Дух народа Арху. Том 1. Спасение небесного волка

Танук родился в Отукене, сын аристократа из племени Ас, чей отец, тархан, отдал его в Ханбалык семилетним мальчишкой. Здесь он должен был выучиться управлению, войне и законам – знаниям, что могли бы возвысить его в степи. Но правда, открывшаяся позже, резала глубже ножа: он был аманатом, заложником, данью верности Алпастану. Десять лет он жил в этих стенах, тоскуя по ветру и траве, но отец и каган сковали его судьбу цепями долга. Он мечтал стать советником в Отукене, шептать мудрость на ухо вождям, но вместо этого гнил здесь, среди шелковых, чьи улыбки были лживы, как их ткани.

Лау некогда насмехался над ним, мальчишкой из степей, но Танук вырос, окреп, и его ум стал острым, как клинок. Он побеждал в спорах, оставляя учителей в пыли, и теперь никто не смел бросить ему вызов открыто. Лау остановился, его взгляд уперся в Танука, что витал где-то за окном. Ученик впереди стукнул по столу, вырвав кочевника из грез. Танук моргнул, собрав мысли.

– Учитель, вы что-то спросили?

– Там что-то интересное? – Лау кивнул на окно, голос его был холоден, как зимний дождь.

– Нет. Просто задумался.

Сибау, долговязый шелковый с надменной ухмылкой, не сдержался. Его зависть к Тануку тлела годами, как угли под золой.

– Учитель, в городе курултай. Его родичи прискакали из степей. Волка тянет в лес!

Смех прокатился по залу, резкий и злой. Лау махнул рукой, успокаивая их.

– Танук, ты и правда хочешь их видеть?

– Да, учитель. Если можно, я бы пошел.

– Тогда иди. К вечеру будь здесь.

– Прямо сейчас?

– Да. Ступай.

Танук поднялся, кивнул в знак благодарности и вышел, оставив за спиной шелковых, чьи взгляды жгли ему спину. Они смотрели на Лау, удивленные его мягкостью. Учитель нахмурился.

– Он знает все. Спокоен, потому что готов. А вы? Думайте об экзаменах.

– Мы не хуже! – выкрикнул Сибау, за ним поддакнули другие. – Отпустите нас тоже!

Лау усмехнулся, его глаза сузились.

– Не хуже? А смогли бы вы поехать в Отукен, жить среди кочевников десять лет, есть их пищу, носить их шкуры, превзойти их в силе и уме?

Тишина легла на зал, тяжелая, как плащ из мокрого войлока. Сибау стиснул кулак, его лицо потемнело.

– Надо попробовать. Но чему учиться у них? Какая польза?

– Польза велика, – отрезал Лау. – Наши беглецы, живя в степях, смягчили варваров. Их терпимость к нам – их труд, не войск. Мир, в котором вы живете, выкован ими, а не правителями.

– Значит, слава – героям, а не царям? – спросил другой ученик, голос его дрожал.

Лау выпрямился, голос его стал громче, как звон колокола:

– Идущий верным путем не избежит славы, как тело – тени, как крик – эха. Умелый рыбак тянет рыбу с глубины ароматом приманки. Умелый стрелок сбивает птицу с неба крепким луком. Умелый царь заставляет варваров забыть их нравы и покориться, ибо велика его карма. Где воды глубоки, там рыба. Где лес густ, там птицы. Где царь мудр, там герои. Мудрый ищет не тех, кто пришел, а причину их прихода1.

Сибау замер. Слова учителя зажгли в нем искру. Он, сын шелковых, что мечтал о теплом месте чиновника, вдруг увидел путь – превзойти Танука, стать героем в степи, принести славу Шайбалыку. Его кулак сжался сильнее, глаза заблестели. Впервые за годы он почувствовал цель.

Танук вырвался из храма, точно птица из силков, и помчался по улицам Ханбалыка. Ветер бил в лицо, пыль скрипела под ногами, а город гудел вокруг – голоса торговцев, ржание коней, звон монет. Он бежал к запретному дворцу, зная, что внутрь не пустят, но надеясь найти хоть тень Отукена – стражу вождей, конюхов, юрты у стен. Сердце колотилось, как бубен шамана, в ушах звенел родной ветер, которого здесь не было.

