Песнь Двух Волков

Alex Coder

Песнь Двух Волков

Глава 1: Два Волка у Волчьего Логова

В княжеских палатах пахло.

Это был густой, сложный смрад, который въедался в дорогие ковры, в меховые покрывала, в саму древесину стен. Он состоял из сладковатого запаха тлена, исходящего от ложа, горького аромата целебных трав, которые уже не лечили, а лишь маскировали, и слабого, почти неуловимого запаха воска от десятка оплывших свечей.

На самом ложе, под грудой медвежьих шкур, лежал источник этого запаха. Князь Светозар. Или, вернее, то, что от него осталось. Некогда могучий, как лесной медведь, воин, он превратился в высохший стручок. Пергаментная кожа обтягивала череп, седая борода, когда-то предмет гордости, теперь казалась редкой, грязноватой паутиной на впалой груди. Он дышал. Но каждый вдох был похож на скрип немазаной тележной оси, а каждый выдох – на тихий, усталый стон. Старое волчье логово опустело, остался лишь немощный зверь, ждущий своего последнего часа.

Его глаза были закрыты, но даже во сне он чувствовал их присутствие. Двух волков, рожденных им, но уже готовых вцепиться друг другу в глотки над его остывающим телом.

Первым был Святослав. Он стоял у окна, огромный, широкоплечий, и его тень, казалось, занимала полкомнаты. Он только что вернулся с очередной гулянки, и от него несло крепкой медовухой, потом разгоряченного тела и едва уловимым ароматом дешевых духов какой-то портовой девки. Он нетерпеливо барабанил пальцами по рукояти меча, и его грубая льняная рубаха была распахнута на груди, открывая спутанные рыжие волосы. В его синих глазах не было ни капли скорби – лишь пьяное нетерпение и плохо скрытая жадность. «Сдохни уже, старый хрыч,» – думал он, глядя на корчащегося на ложе отца. – «Хватит цепляться за жизнь. Мне нужны твои перстень и трон, а не твои хрипы. Девки ждут, вино стынет…» Он был силой. Простой, яростной, животной. Силой, которая берет то, что хочет, не спрашивая.

Второй, Яромир, стоял в тени у входа, почти невидимый. Он был полной противоположностью брата. Подтянутый, темноволосый, в добротном, но скромном кафтане. От него пахло холодом стали и пылью дорог. Он не пил. Он не смотрел на отца. Он, не отрываясь, следил за Святославом. Его серые глаза, холодные, как зимняя река, взвешивали каждое движение брата, каждый его вздох. Яромир был хитростью. Умом, острым и безжалостным, как кинжал наемника. Он видел в брате не соперника, а препятствие. Глупое, шумное, но опасное препятствие, которое нужно было обойти или убрать. Он просчитывал, кто из бояр уже куплен Святославом, а кого еще можно переманить на свою сторону долговыми расписками. Его война уже началась, просто пока она велась не мечами, а серебром и обещаниями.

– Всё хрипишь, отец? – громко, нарушая тишину, спросил Святослав. В его голосе не было сочувствия, лишь грубое раздражение. – Лекарь говорит, тебе бы отвара. Может, он поможет тебе отмучиться побыстрее.

Яромир едва заметно усмехнулся в тени.

– Брат, твоя забота трогательна, – его голос был тихим, но резал слух, как шелест змеиной чешуи. – Но отцу нужен покой, а не твои пьяные советы. Ступай лучше проветрись. От тебя разит так, словно ты спал в обнимку с бочкой браги и портовой шлюхой.

Святослав развернулся, его лицо побагровело. Рука сама легла на рукоять меча.

– Щенок книжный… Ты мне?..

– Тихо!

Хриплый шепот с ложа прозвучал громче любого крика. Братья замерли.

Светозар открыл глаза. На мгновение в мутных, выцветших зрачках блеснула искра былой княжеской власти. Он обвел сыновей долгим, тяжелым взглядом.

– Волки… – прохрипел он, и на его губах выступила кровавая пена. – У моего… логова… Еще не сдох… А вы уже… глотки рвете…

Он закашлялся, и приступ сотряс его тело так, что, казалось, кости сейчас рассыплются в прах.

Из самой темной части палаты, где до этого его никто не замечал, бесшумно выступила третья фигура. Воевода Ратибор. Лицо, высеченное из камня, глаза, которые, казалось, ничего не отражали. Он был само спокойствие, сама верность. Он подошел к ложу и влажной тряпицей осторожно стер кровь с губ князя. Затем протянул ему чашу с темным, пахучим отваром.

