Песнь Двух Волков

Когда кубок опустел, Ратибор отнял его и аккуратно поставил на стол. Он все еще держал голову князя, не давая ей упасть на подушки. Он смотрел, как жизнь покидает тело своего повелителя.

Глава 16: Сломанное Завещание

Предсмертная агония началась на закате.

Это было уже не тихое угасание, а последняя, уродливая борьба тела за жизнь. Светозара трясло в лихорадке, он что-то бессвязно бормотал, хватая воздух пересохшим ртом. Лекарь, бледный как полотно, лишь разводил руками. В палаты срочно созвали всех, кто имел значение: обоих сыновей, воеводу Ратибора и нескольких самых старых и влиятельных бояр из княжеского совета.

Комната была переполнена. Запахи немытых тел, кожи, вина и страха смешались с вонью смерти. Все молчали, глядя на трясущееся на ложе тело. Это был древний ритуал. Свидетели. Волки, собравшиеся, чтобы увидеть, как умирает старый вожак.

Святослав стоял у изножья, огромный и мрачный, как грозовая туча. Он уже успел выпить для храбрости, и его лицо было багровым. Он нетерпеливо сжимал и разжимал кулаки. «Давай уже, старый,» – стучало у него в висках. – «Хватит тянуть. Скажи то, что должен, и сдохни». По закону предков, по праву крови, трон был его. Это было так же очевидно, как то, что солнце всходит на востоке.

Яромир стоял в стороне, у окна, и его силуэт чернел на фоне кровавого заката. Он был спокоен. Слишком спокоен. Он не смотрел на отца. Он, как всегда, смотрел на брата, и его серые глаза были холодны и пусты. Он все уже просчитал. Каждое слово, каждое движение.

Ратибор застыл у стены, как каменное изваяние. Он был сама невозмутимость. Его план тайного убийства сорвался. Князь начал умирать слишком быстро, слишком публично. Но воевода был мастером импровизации. Главное, чтобы костер вспыхнул. А уж кто поднесет первую лучину, было не так важно.

Внезапно тряска прекратилась. Князь затих. На мгновение все подумали, что он умер. Но затем он с нечеловеческим усилием открыл глаза. И, как в тот день, когда Ратибор был у него, муть в них рассеялась. Взгляд стал ясным, осмысленным. Взгляд человека, стоящего на пороге Нави и видящего все без лжи и шелухи.

Он медленно, с неимоверным трудом, обвел взглядом всех присутствующих. Задержался на Святославе. Во взгляде мелькнула тень отцовской любви, смешанная с горечью и разочарованием. Затем он посмотрел на Яромира.

Его иссохшая, похожая на птичью лапу рука дрожаще поднялась с одеяла. Пальцы скрючились, пытаясь собраться в указующий перст.

– Кн… язь… – прохрипел он, и каждый в комнате затаил дыхание.

Рука медленно, преодолевая смертную немощь, повернулась. И костлявый палец указал не на старшего сына, стоявшего прямо перед ним. А на темную фигуру у окна. На Яромира.

– Яро… мир… – выдохнул Светозар свое последнее слово. Это было не просто имя. Это было завещание. – Правь…

Рука упала на одеяло, как перебитое крыло. Голова откинулась набок. Глаза остекленели. Все было кончено.

На секунду в комнате повисла оглушительная тишина. Было слышно, как потрескивает фитиль в свече.

А потом Святослав взорвался.

– НЕ-Е-ЕТ!!! – его рев был ревом раненого зверя. Он потряс сами стены. – Старик выжил из ума! Его опоили! Этот щенок, этот змей, он влил ему в уши яд!

Он развернулся, и его лицо было искажено гримасой безумной ярости.

– Вы это слышали?! Он бредил! Его слово – прах! Я – СТАРШИЙ! ПО ПРАВУ КРОВИ! ПО ЗАКОНУ ОТЦОВ! ТРОН – МОЙ!

Яромир медленно вышел из тени. Его лицо было бледным, но спокойным.

– Ты слышал волю отца, брат, – сказал он тихо, но его голос прорезал яростный рев Святослава. – И вы все ее слышали. Князь сделал свой выбор.

– Выбор?! – взвизгнул Святослав, и его рука метнулась к рукояти меча. – Выбор между сыном и выродком, сговорившимся с торгашами?! Да я тебе твой выбор в глотку засуну!

С лязгом он выхватил из ножен свой тяжелый меч.

