки, а из земли, со стен водопадами стекали гроздья бегоний – освещенные сзади, они будто служили прикрытием для таинственных пещер из времен пиратов и сокровищ.

В укромных уголках, под навесами из плюща и винограда, так же перевитых крохотными лампочками, поджидали гостей сплетенные из тростника диваны, предлагая роскошно отдохнуть на их по-мароккански ярко расшитых матрасах и подушках. Вдоль пешеходных дорожек, в каменных вазах, украшенных лепкой с героическими сюжетами, по-тропически пышно цвели синие, белые, сиреневые гортензии.

Весело журчал ручей, падая с горки в крошечное озерцо, по берегам его стояли живые бело-розовые фламинго с гордыми головами на высоких шеях и, замерев, смотрели на сверкавшие голубыми искрами фонтанчики в виде скульптур: рыба с разинутой пастью или рог изобилия, который держал божок родом из древней, южно-европейской мифологии. Боги Северной Европы для украшений парков не подходят – они суровы на вид и агрессивны по характеру (взять того же норвежского Одина), а вместо рога изобилия у них меч и булава.

Покажи мне – в каком окружении ты живешь, и я пойму – кто ты. Хозяин усадьбы несомненно обладал романтическим вкусом с примесью ностальгии, идущей рука об руку со склонностью к уединению и ветхозаветной эстетике, не терпящей минимализма-модернизма. Что подтверждали и скульптуры без постаментов, в старо-римском стиле, расположившиеся по берегам дороги будто для приветствия проезжающих, и выбитый в камне, мягко освещенный грот с мраморной скамьей на краю заросшего лилиями пруда. Ромео и Джульетта только что сидели здесь, обмениваясь клятвами любви и собираясь жить долго и счастливо…

Жить с кем-то долго и счастливо у Милы не получится.

Почему?

По семейным обстоятельствам. Которые ни одна фея никакой волшебной палочкой не изменит. Впрочем, она не одна такая «несчастливица» в стране сказок. У стойкого оловянного солдатика тоже не сложилось с балериной, а пряничный человечек раньше срока пропал в пасти лисы. Впрочем, Мила давно уже не печалилась об этом, вернее, печаль ее не носила характер трагедии. Да, жаль, но что поделать, такова судьба, против которой ни меч короля Артура, ни булава Одина не помогут.

И не так все черно в ее жизни, как может показаться. Есть множество вещей, которые помогают не свалиться в равнодушие к себе и остальному миру. Равнодушие – внутренняя смерть. Мила помнила глаза матери – неподвижные, мутные, будто залитые льдом, последние месяцы они не реагировали ни на слова, ни на слезы дочери. Абсолютный ноль по шкале эмоций, кладбищенская отрешенность человека, еще существующего на свете, но уже простившегося с ним…

Интересно, если бы удалось привезти ее в этот чудо-сад, она бы оттаяла?

Мила прислонилась лбом к стеклу, чтобы лучше видеть проплывавшие мимо, мультяшно-красочные картинки будто из сказки «Энканто», которую она смотрела раз пять и каждый раз плакала светлыми слезами от радости за героев. Они с чисто латиноамериканским задорным оптимизмом встречали неудачи, любили до самозабвения, а если умирали, то с улыбкой на губах.

Нет, лучше жить с улыбкой на губах, даже если надежда затухает вместе с закатом, а спина рассечена ударами судьбы. Но не плачь, не вини себя, не жалей – это не поможет. Утром встань, надень новую кожу, создай новую надежду, улыбнись зеркалу и – вперед! Как делали чернокожие рабы Америки. Они не вымерли от болезней и побоев, они выжили, размножились и создали самую веселую в мире церковь. Там не читают нравоучительные проповеди, не пугают Божьим наказанием за грехи, там проповедуют любовь и прощение, поют, танцуют и веселятся, празднуя жизнь…

Машина ехала, тихо шелестя по гравийной дорожке, в конце ее сделала поворот и остановилась перед входной дверью в дом – компактный, двухэтажный, по углам круглые башни, в центральной части по два окна от двери и навес, опирающийся на оплетенные вьюнком колонны. Дом опять же в старом, сказочном стиле – из серого камня, без прямых углов и четких линий (линии сглажены, углы округлены) отдаленно напоминал отреставрированное и облагороженное жилище Рубеуса Хагрида, когда его из должности лесничего в школе чародейства повысили до преподавателя и дали соответствующую зарплату.

