Песнь Двух Волков

И в этот миг плотину прорвало. В ее глазах погас страх и вспыхнуло что-то другое. Дикое. Отчаянное. Яростное. Она не стала его целовать. Она просто подалась вперед и впилась зубами в его плечо сквозь рубаху. Несильно, но ощутимо. Как зверек, который хочет доказать, что он живой.

А потом ее губы нашли его губы. Это был не поцелуй. Это была битва. Голодный, соленый от слез, почти жестокий. Ее руки вцепились в его волосы, притягивая к себе. Она целовала его так, словно пыталась вдохнуть в себя его жизнь, его силу, его самого.

– Останься… – шептала она ему в губы, в шею. – Не уходи… Спрячься… Я тебя спрячу… в погребе… Никто не найдет…

Ее руки уже не просили – они требовали. Они рвали завязки на его рубахе, скользили по горячей коже груди, по животу. Это была не нежность. Это была яростная, животная попытка доказать, что в этом мире, где правят смерть и страх, еще осталось что-то живое. Что-то настоящее. Плоть. Тепло. Дыхание.

Родан не отвечал ей тем же, но и не сопротивлялся. Он был оглушен, сметен этой волной отчаянной страсти. Она повалила его на грубые шкуры, покрывавшие лежанку. Ее тело, горячее, упругое, накрыло его. Она сама сорвала с себя сарафан, оставшись в одной длинной рубахе. Ее аура, обычно ярко-красная, сейчас полыхала багровым, почти черным пламенем. Пламенем страха и желания.

– Покажи, что ты живой, Родан… – прошептала она, и ее губы обожгли ему шею. – Докажи, что мы еще живы…

И он ответил. Его руки обняли ее сильное, гибкое тело. Это был не акт любви. Это был акт бунта. Против боярина, против князей, против неотвратимой смерти, что ждала их всех за околицей. Их тела сплелись в грубом, голодном, неловком и одновременно пронзительно-трогательном танце. Их стоны были тихими, задавленными, как всхлипы. Их движения были резкими, почти животными, словно они пытались через боль и удовольствие выжечь из себя ужас завтрашнего дня. В этом не было ни ласки, ни нежности. Только отчаянная, первобытная потребность двух живых существ почувствовать себя живыми в последний раз.

Когда все было кончено, они лежали в темноте, не говоря ни слова. Зоряна тихо плакала, уткнувшись ему в плечо. Ее бунт закончился. Осталось только горе. Она ушла так же тихо, как и пришла, не оглянувшись. Просто растворилась в ночи, оставив после себя запах своих волос, слез и пота.

Родан долго лежал, глядя в потолок. Он не чувствовал ни удовлетворения, ни вины. Только опустошение. И холод.

Глава 22: Дар Ведуньи

Когда Зоряна ушла, оставив после себя лишь холод в постели и привкус отчаяния на губах, Родан не заснул. Он сидел в темноте своей избы, прислушиваясь к тихому плачу в соседних домах, и чувствовал себя выпотрошенным. Плоть была удовлетворена, но душа была пуста и холодна.

Дверь скрипнула так тихо, что он скорее почувствовал, чем услышал. Ему не нужно было оборачиваться, чтобы понять, кто пришел. Воздух в избе наполнился запахом сухих трав, дыма и чего-то древнего, как сама земля.

– Похоть – хороший способ забыть о страхе на час, – сказала Любава из темноты. Ее голос был без осуждения, просто констатация факта. – Но страх вернется. А сил станет меньше.

Родан молчал. Ему было нечего сказать.

Старая ведунья подошла к очагу и бросила в тлеющие угли щепотку какого-то порошка. Угли на миг вспыхнули зеленым, а по избе пополз горьковатый, дурманящий дым. Любава села напротив него на низкую скамью. В отблесках догорающего огня ее лицо казалось вырезанным из корня старого дерева.

– Ты идешь на войну, охотник, – сказала она. – Но это не та война, где нужно лишь острое зрение и крепкая рука. Ты идешь в самое сердце тьмы. И ты должен видеть ее такой, какая она есть.