– Кто со мной, тот за правду! Кто против меня, тот предатель и трус!

Несколько бояр, его верные сторонники, тут же обнажили оружие. Дружинники Святослава, стоявшие у двери, с ревом вытащили мечи. Палата наполнилась блеском стали.

Яромир не двинулся с места. Он даже не коснулся своего оружия. Лишь едва заметно кивнул. И в тот же миг из-за его спины, из-за колонн, из коридора, как призраки, выступили его телохранители-варяги. Их огромные секиры-бродаксы со скрежетом были опущены в боевую позицию. Их было немного, но вид их был страшен.

Палата превратилась в пороховую бочку. Одно неверное движение, одно резкое слово – и кровь братьев смешается на полу у постели их только что умершего отца.

– Одумайтесь! – прогремел голос Ратибора, который выступил вперед, становясь между враждующими сторонами. – Не оскверняйте кровью смертный одр вашего государя! Святослав! Яромир! Уберите мечи! Великое горе постигло нас, не время для распрей!

Но его никто не слушал. Слова были бесполезны. Завещание было сломано. Клятвы забыты. Осталась только голая, животная ненависть и жажда власти.

– Прочь с дороги, воевода! – прорычал Святослав. – Сегодня я стану князем! Или умру! А этот змееныш умрет вместе со мной!

Война началась. Не на поле боя, а здесь, в этой душной, вонючей комнате, над остывающим трупом их отца. И Ратибор, стоя между двумя стенами из стали, впервые за много лет почувствовал себя по-настоящему живым. Костер вспыхнул. И теперь ему оставалось лишь подливать в него масла.

Глава 17: Город на Двоих

Кровь в тот вечер не пролилась.

Ратибору и старым боярам, вставшим живым щитом между братьями, удалось предотвратить резню. Не уговорами. А пониманием того, что схватка в узких коридорах дворца – это мясорубка, где погибнут все. Ярости Святослава хватило на то, чтобы опрокинуть стол и снести мечом голову с чучела медведя в углу, но не на то, чтобы бросить своих людей на молчаливые, смертоносные секиры варягов.

Он ушел. Не просто из палат, а из всего княжего терема. Он ушел, как уходит разъяренный зверь, громко хлопая дверями, разнося проклятия и угрозы.

И город раскололся.

Как топор раскалывает полено, так воля умершего князя и ярость его старшего сына раскололи стольный град Заречье надвое. Раскол прошел по улицам, по домам, по семьям.

Святослав, забрав своих верных дружинников и бояр, покинул детинец – древнюю, хорошо укрепленную крепость на холме, где стоял княжий терем. Он перебрался через реку, на Посад – торговую, ремесленную, шумную часть города. Там он занял самый большой и богатый дом, принадлежавший какому-то купцу, стороннику Яромира. Купца с семьей просто вышвырнули на улицу в одних рубахах, а его добро – меха, шелка, серебряную посуду – Святослав тут же начал раздавать своим сторонникам. Это был его стиль: щедрый, грубый и демонстративный.

– Пусть торгаш поплачет! – ревел он, швыряя какой-то боярыне соболью накидку. – Скоро я вытряхну их всех! Весь город будет мой!

Посад забурлил. Улицы вокруг нового "княжего двора" Святослава быстро превратились в военный лагерь. Дружинники ставили шатры прямо на торговой площади, жгли костры, резали купеческих кур и бесцеремонно лапали пробегающих мимо баб. Воздух наполнился пьяными песнями, руганью и звоном оружия. Люди Святослава чувствовали себя хозяевами. Они ставили наспех баррикады на мостах через реку, выставляли посты, превращая свою половину города в разбойничье гнездо.

Тем временем на холме, в детинце, воцарилась другая атмосфера. Яромир не стал шуметь. Он просто приказал закрыть ворота. Массивные, окованные железом дубовые створы с гулким грохотом закрылись, отрезав крепость от остального мира. На стенах вместо обычной малочисленной стражи выросла щетина копий. Через каждые десять шагов застыли неподвижные, молчаливые фигуры варяжских наемников.

Внутри детинца жизнь не остановилась. Но она замерла. Никаких пиров. Никаких лишних слов. Слуги передвигались тенью. Купцы и ремесленники, жившие на территории крепости, заперлись в своих домах. Яромир засел в тереме, как паук в центре паутины. К нему один за другим, тайными ходами, пробирались гонцы. Он не раздавал награбленное добро. Он рассылал письма, приказы и, самое главное, серебро. Он платил за верность. И за информацию.