У двери стоял пожилой человек: заметно за восемьдесят, но крепкий еще, полный, щегольски одетый: твидовый костюм-тройка с пуговицами в тон (песочно-коричневый – цвет «влюбленного жирафа»), белая рубашка, расстегнутая вверху на две пуговицы, туфли из мягчайшей, телячьей кожи. Волосы закреплены пенкой и аккуратно зачесаны назад – совсем недавно, виднелись еще застывшие бороздки от зубчиков расчески. Морщин было бы больше, если бы мужчина был худее, полнота его молодила, глаза смотрели приветливо, чуть прищурившись, губы улыбались.

Он открыл дверцу машины, помог Миле выйти.

– Привет, дорогая.

– Привет, Саймон. Как себя чувствуешь?

– Сегодня хорошо. Твоими молитвами, как говорится. Знаю, ты за меня не молишься, но наверняка переживаешь. А это важно. Человеку надо знать, что кто-то о нем беспокоится, тогда есть смысл всего этого, – он округло повел рукой.

– Человеку надо, чтобы было о ком заботиться.

– Ах, конечно. Человеческое сердце живет заботой. У тебя оно добрее доброго, иначе ты бы давно забыла старика… Да, эти две вещи держат нас на плаву. Они важнее материальных… Впрочем, и о материальных нельзя забывать – ты голодна? Хочешь выпить?

– Нет, спасибо, я поужинала в казино.

– Проходи в дом, на улице прохладно. Мы хоть и находимся в пустыне, по ночам здесь можно прилично продрогнуть… Спасибо, Майкл, иди отдохни, перекуси что-нибудь.

Саймон открыл дверь перед Милой и жестом пригласил войти – с чисто английским, неспешным, джентельменским изяществом, которое отличало мужчин викторианской эпохи. Оно утеряно у современных мужчин, но нельзя их в том винить, потому что и эпоха изменилась, и женщины: даже малейшие знаки вежливости они могут принять за проявление нездорового интереса или унижение по половому признаку.

В этом смысле Мила была так же старомодна, как хозяин дома. Она кивнула головой, шутя приподняла подол платья, как делали дамы прошлого, и прошла в дом с уверенностью самой дорогой гостьи. Дорогой и желанной гостьей она была только здесь и в который раз пожалела о разнице в возрасте. Если бы ОН был на несколько десятков лет моложе… Она бы… все равно никогда не вышла за него, потому что… те же обстоятельства, те же монстры не дали бы ее сказке закончиться хэппи эндом.

Монстров прошлого можно приручить только став счастливым в настоящем, а Миле до счастья, как пешком до Луны.

И не стоит думать об одном и том же каждый раз. Просто почувствовать себя если не счастливой, то свободной от преследующих ее призраков и теней – хотя бы на один вечер, в этом уголке покоя и доброжелательности, с этим человеком, который в полном смысле «не от мира сего».

Саймон заметил, что она босая.

– Где твои туфли, позволь спросить? Или ты решила заняться босохождением?

– О нет. Просто на туфлях сломался каблук. Покупать новые не было времени, подъехал Майкл. Я не хотела заставлять его ждать, сняла и оставила под лестницей на тротуаре.

– Их наверняка кто-нибудь подберет.

– Уже подобрали. Один чудак. Он шел за мной через все казино, а на улице попытался познакомиться. Представился владельцем казино, предложил подвезти. Но ты же знаешь, я на улице не знакомлюсь. Обычная песня. Сначала они представляются процветающими бизнесменами, потом оказываются сутенерами или карточными шулерами. Я никому не доверяю. Только тебе.

– Спасибо, дорогая. Хочешь надеть домашние тапочки?

– Нет. На полу ковры, мне не холодно босиком.

Сразу за дверью открывалась гостиная, обставленная в изящном стиле, который любили венецианские дожи, оформленная в палитре тонов от бежевого до шоколадного. Опять же никаких прямых линий и углов, режущих глаз. По верху спинок диванов и кресел – планки из ореха с резным рисунком ветвей винограда, тот же рисунок на рамке зеркала ассиметричной формы – верхняя половина чуть шире, нижняя `уже. Салонный столик на ножках-лапах, на таких же комоды, пуфы, дрессуары.