– Выпей, государь, – его голос был ровным и безэмоциональным. – Лекарь велел. Это облегчит твою боль.

Святослав фыркнул, но промолчал. Яромир внимательно, не мигая, смотрел на Ратибора, пытаясь прочитать хоть что-то на его непроницаемом лице. Но оно было пустым. Маска верного пса, скорбящего у ног умирающего хозяина.

Ни один из них не мог видеть черную, вязкую пустоту, которая клубилась за этой маской. Ни один не мог знать, что именно в этой чаше, в руках самого верного слуги, скрывалась последняя капля, которая должна была окончательно оборвать тонкую нить жизни старого князя и бросить его земли в огонь кровавой жатвы. Ратибор смотрел на двух волков и думал лишь об одном: «Грызитесь, щенки. Грызитесь до смерти. Победителя прикончу я».

Глава 2: Яд в Меду

Покои Ратибора в княжеском тереме были кельей воина, а не комнатой сановника. Голые бревенчатые стены, пахнущие смолой и старым железом. На стене аккуратно, словно на параде, висело оружие: длинный меч с простой крестовиной, боевой топор с лезвием, вытертым до зеркального блеска, и несколько метательных ножей. Ни одного ковра, ни одной безделушки. Единственным "украшением" был грубо сколоченный стол и тяжелый сундук, где он хранил свою кольчугу и казну.

Сейчас Ратибор сидел за этим столом. Тусклый свет единственной сальной свечи выхватывал из полумрака его руки – сухие, жилистые, с потрескавшейся кожей и въевшейся грязью под ногтями. Руки человека, который всю жизнь держал в руках не перо, а рукоять меча.

Но сейчас в этих руках была не сталь. В небольшой каменной ступке тяжелым пестом он методично, с холодным терпением, перетирал в пыль несколько сушеных грибов. Бледных, похожих на комки грязного снега, они не имели запаха и были совершенно неприметны. Их называли "вдовьей слезой". Лесной яд, который не убивал сразу. Он действовал медленно, неделями, а то и месяцами, выжигая человека изнутри, превращая кровь в воду, а плоть – в труху. Смерть от него была неотличима от тяжелой, долгой хвори. Идеальное оружие для того, кто умеет ждать.

Стук-стук, шорк-шорк – единственный звук в комнате. Ратибор был полностью поглощен своим занятием. Каждое движение выверено, каждое усилие рассчитано. Он думал. Его мысли были такими же холодными и острыми, как осколки льда.

Он думал о Светозаре. О том, как тридцать лет ходил за ним, как верный пес. Как спасал его шкуру в битвах, когда этот удачливый рубака лез напролом, не считая потерь. Как прикрывал его позорные пьяные выходки. Как молча сносил его милости – брошенные с княжеского плеча кафтаны, мешочки с серебром, похвалы перед строем. И все это время внутри него росла и каменела черная, ледяная ненависть. Ненависть умного раба к глупому господину.

«Ты умираешь, как паршивая собака, Светозар, – думал Ратибор, глядя, как грибы превращаются в тончайшую сероватую пыль. – Не в бою, как подобает воину, а в собственной блевотине и моче. И это справедливо».

Затем его мысли переключились на щенков. На Святослава. Ратибор с отвращением вспомнил его пьяное, самодовольное лицо. Шумный, похотливый бык. Безмозглый кусок мяса, ведомый лишь двумя желаниями: набить брюхо и засунуть свой член в очередную дырку. Он живо представил, как этот рыжий вепрь, став князем, за год пропьет казну, раздаст земли своим дружкам-собутыльникам, перессорится со всеми соседями и в итоге приведет княжество к полному краху. Ратибор представил, как отрубает мечом его пьяную башку, и на губах воеводы мелькнула тень жестокой усмешки.

Яромир. Этот был опаснее. Тихий, расчетливый змееныш. Он не станет рубить сплеча. Он будет душить медленно. Долгами, налогами, тайными сделками с заморскими торгашами. Он превратит вольное княжество воинов в лавку, где все продается и все покупается. Он распустит дружину, а вместо нее наймет варягов, которые будут служить не за честь, а за золото. И ему, Ратибору, придется униженно выпрашивать у этого сопляка деньги на подковы для коней. Мысль об этом была еще отвратительнее. Ратибор представил, как его руки смыкаются на тонкой шее Яромира, и серые глаза младшего княжича вылезают из орбит.