Стольный град Заречье перестал быть единым целым. Теперь это были два враждебных лагеря, разделенные узкой полоской речной воды. И эта вода с каждым часом казалась все более кровавой.

Горожане замерли в ужасе. Они оказались между молотом и наковальней. Те, кто жил на Посаде, вынуждены были терпеть произвол дружинников Святослава. Лавочникам приходилось отдавать товар "в долг", который никто не собирался возвращать. Отцы прятали дочерей по подвалам, потому что пьяный воин с мечом не привык слышать слово "нет". В кабаках до поздней ночи шел разгул, который часто заканчивался поножовщиной.

А в детинце царил порядок. Железный, холодный, пугающий. За малейшее неповиновение – порка. За кражу – отрубленная рука. За попытку бегства – петля.

Город затаил дыхание. Это было самое страшное время. Время, когда ничего не происходит. Когда враг смотрит на врага через реку, и воздух дрожит от невысказанный ненависти. Каждая искра – неосторожное слово, пьяная драка, случайная стрела – могла поджечь этот пороховой погреб. Люди по ночам не спали. Они сидели в своих домах и слушали. Слушали пьяные крики со стороны Посада, слушали мерные шаги варяжских патрулей на стенах детинца.

И все ждали. Ждали, когда прольется первая кровь. И все знали, что когда она прольется, она уже не остановится. Она потечет по улицам рекой, затапливая дома и унося жизни виновных и невинных. Город на двоих был обречен. Один из правителей должен был умереть.

Глава 18: Красный Гость

Звук пришел первым. Глухой, мерный стук множества копыт по усыпанной пылью дороге. Он не был торопливым, как у гонца, или редким, как у заблудшего путника. Он был тяжелым, уверенным, полным безжалостной мощи. Как поступь хищника, который не торопится, потому что знает – добыче некуда бежать.

Родан в это время чинил сеть у своей избы, сидя на крыльце и наслаждаясь теплом полуденного солнца. Его пальцы привычно и быстро сплетали узлы, но мысли были далеко. Он думал о словах Любавы, о странном поведении нечисти на болотах. И тут он услышал стук. Но раньше звука он почувствовал другое.

По его позвоночнику, от затылка до самого копчика, пробежал ледяной холод. Тот самый холод, какой бывает у охотника, когда он внезапно понимает, что из-за дерева на него смотрит не олень, а волк. Воздух над дорогой, ведущей в деревню, потемнел. Не для обычного глаза – небо оставалось чистым. Но для его зрения, обостренного даром, мир подернулся багровой, удушливой дымкой. Дымкой, пахнущей кровью, железом и властью.

На околице, из-за поворота, показался отряд.

Десяток всадников, едущих по двое. Они не были одеты в парадные доспехи. На них были потертые кожаные куртки, проклепанные железными пластинами, и простые конические шлемы-шишаки, надвинутые низко на глаза. За спинами – круглые щиты, у седел – короткие копья. Они сидели на своих коренастых лошадях так, словно родились в седле. Родан смотрел на их ауры, и его желудок сжался. Сияния были тусклыми, грязно-серого, почти могильного цвета. Это были ауры людей, для которых убийство – просто работа. Усталая, привычная, лишенная злости, но и лишенная жалости. Как у мясника, разделывающего тушу.

А впереди них, на могучем вороном жеребце, ехал хозяин. Боярин Борислав.

Родан видел его несколько раз на ежегодном сборе дани. Тогда боярин казался ему просто большим, шумным, вечно недовольным мужиком. Но сейчас он был другим. Он сидел в седле прямо, как железный стержень, и его лицо, обветренное и красное, было похоже на маску из камня. Но не это было самым страшным.

Самой страшной была его аура.

Она полыхала, как угли в кузнечном горне, когда в них подают воздух. Темно-красный цвет власти и гордыни был пронизан ядовитыми, багровыми всполохами жестокости. Но это была не ярость берсерка, как у Святослава, не слепая, горячая сила. Это был холодный огонь. Расчетливый, целеустремленный, безжалостный. Аура хищника, который не просто вышел на охоту, а уже почувствовал вкус крови и теперь будет убивать не только из-за голода, но и из-за удовольствия от самого процесса убийства. Это была аура человека, который только что получил право безнаказанно творить то, чего желала его темная душа.