Цвет мягкой мебели подтверждал общий стиль «сдержанная роскошь»: по нежно-абрикосовому шелку – коричневые полосы из округлых элементов. На окнах белая тюль без рисунка и тяжелые, темные шторы, собранные тесьмой посередине и подтянутые к сторонам, как занавес. В простенке лакированный столик с классической греческой вазой в форме амфоры и букетом по всем правилам флористики: впереди низкие цветы – космеи, хризантемы, колокольчики, сзади высокие гладиолусы.

На полу перед диваном – ручной работы шерстяной ковер: светлое поле, по периметру контрастный орнамент, посередине рисунок в виде арабской вязи.

Потолок низкий, для центральной люстры места нет, комната освещалась торшерами высотой в человеческий рост и лампочками-бра по стенам. Было сумеречно, тепло и пахло шоколадом – островок тихого, домашнего уюта, уходящего в прошлое так же безвозвратно, как Мальдивы, постепенно погружающиеся в океан.

Мила прошла по ковру, который при каждом шаге ласково обнимал ее ступни, и направилась было к дивану, когда Саймон тронул ее за локоть, задерживая.

– Погоди. Сегодня мы вместо обычных наших посиделок, займемся чем-то другим. Я заметил твои голые ступни… Они напомнили мне другие… Пойдем, я покажу тебе одну комнату, в которой ты еще не была. Да и вообще немногие люди ее видели.

Они вышли из гостиной через арочный проем, прошли по короткому коридору мимо бильярдной с камином из того же камня, что и дом, библиотеки с книжными шкафами вдоль стен и широкими, прошитыми креслами напротив, и вошли в комнату без окон, походившую на зал фотогалереи.

Вверху висела техническая люстра – без украшений, лишь несколько небольших лампочек на металлическом круге. Они мягко освещали фотографии на стенах: большие и маленькие, люди в полный рост или только лицо, профиль, силуэт, взгляд, группа, на вечеринке, на природе, в одиночестве… Все фото непрофессиональные, многие не слишком четкие, запечатлевшие моменты бытия, как в старом, семейном альбоме.

– Вот, – сказал Саймон. – Это, так сказать, святая святых моего дома. Комната, хранящая самые светлые и ценные мои воспоминания.

Мила бегло огляделась.

– Кто эти люди? Твоя семья?

– Нет. Это те, с кем мне посчастливилось встретиться и вместе работать. Они сделали историю кино. Если присмотришься, многих узнаешь, хотя они не мелькают по телевизору, не позируют для инстаграма. Мастодонты золотой эры Голливуда. Кларк Гейбл, Кэри Грант, Ава Гарднер… Красота, талант, а главное – человеческая индивидуальность их отличали. Раньше было штучное производство актеров, сейчас конвейер. Ни искры в глазах, ни силы в характере. Женщины на одно лицо, мужчины на одно тело…

Испортились актеры… или зрители? Ведь студии снимают фильмы ради кассовых сборов, а сборы дают зрители. Которые драме предпочитают боевик. Чтобы посмотрел и забыл. А надо – чтобы посмотрел и задумался. Зрителя надо воспитывать, а не только развлекать. Демократия в искусстве не работает. То, что нравится большинству, не обязательно шедевр. Понимаю сегодняшнюю популярность детективного жанра – интрига, драка, победа «хорошего парня» над «плохим». Но и раньше снимали детективы, только там побеждали преступников умом, а не кулаком.

Сейчас не создают (разучились, к сожалению) фильмы вроде «Касабланки» с Ингрид Бергман или «Времени убийц» с Жаном Габеном… Но скажи, дорогая, я тебе не надоел своим старческим ворчанием?

– Конечно, нет. Я во многом с тобой согласна. Расскажи историю твоего маленького музея. Подозреваю, его экспонаты уникальны.

– Да, всё здесь представленное – не студийные снимки, но, по больше части, любительские. Их мало кто видел. Я специально собирал «нечаянно получившиеся» фото, на них человек – какой он есть, а не каким хочет казаться. Коллекционировать начал в молодые годы, когда крутился в киношном мире. Мама впервые привела меня на студию в четыре года, она была художником-гримером, работала над лицом самой Вивьен Ли.

С каждой их этих картинок связано какое-то воспоминание, эпизод не фильма, но жизни. Вот на этой… узнаёшь – кто?