Дворец возвышался над площадью, его резные стены и шелковые знамена кричали о власти. Главные ворота были закрыты, стража в железе и шелке стояла недвижимо, как статуи. Танук свернул налево, к западным воротам, где принимали грузы. Там выстроилась очередь телег – триста шагов разноцветных повозок, груженных мясом, рисом, вином. Потребности дворца выросли с курултаем, и стража проверяла каждого, медленно, точно выжимая сок из сухого плода. Поставщики ворчали, нервы их трещали, как старые канаты.

Танук не был известен, но его форма – чистая, ученическая – и высокий рост давали шанс. Он подошел к телегами, голос его был четким:

– Что везете?

– Мясо, – буркнул один.

– Водку, – добавил другой.

– Рис, яйца перепелов, – третий.

– Кобылье молоко, – сказал четвертый, табгач с грубым лицом.

Танук замер, сердце екнуло.

– Кумыс? Идем со мной. Меня послали за ним, – сказал он и заодно чтобы продавец поверил вступил проверять качество

– А ну-ка, налей мне немного! Какой кумыс ты везешь?

Продавец, не сомневаясь, налил из кожаного сосуда в чашу. Танук взял ее, поднес к губам, и вкус – резкий, кислый, живой – ударил в него, как степной ветер. Он закрыл глаза, на миг оказавшись в Отукене, среди трав и табунов. Последний раз он пил кумыс два года назад, и теперь этот глоток был слаще меда. Он сдержал улыбку, сохранив суровость.

– Молодой?

– Самый свежий. Каган любит такой, – ответил продавец, думая, что перед ним дворцовый слуга.

– А в других сосудах?

– Такой же. Попробуй.

Вторая чаша опустела так же быстро. Танук вытер усы, кивнул:

– Ты табгач?

– Да, из-под города. Меня зовут, когда нужно много. Во дворце свои кобылы, но сейчас не хватает.

– Знаю, – солгал Танук. – Идем, пропустим тебя.

Они двинулись к воротам, обходя очередь. Стража нахмурилась, но вид Танука – статный, уверенный – смягчил их гнев.

– Кто такие? Почему без очереди? – рявкнул постовой.

– Кумыс для кагана, – ответил Танук на языке шелковых, четко и громко. – Молодой. Если простоит, скиснет. Делу конец.

– Открой сосуд, – указал страж. Продавец подчинился, запах ударил в ноздри.

– Саумал, молодое, – кивнул постовой. – Идите к вторым воротам. Там проверят еще раз.

Двое успешно зашли через ворота. Танук взяв за ручник телеги начал помогать продавцу. Он так хотел попасть во дворец что начал быстро шагать вперед. Продавец еле успевал за ним.

– Что будет дальше? – спросил Танук. – Я просто новенький в дворце, и работа у меня была другая. Первый раз выхожу встречать поставщиков.

– Сейчас будут пробовать кумыс, посчитают количество и выпишут бумагу. Дальше нужно с этой бумагой в казну идти.

– В саму казну? Тебя туда пустят?

– Конечно нет. Они обычно берут товар и бумагу. Потом приносят сумму а я поджидаю их.

– А сумму полную дают?

– Когда как. Иногда говорят: «Пока мелочи нет, отдадим в следующий раз», – но в следующий раз там стоят другие или они сами, вот только могут не признать долг или притворится что забыли. Еще могут нагло потребовать за услуги.

– Какие услуги?

– Ну, якобы, я мог бы ждать пару дней а они сразу решают. Вот за это и берут.

– Понятно! Что-то у нас в книгах не было такого, – улыбнулся Танук.

– В каких книгах?

– Да так! Забудь! Значит, нас дальше не пропустят?

– Тебя могут, но меня нет! А ты сам разве не оттуда вышел?

– Нет. Я с другого конца двора.

Наконец они дошли до вторых ворот, это был пост для приема товаров а чуть дальше стояли еще одни ворота которые были выше и богаче чем другие. Танук примерно знал план дворца по рисункам и чертежам в книгах.