Деревня замерла. Гудение пчел, скрип колодезного ворота, детский смех – все звуки разом оборвались, словно кто-то перерезал им горло. Бабы, что полоскали белье у ручья, схватили детей и юркнули в избы, захлопнув за собой двери. Мужики, работавшие на огородах и в сараях, медленно, по одному, начали выходить на улицу. Их руки были пусты, но в них чувствовалась невидимая тяжесть. Кто-то машинально потянулся к топору, лежавшему у поленницы, кто-то сжал в кармане рукоять ножа. Они молча стягивались к колодцу на площади, сбиваясь в испуганную, но упрямую стаю.

Родан отложил сеть. Руки его были холодными. Он не пошел в толпу. Он просто встал у своей избы, прислонившись к теплому от солнца бревну. Амулет ведуньи на его груди стал тяжелым и ледяным, словно предупреждая об опасности.

Отряд въехал на площадь и остановился. Дружинники молча, не слезая с коней, окружили толпу селян, отрезая им пути к отступлению. В наступившей мертвой тишине было слышно, как тяжело дышат лошади и как скрипит кожаное седло под Бориславом, когда тот обводил оцепеневшую деревню своим тяжелым, хозяйским взглядом.

Красный гость приехал. И Родан нутром чувствовал, что этот гость привез с собой не вести. Он привез смерть.

Глава 19: Железо и Кровь

Борислав выждал. Он позволил тишине повиснуть, стать густой и тяжелой, как смола. Он смотрел на сбившуюся у колодца толпу мужиков. На их испуганные, упрямые лица. На их руки, сжимающие пустоту. Он упивался их страхом. Его багровая аура медленно пульсировала, словно огромное, злое сердце.

– Слушать меня, быдло! – его голос ударил, как обухом топора по голове. Не громко, но так, что каждое слово впивалось в уши. – Ваш князь, Светозар, сдох!

По толпе пронесся гул – смесь испуга, удивления и скорби. Люди начали шептаться, креститься.

– Молчать! – рявкнул боярин, и гул тут же стих. – Перед смертью старый хрыч выжил из ума и завещал трон своему младшему выродку, Яромиру. Но есть закон предков! Закон крови! Я, боярин Борислав, присягнул старшему сыну, Святославу! Нашему истинному и единственному князю! Война началась. И каждый из вас, псы, кто способен держать в руках дрын, пойдет со мной!

Снова повисла тишина. Мужики переглядывались. Их ауры были похожи на мутную воду – смесь серого страха, бурого упрямства и бессильной злобы. Никто не хотел идти. Никто не хотел умирать за чужую грызню. Но и слова сказать никто не смел.

Кроме одного.

Из толпы медленно, опираясь на свою сучковатую палку, вышел староста Михей. Он был стар, сух, и казалось, ветер мог его унести. Но его спина была прямой, а взгляд – ясным и твердым. Его бледно-голубая аура, аура спокойствия и чести, была как чистое небо посреди грозовых туч.

Он подошел к коню боярина и остановился.

– Не гневайся на слова мои, боярин, – сказал он своим скрипучим, но на удивление громким голосом. – Мы – люди твои. Дань платим справно, обид не чиним. Но на это дело пойти не можем. Усобица – грех великий. Брат на брата – проклятье на весь род. Наши руки для плуга созданы, а не для того, чтобы кровь славянскую лить. Оставь наших сыновей. Не наше это дело, княжья грызня.

Борислав медленно наклонился в седле. На его лице не отразилось ни злости, ни удивления. Лишь холодное, почти научное любопытство хирурга, разглядывающего лягушку перед тем, как ее вскрыть.

– Не ваше дело, значит, – повторил он тихо, почти ласково. – Твои руки для плуга… А мой меч, старый ты пердун, для чего, по-твоему? Чтобы твои поганые руки защищать?

Он едва заметно, почти незаметно кивнул двум дружинникам, что стояли ближе всего.

Два воина спешились. Спокойно. Буднично. Словно собирались нарубить дров. Они подошли к Михею с двух сторон. Старик не пытался бежать. Он просто стоял и смотрел боярину в глаза.

Один из дружинников с силой заломил старосте руки за спину. Кости старика хрустнули. Он крякнул от боли, но не закричал.

Второй дружинник сделал шаг вперед. Он не стал выхватывать меч. Он достал из-за пояса длинный, узкий нож, какими обычно добивают подраненного зверя.