«Нет, – решил он, высыпая готовую пыль в маленький кожаный мешочек, который всегда носил на поясе. – Ни тот, ни другой. Их время – это время позора и упадка. Мое время – время порядка. Железного порядка».

План созрел давно. Он ждал лишь нужного часа. И этот час настал. Письмо от князя Всеслава, доставленное ночью, до сих пор жгло его через кафтан. В нем было обещание помощи. И требование – ускорить события. Всеслав не хотел ждать, пока старый волк сдохнет сам. Он хотел, чтобы молодые вцепились друг другу в глотки как можно скорее.

Ратибор встал и подошел к жбану, стоявшему в углу. В нем был целебный отвар для Светозара, который воевода якобы самолично готовил из лучших трав, показывая свою нерушимую верность. Он налил густую, пахучую жидкость в деревянную чашу. Липовый цвет, чабрец, валериана… запах был сильным, умиротворяющим. Идеально, чтобы скрыть любой посторонний вкус.

Он развязал мешочек и осторожно, одним точным движением, высыпал в чашу содержимое. Порошок был так мелок, что мгновенно растворился, не оставив ни следа. Для верности Ратибор зачерпнул ложкой густого липового меда со стола и размешал в отваре. Теперь снадобье стало не только смертельным, но и сладким.

Он облизал ложку. Вкус был безупречен.

Надев на лицо маску скорбной преданности, он взял чашу и направился к выходу из своей кельи. Он шел по темным, гулким коридорам терема не как отравитель, а как жрец, несущий жертвенную чашу. Он нес Светозару не смерть. Он нес ему избавление. А всему княжеству – войну, из пепла которой он планировал взойти на трон.

Глава 3: Шум Золота и Стали

Вдали от шепота и вони княжеских палат, лагерь Святослава ревел.

Это было не поселение, а огромная, грязная, живая рана на теле земли. Сотни костров протыкали ночную тьму, и их дым, смешанный с запахом жареного мяса, кислой браги, конского пота и немытых мужских тел, висел над шатрами плотным, удушливым маревом. Здесь не скорбели. Здесь жрали, пили и орали. Ждали войны как праздника, как кровавой жатвы, после которой амбары будут ломиться от чужого добра.

В центре этого хаоса, у самого большого костра, на троне из грубо сколоченных бревен, восседал Святослав. Он был в своей стихии. Рубаха распахнута, рыжая борода блестит от жира, в огромном кулаке – рог, до краев полный медовухи. Вокруг него, теснясь на лавках и шкурах, сидели его опора и его свора – бояре. Старые и молодые, толстые и жилистые, но все с одинаково голодными глазами.

– …а ему, поганому книжнику, торгаши заморские дороже, чем честь рода! – гремел Святослав, перекрывая шум лагеря. Его голос, пропитанный медом и яростью, заставлял замолкать даже самых пьяных. – Он отдаст им наши леса за горсть вонючих специй! Он продаст наших девок в рабство за рулон шелка! Он будет считать монеты, пока степняки жгут наши села! Я – не таков!

Он осушил рог одним махом и швырнул его в огонь. Искры взметнулись к черному небу.

– Я – сын Светозара! Я – плоть от плоти этой земли! И я говорю вам: кто пойдет со мной, тот не будет обижен!

Он поднялся во весь свой исполинский рост, и огонь костра отбрасывал на него дикую, пляшущую тень.

– Боярам, что стоят за меня, я обещаю новые вотчины! Жирные земли у реки, с деревнями, полными крепких холопов и сисястых баб! Дружинникам моим – серебро! Столько серебра, что кони под вами просядут! Каждому воину, кто прольет кровь за мое право – раба, коня и право грабежа! Мы не будем торговаться с моим братцем! Мы вырвем у него трон, а потом вытряхнем из его прихвостней-купцов все их золото! И тогда начнется пир!

Лагерь взорвался ревом. Тысяча глоток приветствовала его слова. Воины били мечами о щиты, и этот сухой, грозный треск был страшнее любого грома. Это была простая, понятная правда. Правда силы. Зачем строить и считать, если можно взять и поделить? Харизма Святослава была заразительной, как чума. Она пьянила сильнее любой медовухи, заставляя забыть о риске и думать лишь о награде.