Она разжала свой сухой, похожий на птичью лапку, кулак. На ее ладони, в сети морщин, лежал амулет. Он был прост и дик. Крупный, пожелтевший от времени коготь пещерного медведя, оплетенный черненой серебряной проволокой. А в месте, где коготь крепился к кожаному шнурку, был вставлен камень. Небольшой, гладко отполированный, он был молочно-белого цвета. Но когда свет от очага упал на него, в его глубине вспыхнул и перелился призрачный, голубоватый огонек.

– Лунный камень, – пояснила Любава. – Он – дитя Нави. Мира духов. Днем он спит. Но с приходом сумерек он просыпается и пьет свет луны и звезд. Он собирает его, копит. И отдает тому, кто его носит.

Она протянула амулет Родану.

– Надень.

Он взял его. Амулет был неожиданно тяжелым и теплым, словно в нем билось маленькое сердце. Когда он повесил его на шею, камень коснулся его кожи, и по телу Родана пробежала дрожь, похожая одновременно на холод и жар. На мгновение мир перед глазами качнулся, а тени в углах избы стали глубже, словно ожили.

– Твое зрение – это дыра в завесе, что отделяет наш мир от мира иного, – продолжала ведунья. – А этот камень – ключ, который может сделать эту дыру шире. Но будь осторожен. Заглядывая в Навь, ты позволяешь Нави заглядывать в тебя.

Она наклонилась к нему ближе, и ее выцветшие глаза, казалось, заглядывали ему прямо в душу.

– Ты будешь видеть больше. Не только ауры живых. Ты увидишь души мертвых, что не нашли покоя. Увидишь нечисть в ее истинном, уродливом обличии, даже если она примет вид прекрасной девы. Увидишь ложь, как черную гниль на сердце человека.

Ее голос стал ниже, почти шепотом.

– Слушай, что ты видишь, а не то, что говорят. Услышишь сладкие речи, а камень покажет тебе червя в душе говорящего – верь камню. Увидишь уродливую рожу, а камень покажет тебе искру света в его сердце – верь камню. Он не обманет.

Она взяла его руку, и ее сухие пальцы с неожиданной силой сжали его запястье.

– Твари идут, Родан. Княжеская грызня – это лишь предлог. Они лезут из щелей, потому что мир ослаб. Их будет много. И они будут охотиться на таких, как ты. Твоя яркая душа, твой дар – для них это как маяк во тьме. Они потянутся к твоему свету, чтобы сожрать его. Не дай им. Будь охотником, а не добычей.

Любава отпустила его руку и поднялась.

– На поле боя не ищи славы. Ищи тех, чья аура черна как смоль, но кто носит одежды друга. Главные враги – не те, кто кричат и машут мечами тебе в лицо. Главные враги – те, кто стоят у тебя за спиной и улыбаются.

Она пошла к выходу. Уже на пороге она обернулась.

– И еще одно. Не бойся говорить с теми, кто в Нави. С домовыми, с духами леса. Но никогда, слышишь, никогда не заключай с ними сделок. Не обещай ничего. Их законы – не наши. И цена за их помощь может быть страшнее смерти.

Она шагнула за порог и растворилась в ночи так же тихо, как и появилась.

Родан остался сидеть один в своей избе. Он посмотрел на свою руку. Там, где ее касалась Любава, кожа горела. Он посмотрел в темный угол. И ему показалось, что он увидел там два маленьких, любопытных огонька – глаза его домового, который с интересом разглядывал нового гостя – холодный лунный камень, мирно лежавший на груди его хозяина.

Тьма за окном больше не была просто тьмой. Она была живой. И она смотрела на него. Но теперь Родан знал, что и он может смотреть в ответ.

Глава 23: Платок, Взгляд и Поцелуй

На рассвете, когда кровавая заря начала вылизываться из-за горизонта, Родан вышел из своей избы. Он не спал ни минуты. Холодный воздух немного привел его в чувство после душной, полной кошмаров ночи. Он знал, что сейчас начнутся прощания. И он боялся их больше, чем предстоящего похода.

Первой его нашла Весняна. Она словно выросла из утреннего тумана у его плетня, тихая и бледная. Ее васильковые глаза были красными от слез, а русая коса растрепалась. Она не сказала ни слова. Просто подошла и сунула ему в руку небольшой, туго свернутый сверток.