Никто в толпе не успел даже ахнуть. Все произошло за одно мгновение.

Дружинник не стал резать горло. Он подошел к старосте сзади и левой рукой грубо рванул его седую голову назад, обнажая морщинистую шею. А правой, коротким, почти ленивым движением, вонзил нож ему под левое ухо, в мягкое место, и с силой провернул.

Лезвие с омерзительным хрустом вошло в позвонки.

Михей не закричал. Его тело дернулось в страшной, нелепой судороге, как у курицы с отрубленной головой. Глаза его выкатились, рот открылся в беззвучном вопле. Голубая аура вокруг него лопнула, разлетевшись на тысячи осколков.

Дружинник выдернул нож. Тело старосты обмякло, и тот, кто держал его, просто разжал руки. Михей мешком рухнул лицом в пыль. Из раны на шее и изо рта хлынула густая, темная кровь, быстро пропитывая землю.

На площади воцарилась такая тишина, что было слышно, как жужжит муха, привлеченная запахом свежей крови.

Люди смотрели на тело. На кровь. На спокойное лицо убийцы, который деловито вытирал нож о штанину. Их парализовал ужас. Абсолютный, животный ужас существа, которое только что увидело, как легко и буднично можно отнять жизнь.

– Кто-то еще хочет поговорить со мной о грехах и пахоте? – ледяным тоном спросил Борислав.

Он обвел толпу тяжелым взглядом. Все опустили головы, боясь встретиться с ним глазами. Серая аура страха над толпой стала почти осязаемой, липкой, как паутина.

– Вот и славно, – кивнул боярин. – Завтра на заре. Все мужики. От пятнадцати до пятидесяти. Явитесь сюда. Без оружия. Без припасов. Просто приведете свои вонючие туши. Кто не явится – того ждет судьба этого болтуна. – Он ткнул кнутом в сторону тела. – А семью его… Я отдам на потеху своим парням. Думаю, они не откажутся немного развлечься с вашими бабами и дочками перед походом. А потом – огонь. Я ясно выражаюсь?

Он выпрямился в седле. Развернул коня и, не глядя больше на застывших в ужасе людей, направился к дому старосты, который с этой минуты стал его. Его дружинники, вскочив в седла, последовали за ним.

Только когда последний всадник скрылся за поворотом, оцепенение спало. Одна из женщин, вдова Михея, издала страшный, нечеловеческий вопль и, спотыкаясь, бросилась к телу мужа.

Деревню накрыл ужас. Железное слово было сказано. И скреплено кровью.

Глава 20: Ночь перед Войной

Когда боярин и его свора скрылись в доме убитого старосты, тишина, сковывавшая Ведмино, не сменилась шумом. Она сменилась почти неслышным, нутряным стоном.

Тело Михея унесли. Его кровь, смешавшаяся с пылью, осталась на площади темным, уродливым пятном, похожим на открытую рану на лице деревни. Люди разошлись по домам, как тени. Никто не смотрел друг другу в глаза. Потому что в глазах соседа каждый видел отражение собственного страха и собственного позора. Они не вступились. Они позволили убить своего старосту, своего защитника. И теперь их грыз не только ужас, но и стыд.

С наступлением сумерек Ведмино не зажглось обычными огнями лучин. Деревня погрузилась в тяжелую, липкую темноту. Но она не спала.

Из-за закрытых ставней, из-за плотно притворенных дверей доносились приглушенные звуки. Звуки отчаяния. Где-то тихо, в голос, выла баба, собирая в узел скудные пожитки мужу. Где-то отец-старик глухо кашлял, пытаясь дать последние наставления сыну-подростку, который завтра должен был пойти на смерть. Где-то скрипела люлька – молодая мать пыталась убаюкать младенца, не зная, увидит ли ее дитя когда-нибудь своего отца.

Аура деревни превратилась в сплошное, кишащее болото горя и страха. Серо-коричневые вихри отчаяния поднимались от каждой избы. И впервые Родан увидел, как эта тьма человеческих душ начала привлекать других существ. На краю зрения, в самых темных углах, в тенях под заборами, он видел, как сгущается мрак, как копошатся мелкие, пакостные духи Нави – те, что питаются горем и страхом. Мокрицы, навьи, призрачные тени. Они выползали из своих щелей, привлеченные запахом душевного разложения, как мухи на падаль.

Родан сидел на пороге своей темной, холодной избы. Он не зажигал огонь. В руке он держал свой длинный охотничий нож и точильный камень.