Из круга бояр, шатаясь, поднялся старик Доброгне́в. Седой, с лицом, похожим на печеное яблоко, он едва держался на ногах от выпитого, но в его мутных глазах горел огонек жадности. Его родовой удел был бедным, каменистым, и всю жизнь он завидовал соседям. Сейчас он увидел свой шанс.

– Кня-я-яже… Святосла-ав… – икнув, протянул он и, расталкивая других, повалился Святославу в ноги. – Ты – наш орел! Наш сокол ясный! Отец твой, земля ему пухом, под конец ослаб, слушал баб да книжников… А ты – настоящий! Кровь с молоком!

Святослав громко расхохотался и по-отечески взъерошил седые волосы старика.

– Вставай, Доброгне́в! Негоже боярину в пыли валяться. Выпей со мной!

Но старик не вставал. Он выхватил из-за пояса небольшой нож, и пьяная дурь в его глазах сменилась фанатичным блеском. Неловким движением он полоснул себя по морщинистой ладони. Из пореза толкнулась наружу густая, почти черная в свете костра капля крови.

– Нет, княже! Слушай! – закричал он, поднимая кровоточащую руку. – Я, боярин Доброгне́в, здесь, перед огнем и богами, клянусь! Кровью своей клянусь! Жизнь свою положить за тебя и право твое! И пусть мой род будет проклят, если я отступлюсь! А меч мой пусть послужит твоему брату только одним – его собственной головой на блюде!

Святослав на мгновение замолчал. Потом его лицо расплылось в широкой, хищной улыбке. Это было то, что ему нужно. Не тихие клятвы в тереме, а дикий, кровавый обет перед лицом всей армии. Он схватил старика за плечи, поднял его с земли, как мешок с соломой, и крепко стиснул его кровоточащую руку своей. Кровь смешалась.

– Вот это я понимаю – верность! – проревел он, поднимая их сцепленные руки вверх. – Вот это – настоящий муж! Пей, Доброгне́в! Пей за нашу победу! Сегодня мы пьем мед, а завтра будем пить кровь моих врагов!

Он сунул старику в руки новый, полный до краев рог, и лагерь снова взорвался криками. В свете костра глаза мужчин горели безумным огнем. Они были пьяны. Пьяны от вина, пьяны от обещаний, пьяны от предвкушения жестокости и грабежа. И над всем этим шумом золота и стали возвышался ревущий хохот их будущего правителя – человека, который был готов сжечь все княжество, лишь бы погреть руки у этого костра.

Глава 4: Шепот Серебра и Тени

В той части города, что контролировал Яромир, царила тишина. Тяжелая, давящая, как плита на груди. Вместо ревущих костров – редкие, коптящие факелы в руках хмурых наемников-варягов, что неподвижно стояли на стенах детинца. От них не пахло брагой. От них пахло холодной сталью, смолой, солью и смертью.

Покои Яромира были полной противоположностью отцовских палат. Никаких шкур и позолоты. Стены были завешаны картами. Не землями Заречья, а торговыми путями – "из варяг в греки", в земли хазар, к далекому Арабскому халифату. На огромном дубовом столе вместо блюд с едой лежали свитки, восковые дощечки для письма и чаши с серебряными и золотыми монетами разных стран. Воздух здесь был прохладным и пах воском, старым пергаментом и чем-то неуловимо чужим – то ли специями, то ли деньгами.

За столом сидели трое. Сам Яромир, одетый в простой темный кафтан. Его лицо в свете одинокой свечи казалось вырезанным из слоновой кости. Рядом с ним, развалившись в кресле, сидел Эйнар Одноглазый, предводитель варяжской гвардии. Огромный северянин с бородой, заплетенной в косы, и пустым, затянутым бельмом глазом. Он молча точил свой секиру-бродакс, и тихий скрежет металла о камень был единственным громким звуком в комнате. Третьим был гость – купец с Готланда по имени Ульфрик. Скользкий, похожий на ласку человек с бегающими глазками и руками, унизанными перстнями.

– Триста гривен серебра за каждого воина в месяц, – тихо, но отчетливо говорил Ульфрик. – И десятая доля от всей военной добычи. Таковы условия конунга Эрика.

Яромир не ответил сразу. Он взял со стола византийский золотой солид и начал подбрасывать его на пальцах. Блик-блик, блик-блик – маленький золотой огонек плясал в полумраке.

– "Военная добыча"? – мягко переспросил он. – Я не собираюсь жечь свое собственное княжество, уважаемый Ульфрик. Война должна приносить прибыль, а не убытки. Мой брат и его пьяная свора разорят села и убьют смердов. Кто потом будет платить налоги? Нет. Меня не интересует добыча.