Родан развернул его. Это был простой льняной платок, но по краю его был вышит узор – синие васильки, переплетенные с зелеными листьями дуба. Знак верности и силы. Работа была тонкой, кропотливой. Он понял, что она не спала всю ночь, вышивая это для него.

Ее аура, обычно похожая на спокойный ручей, сейчас трепетала, как пламя свечи на сквозняке. Она была полна нежности, страха и невысказанной, чистой, почти детской любви.

– Береги себя, Родан, – прошептала она, и ее голос сорвался.

Он хотел сказать что-то в ответ. Что-то ободряющее. Но слова застряли в горле. Он просто кивнул и крепко сжал платок в руке. Весняна, всхлипнув, развернулась и убежала, скрывшись в тумане. Платок в его руке был теплым. Он был ее молчаливой клятвой. Обещанием ждать.

Когда он уже шел к площади, ему наперерез вышла вторая. Дочь кузнеца, Милана. Она стояла, прислонившись к стене отцовской кузни, и ее статная фигура четко вырисовывалась на фоне красного неба. Она не плакала. Ее лицо было серьезным, почти суровым.

Она просто смотрела на него. Долгим, тяжелым, оценивающим взглядом. В этом взгляде не было девичьей робости или страсти. В нем была вековая женская мудрость и печаль. Взгляд женщины, провожающей своего мужчину на войну. Она смотрела на его плечи, на руки, на то, как он стоит. Словно пыталась запомнить его целым, сильным, живым. Ее зеленая аура, аура земли и силы, не трепетала. Она стала глубже, темнее, как омут перед грозой. В ней была решимость. Готовность принять любую судьбу.

– Вернись, охотник, – сказала она. Голос ее был ровным и низким. Это был не совет и не просьба. Это был приказ.

Родан кивнул и ей, чувствуя, как этот взгляд словно налагает на него ответственность. Пройти мимо этого взгляда, не вернувшись, было бы предательством.

Но самое тяжелое ждало его у самой площади. Зоряна. Она подкараулила его за углом последнего дома. Ее лицо было бледным, под глазами залегли темные тени. Но ее взгляд был сухим и яростным. Она схватила его за руку и с силой втянула в тень между избой и сараем.

– Ты все-таки идешь, – прошипела она.

Он молчал. Что он мог сказать?

– Я была дурой вчера. Думала, если… если отдам тебе… ты останешься, – в ее голосе звенела горечь. – Что заставишь их силой тебя оставить. Что ты будешь моим…

Ее багровая аура полыхала так яростно, что, казалось, сейчас сожжет их обоих. Это была не любовь. Это был гнев, отчаяние и уязвленная гордость. Она смотрела на него, как на свою собственность, которую у нее отбирают.

– Я не вернусь, – вдруг сказала она. Но имела в виду не его, а себя. – Если ты не вернешься, я не буду ждать, как Весняна. Я уйду с первым, кто будет сильным. С дружинником. С боярином. С кем угодно. Я не буду сидеть и вышивать платки. Я буду жить! Слышишь? Жить!

Он не ответил.

Эта тишина, это его спокойствие взбесило ее окончательно. Она с силой рванула его на себя, встала на цыпочки и впилась в его губы поцелуем.

Это было хуже, чем вчера. Это был укус. Акт отчаяния. Ее губы были горячими, сухими. Она целовала его яростно, почти зло, словно пытаясь оставить на нем свое клеймо, свой вкус, свою память, которую он не сможет стереть. Ее руки обвили его шею, ее тело прижалось к нему с такой силой, что он почувствовал, как колотится ее сердце. Это был не соблазн. Это был вызов. Вызов ему. Смерти. Всему миру. «Не смей меня забывать! Не смей умирать, сукин сын, потому что часть тебя теперь принадлежит мне!» – кричал этот поцелуй.

Она отстранилась так же резко, как и набросилась.

– Не сдохни там, охотник, – бросила она, вытирая губы тыльной стороной ладони.

И, не оглядываясь, развернулась и пошла прочь, высоко подняв голову.