Вжик… вжик… вжик…

Этот монотонный, скрежещущий звук был единственным, что нарушало тишину вокруг его дома. Он не просто точил лезвие. Он выплескивал на камень всю свою ярость. Ярость на боярина, на князей. Ярость на самого себя. Он, охотник, который умел убивать. Он, который видел истинную суть людей. Он стоял и смотрел. И ничего не сделал.

Вжик… вжик… вжик…

Его ярость была холодной и острой, как само лезвие в его руке. Но под ней, как тяжелый камень на дне реки, лежало бессилие. Что он мог сделать? Броситься на боярина с одним ножом? Его бы изрубили на куски прежде, чем он сделал бы два шага. И после этого его смерть не спасла бы никого. А семью убитого старосты (которой у Родана не было) все равно пустили бы по кругу и сожгли. Он был в ловушке. Они все были в ловушке.

Вжик… вжик…

Он вспомнил лицо Михея. Спокойное, упрямое. Он вспомнил, как лопнула его голубая аура. И нож в руке Родана заскрежетал по камню громче. Он думал не о предстоящей битве. Не о врагах, которых он никогда не видел. Он думал об одном. О лице боярина Борислава. Он запомнил его. Он вырезал его в своей памяти. И поклялся себе молча, без свидетелей, одной лишь своей ненавистью – если боги дадут ему шанс, если он выживет в этой мясорубке, он вернется. И этот нож найдет свое место в багровой, жирной шее боярина.

Он закончил точить, когда лезвие стало таким острым, что могло перерезать волосок на лету. Он провел по нему подушечкой большого пальца. Кожа мгновенно лопнула, и выступила капля крови. Он не вытер ее. Он смотрел, как она медленно стекает по зеркальной стали.

Он встал, вошел в избу. Собрал котомку: кремень, огниво, моток крепкой бечевы, мешочек соли – все, чему его научил лес. Он не брал еды. Они шли не на охоту. Они шли туда, откуда, возможно, не будет возврата.

Он не ложился спать. Он просто сел на свою лежанку в темноте, положив рядом наточенный нож. И стал ждать. Ждать утра. Ждать, когда погаснет последний огонек надежды и начнется дорога в никуда. Ночь перед войной была не просто временем ожидания. Она была первой пыткой. Медленной, безжалостной, высасывающей душу еще до того, как тело получит первую рану.

Глава 21: Ночь Прощания

Ночь опустилась на Ведмино, но не принесла тьмы. Она принесла удушье. Воздух стал плотным, тяжелым от непролитых слез и безмолвных проклятий. В каждой избе, где мужчины собирали свои скудные пожитки, женщины тихо плакали. Это был не громкий плач по покойнику. Это был задавленный, безнадежный стон тех, кто провожает живых на смерть. Аура деревни превратилась в сплошное серо-коричневое болото страха и горя.

Родан сидел на своей лежанке в пустой, холодной избе. Он не собирал вещи. Его охотничий нож был у пояса, котомка с кресалом и солью – у порога. Больше у него ничего не было. Он просто сидел, глядя на тлеющие угли в очаге, и чувствовал себя пустым. Ярость, что кипела в нем днем, улеглась, оставив после себя лишь горький пепел бессилия. Его назвали по имени. Его, как скотину, поведут на убой. Все, что он умел, – читать следы, понимать лес, говорить с духами – все это было бесполезно против железного слова боярина.

Дверь тихо скрипнула и приоткрылась. На пороге стояла Зоряна. Она была без платка, ее густые черные волосы рассыпались по плечам. В руках она ничего не держала. Она просто смотрела на него из полумрака, и в ее обычно смелых, дерзких глазах сейчас стоял такой страх, какого Родан никогда не видел.

Она молча вошла и закрыла за собой дверь. Подошла и села рядом с ним на лежанку. Так близко, что он чувствовал тепло ее бедра сквозь грубую ткань штанов.

– Они и тебя забирают, – это был не вопрос, а утверждение. Голос ее был хриплым.

Родан кивнул.

Она молчала, глядя на его руки. Большие, сильные руки охотника.

– Моего брата тоже… Ему всего шестнадцать… – прошептала она.

Слеза скатилась по ее щеке. Она не смахнула ее. Она протянула руку и коснулась шрама на его предплечье – следа от когтей рыси. Ее пальцы были горячими.

– Я не хочу, чтобы ты уходил, – сказала она.