Эйнар Одноглазый прекратил точить секиру и посмотрел на Яромира своим единственным глазом.

– Мы не пашем землю, князь, – его голос был хриплым, как скрежет камней. – Мы сражаемся. За плату. Хорошую плату.

– Именно, – кивнул Яромир. Золотой солид замер между его пальцами. – Я заплачу вам больше, чем обещал мой брат своим голодранцам. И не после битвы, а до. Но не за добычу.

Он наклонился вперед, и его серые глаза в свете свечи стали почти черными.

– Мне нужен контроль. Когда мы победим, торговый путь по реке будет принадлежать мне. Полностью. Каждый воз, каждая ладья. Я снижу пошлины для тех, кто будет со мной. А для остальных… – он сделал паузу, – …я их повышу. Все, что твой конунг Эрик мог бы взять в набеге за год, он получит за три месяца честной торговли. Под моей защитой. С моими привилегиями. А вы, Эйнар, станете главой моей личной гвардии и начальником всей речной стражи. И каждый купец, проходящий мимо, будет знать, что часть пошлины идет лично в ваш карман.

Ульфрик перестал походить на ласку. Его глазки перестали бегать и в них зажегся холодный расчетливый огонь. Десятина с добычи – это игра в кости. А доля с каждой торговой сделки на главном пути – это река из серебра, которая течет сама, без риска и крови.

– Это… щедрое предложение, – проговорил он.

– Я не щедрый, Ульфрик. Я – деловой, – отрезал Яромир. – Я плачу за верность и умение. Я покупаю не мечи, а результат. Моему брату нужна слава и пьяный угар. Мне нужна власть. А настоящая власть, – он обвел взглядом стол с монетами, – это не золотой трон. Это возможность решать, кто будет богат, а кто – беден. Кто будет жить, а кто умрет с голоду.

Он снова посмотрел на Эйнара.

– А что касается жестокости… Она тоже должна быть прибыльной. Мне не нужны сотни убитых смердов. Но мне нужны головы нескольких десятков бояр, которые сейчас пьют за здоровье Святослава. Мертвые не предают и не просят новых земель. Их вотчины я заберу в казну, а их дочерей… – Яромир едва заметно улыбнулся, и эта улыбка была холоднее зимнего ветра. —…можно выгодно выдать замуж за верных людей. Все должно приносить пользу. Даже смерть.

Эйнар Одноглазый медленно кивнул. Этот юный князь говорил на понятном ему языке. Не языке чести и крови, а языке серебра и эффективности. Это был не вождь, ведущий в набег. Это был хозяин, нанимающий волков, чтобы те загрызли других волков и очистили лес.

– Мы с тобой, князь, – пророкотал он. – Укажи, чьи головы тебе нужны. Мы принесем.

Яромир откинулся на спинку кресла и снова начал подбрасывать золотой солид. В его покоях не было шума стали. Здесь тихий шепот серебра и обещание еще большего серебра решали, кто умрет, а кто будет править. И этот шепот был смертельнее рева любой пьяной армии.

Глава 5: Охотник

В сотне верст от стольного града, где два волка уже точили клыки друг на друга, в деревне Ведмино не думали о престоле. Здесь думали о вещах куда более важных: о том, хватит ли дров на зиму, не побьет ли град посевы, и даст ли лес добычу.

Родан был тем, кто добычу приносил.

Он двигался сквозь утренний туман, окутавший лес, не как человек, а как его часть. Его ноги в мягких кожаных мокасинах не хрустели ветками, его тело не задевало паутину. Он был высок и ладен, с волосами цвета выжженной солнцем ржи и глазами, которые, казалось, вобрали в себя всю синеву летнего неба. Но главной его особенностью был не рост и не сила. А то, как он смотрел.

Он видел больше, чем другие.

Для него лес не был просто набором деревьев и кустов. Он был живым, дрожащим полотном. И сейчас это полотно было полно знаков. Вот на влажной земле, в ковре из прошлогодних листьев, отпечаток раздвоенного копыта. Свежий. Родан присел, коснулся его пальцами. Края следа были еще влажными, не осыпались. Олень прошел здесь меньше часа назад.

Родан закрыл глаза. Глубоко вдохнул влажный, пахнущий грибами и прелью воздух. Он не просто нюхал. Он слушал запах. И одновременно он расслабил зрение, позволил ему расфокусироваться, как учила старая Любава. Мир на мгновение смазался, а потом проявился по-новому.