Родан остался стоять в тени, переводя дух. В одной руке у него был зажат теплый платок Весняны, обещание нежности. На губах горел яростный поцелуй Зоряны, приказ жить. А в памяти стоял тяжелый, требовательный взгляд Миланы, долг вернуться.

Три женщины. Три искры. Три цепи, которые теперь привязывали его к этому месту, к этой жизни. Он сунул платок за пазуху. Вытер губы. И шагнул из тени на площадь, залитую кровавым светом рассвета. Прощание было кончено. Начиналась война.

Глава 24: Дорога в Никуда

Рассвет был уродливым. Не чистым и розовым, как обычно, а рваным, кроваво-красным. Низкие тучи, приползшие ночью, были подсвечены снизу солнцем, которое еще не взошло, и казались кровоточащими ранами на сером теле неба.

На площади Ведмино стояло молчание. Не тишина. Именно молчание – тяжелое, сдавленное, полное того, что невозможно высказать.

Около тридцати мужчин и юношей были построены в кривую, неумелую колонну. Старики и мальчишки, пахари и охотники. Люди, чьи руки привыкли к топору и плугу, а не к копью. На них не было доспехов. Лишь их обычные порты и рубахи. Некоторые принесли с собой охотничьи ножи, кто-то – рогатину. Оружие против зверя, а не против человека. Они выглядели жалко. Как овцы, согнанные на бойню.

Родан стоял в первом ряду, как и велел боярин. Рядом с ним стоял молодой, бледный как смерть Степан, чья мать рыдала в толпе женщин. Стоял хмурый Яким, смотревший в землю. Стоял брат Зоряны, шестнадцатилетний мальчишка, который пытался казаться взрослым, но его нижняя губа мелко-мелко дрожала.

Напротив них, на конях, сидели дружинники Борислава. Сытые, одетые в кожу и железо, они смотрели на ополченцев с ленивым презрением. Сам Борислав сидел на своем вороном жеребце чуть в стороне, похожий на чугунного идола.

С другой стороны площади сбились в кучу те, кто оставался. Женщины, дети, старики. Они не кричали, не причитали. Большинство просто молчало, вглядываясь в лица своих мужей, сыновей, отцов, пытаясь запомнить их. Несколько женщин плакали беззвучно, утирая слезы концом платка. Мать Степана не выдержала, прорвалась через толпу и повисла на шее у сына, сотрясаясь в рыданиях. Два дружинника грубо, без лишних слов, оттащили ее и швырнули обратно в толпу.

– Хватит соплей! – рявкнул Борислав. – Не на похороны собрались! А кто будет плохо сражаться – тому я лично похороны устрою! Поняли, свиньи?!

Никто не ответил.

– Вперед! Шагом марш! – скомандовал он.

Тяжелая, неуклюжая колонна тронулась с места. Скрип сапог. Шарканье лаптей по пыли. Короткий, задавленный всхлип из толпы провожающих.

Родан шел, глядя прямо перед собой. Он не хотел оборачиваться. Не хотел видеть заплаканные глаза Весняны, стоящей в стороне. Не хотел встретиться взглядом с Зоряной, чье лицо было похоже на каменную маску. Он не хотел прощаться.

Но он все равно обернулся. Уже на выходе из деревни, на последнем повороте, откуда еще были видны крыши изб.

И тогда он увидел.

Его зрение, обостренное амулетом и бессонной ночью, показало ему то, чего не видел никто другой. Он увидел не просто деревню, залитую кровавым светом утренней зари.

Он увидел ауру войны.

Это не было похоже на ауры людей или духов. Это было нечто огромное, безличное, чудовищное. От горизонта, со стороны стольного града, на их земли наползало исполинское, живое марево. Оно было грязно-багрового цвета внизу, у самой земли, а выше переходило в угольно-черный, вязкий, как смола. Оно клубилось, медленно, неотвратимо, как грозовая туча, полная не воды, а крови и боли. Оно пожирало свет. Оно высасывало цвета из мира. И в этом мареве Родан видел мимолетные, кошмарные образы: искаженные криком рты, оторванные конечности, горящие дома, плачущих детей.