Мила наклонилась поближе рассмотреть слегка засвеченную фотокарточку: лето, море, белая платформа размером два на два метра, на ней лежит женщина в купальнике, рядом мужчина – наклоняется, собирается ее поцеловать, неподалеку валяются две пачки Мальборо. Забыты сигареты, забыто все, что окружает. Для этих двоих мир сузился до размера платформы и будто спрятался за ширмой… Настолько интимный момент, что Миле показалось – она подглядывает в замочную скважину.

– Э-э-э… Элизабет Тейлор и.. один из ее мужей… не узнаю…

– Ричард Бартон. Казалось бы, неравный союз: двенадцатый ребенок уэльского шахтера и голливудская дива, с девяти лет познавшая обожание толпы… Я был свидетелем начала их романа. В начале шестидесятых я работал осветителем на съемках легендарной «Клеопатры», там у них все и закрутилось… Это фото сделано в перерыве съемок морской битвы, на берегу Тирренского моря.

– Так и кажется – сейчас они займутся любовью на глазах у всех.

– Они не играли любовь, они ее переживали. Картинка не слишком удачная с технической точки зрения, а взгляд не оторвать. Это называется «историческое порно» – испытывать удовольствие от просмотра старых фотографий.

– Кажется, ты и меня этим «заразил». Расскажешь еще что-нибудь интересненькое?

– Расскажу еще одну небольшую, очень личную историю, которую я вспомнил благодаря твоим босым ногам. Пойдем, покажу тебе самый дорогой экспонат моей коллекции фото-драгоценностей.

Взяв Милу под локоть, Саймон подвел ее к нише в стене, где под особо мягким освещением, не дававшим бликов, на высоком и узком, как дорическая колонна, постаменте стояла не лучшего качества черно-белая фотография. Задний план размыт из-за тумана или дождя, а серая, прозрачная, пластиковая рамка служила как бы продолжением погоды на фото и увеличивала его пространство. Уединенный уголок парка, женщина со склоненной головой бредет в задумчивости босиком по траве.

Она в темных очках (хотя погода ненастная, но видимо, женщина желала сохранить инкогнито), на голове черный шарф, надо лбом легко узнаваемая волна белых волос. Плащ на два размера больше – но он не портил впечатления, наоборот, заставлял гадать, какая великолепная фигура под ним скрывалась. А может, не гадать, но вспоминать по множеству снимков, потому что не узнать ее было невозможно.

– Это… Мэрилин Монро? – спросила Мила, присмотревшись.

– Для друзей просто Норма Джин. Для меня в том числе. Нас познакомил ее коллега по актерской школе Джек Перри. Вряд ли она запомнила мое имя, вокруг нее всегда крутилось множество народу, и все хотели подойти, познакомиться, быть к ней поближе. Она светила всем, как солнце, а сама была одинокой, как Полярная звезда.

Саймон приложил пальцы правой руки к подбородку, опустил взгляд, помолчал – на воспоминания надо настраиваться, как на любимую мелодию или книгу.

– Это фото я сделал в пятьдесят девятом в Центральном парке, в саду Шекспира. Мэрилин любила там гулять. Она приехала в Нью Йорк по каким-то делам, Джек позвонил мне и предложил сопровождать ее. «У леди сейчас проблемы, чтобы быть одной». В тот день моросило, она сняла туфли и отправилась босиком по траве. Меня поразили ее изящно вылепленные, миниатюрные ступни – прямо как у тебя, с таким же красным лаком на ногтях…

Саймон протянул руку, будто желал прикоснуться – не к фото, но к живой женщине.

– Она была… – начал он и хотел продолжить, но голос сорвался и отказал.

Саймон коротко всхлипнул, прикрыл глаза дрожащей рукой. Он до сих пор не смирился со словом «была». Вспомнил тот день 5 августа. Ехал в Брентвуд присмотреть домик для себя, когда по радио объявили о смерти Мэрилин Монро. Не поверил. Молодые, красивые актрисы просто так не умирают, а Мэрилин, почему-то казалось, вообще будет жить вечно. Подумал: чья-то дурацкая шутка или розыгрыш – у нее много завистников, да и врагов хватает. Решил проверить и свернул на Пятую Елена Драйв, где она жила, он как раз был неподалеку.