След на земле начал слабо светиться. Голубоватая, почти невидимая дымка поднималась от него и тянулась тонкой нитью вглубь чащи. Аура зверя. Его жизненный след, оставленный на полотне мира. Родан поднялся и пошел за этой нитью, уже не глядя под ноги. Его вел невидимый поводырь.

Он шел молча, его собственная аура – чистая, золотисто-зеленая, как молодой лист на солнце – была спокойна. Он не был врагом этому лесу. Он был его частью. Он чувствовал, как дышит все вокруг. Вот тусклое, сонное сияние старого валуна, покрытого мхом. Вот тысячи тонких зеленых искорок, исходящих от папоротников. Вот темный, глубокий, почти черный провал в ауре старого омута, где дремала какая-то нечисть.

Нить следа привела его к старой роще, где росли могучие, в три обхвата, дубы. Здесь аура леса менялась. Она становилась плотной, сильной, приобретала янтарный оттенок. Родан остановился. Он знал, что вошел во владения хозяина, духа-хранителя этой рощи. Пройти дальше с оружием без его молчаливого согласия – значит навлечь на себя беду. Зверь ускользнет, стрела уйдет в молоко, а сам охотник может сломать ногу на ровном месте.

Он снял с плеча лук и прислонил его к дереву. Затем достал из-за пояса краюху хлеба и положил ее на большой плоский камень у корней самого старого дуба.

– Хозяин, – прошептал он, и его шепот был похож на шелест листвы. – Путник просит твоего дозволения. Не для баловства, не из жадности. Деревне нужно мясо. Дай мне взять одного из твоих детей, и я не потревожу покой остальных.

Он поклонился и замер, ожидая. Ничего не произошло. Ветер не усилился, птицы не закричали. Но Родан почувствовал, как плотная янтарная аура рощи на миг словно стала реже, пропуская его. Дозволение было получено.

Он забрал лук и двинулся дальше, еще тише, чем прежде. Голубая нить следа становилась все ярче. Олень был совсем близко. Родан замер за стволом толстой осины, выглядывая из-за него.

Вот он.

На небольшой полянке, поросшей сочной травой, стоял молодой олень-трехлеток. Сильный, с блестящей шкурой и уже ветвистыми рожками. Он щипал траву, беззаботно помахивая хвостом. Его аура была яркой, чистой, полной животной радости бытия. И сквозь нее, от самой макушки зверя, ввысь, к небу, тянулась тонкая, едва заметная серебряная нить. Нить его жизни.

Красивый.

Рука Родана сама потянулась к тетиве. Движения были отточены до автоматизма. Бесшумно наложить стрелу. Плавно поднять лук. Натянуть тетиву до уха, чувствуя, как напрягаются мышцы спины. Острие костяного наконечника замерло, глядя точно в бок оленю, под лопатку, туда, где яростно билось его сердце.

Мир сузился до этой точки. Только он, лук, стрела и серебряная нить, которую он сейчас должен был перерезать.

Его пальцы разжались.

Тв-ву-ух! – сухо спела тетива.

Стрела пронзила воздух и вошла в тело зверя с глухим, влажным чавканьем.

Олень дико взвился. Его глаза, еще мгновение назад безмятежные, расширились от боли и смертного ужаса. Он рванулся вперед, но ноги его подкосились. Он рухнул на колени, пытаясь встать, затем завалился набок, судорожно дергая ногами. Серебряная нить его жизни затрепетала, истончилась и оборвалась, растворившись в воздухе. Все было кончено.

Родан медленно вышел из-за дерева. Он подошел к убитому зверю и положил ладонь ему на еще теплую шею.

– Прости, брат, – тихо сказал он. – Таков закон. Твоя плоть даст нам жизнь. Твой дух вернется в этот лес.

Он достал свой длинный охотничий нож. Теперь начиналась грязная работа. Нужно было выпустить кровь, выпотрошить тушу, чтобы не испортилась, взвалить ее на плечи и нести домой. Но на душе у него было спокойно. Здесь, в лесу, все было по-настоящему. Жизнь, смерть, кровь, мясо. Просто и честно. Он еще не знал, что в мире людей, в который ему скоро предстоит окунуться, все эти вещи станут разменной монетой в грязной игре, правил которой он не понимал. И что очень скоро ему придется пачкать руки в крови, у которой не было ни чести, ни закона.