– Если память мне не изменяет это ворота «Верблюжий горб» – подумал он. – Ворота, принимающие караваны с западных стран.

Чуть спустя, они сдали кумыс и вручив чиновникам бумагу на оплату ждали у ворот. Таких как они было много. Все поставщики молча стояли сохраняя тишину как требовалось. Тануку было скучно ждать, он понял что у него нет шанса попасть внутрь и посмотреть на братьев но чтобы не терять время попросту он следил за всем. Его интересовало как обращаются чиновники с простым народом, архитектура дворца, одежды военных и чиновников. Пока он все рассматривал вокруг, ворота Верблюжий горб начали открываться. Чтобы увидеть внутрь хотя бы издалека Танук быстро отошел на место откуда было можно посмотреть внутрь. Однако это не удалось ему так как с двора толпа всадников вырвалась наружу – кочевники Отукена, в шкурах, на низких конях, с гомоном, что резал воздух. Они быстрой рысцой направлялись на первые ворота в сторону Танука.

Танук узнал их сразу – по войлочным плащам, по породе лошадей, по языку, что звенел, как колокол. Он встал на их пути, точно столб, не слыша криков поставщиков:

– С ума сошел? Уйди!

– Кочевники его растопчут!

– Плеткой по голове получит!

Всадники приблизились, их голоса гремели недовольством:

– Кто это? Остановить нас хочет?

– Еще один умник с церемониями!

Танук отступил в сторону, приложив ладонь к сердцу.

– Арма беклер! – крикнул он на хакани.

– Арма! – ответили они, замедляя коней. Чернобородый воин прищурился.

– Отукенец?

– Да. Учусь здесь. Пришел взглянуть на наших.

– Идем с нами! – прогремел другой, с пухлыми щеками. – Посмотрим город, поедим их диковин. Говорят, шелковые готовят странное.

– Могу ли я? – Танук шагнул ближе.

– Залезай! – Чернобородый протянул руку, и Танук одним движением оказался в седле позади него. Тепло родной речи обняло его, как шкура в холодную ночь.

Он был очень рад вновь видеть людей которые были так близки ему. Ученик не знал их имен, не знал их племена и родные края но в воздухе витало энергия теплоты. Танук смотрел им в лица, спрашивал их здоровье и не давал им молчать. Родной язык словно мелодия звучало в его ушах. Когда они выходили с первых ворот, охрана из табгачей предупредила их чтобы те не напивались и не буянили с местными. Мол, они будут строго проверять при обратном пути.

Чуть отдалившись от ворот, чернобородый воин Алтан начал делится впечатлениями:

– Город красив, но эти охраны… Смотрят, будто мы грязь под их ногами. Даже стража – бывшие кочевники – важничает, точно забыла, кто они.

– Пустое яйцо, хвастающее скорлупой, – бросил Танук, и всадники загоготали.

– Верно сказано! А ты как, братишка? – спросил рыжий воин в высокой шапке. – Не похож на табгача, раз пришел к нам.

– Будь у меня крылья, улетел бы сейчас, – ответил Танук, голос его дрогнул.

– Соскучился, бедняга, – кивнул Алтан. – Откуда ты?

– Ордоc, племя Ас. Отец – тархан. Обещал Алпастану, что я останусь у него после учебы.

– Долго еще здесь?

– Да. Я – аманат.

– Серьезно, – присвистнул рыжий. – Тогда веселись с нами! Отукен не вернем, но степь подарим.

– Уже подарили, – улыбнулся Танук.

– Куда теперь? – Алтан кивнул на перекресток.

– Направо. Там рынок. Манты, лапша, утка.

– А там эти сладкие есть? Название не помню.

– И сладости найдем.

– Отлично! Ты мне нравишься, братишка!

Веселая толпа кочевников подняв шум направлялась на рынок еды сотрясая каменную улицу. Горожане увидев людей в шкурах смотрели с завистью и страхом, кто-то слегка восхищался их боевым видом, кто-то презирал но для Танука было все равно на них. На него смотрели вдвойне, ведь его одежда и вид был шелковым а сам сидел среди кочевников и шел с ними «в обнимку». Завистливые взгляды и шептание шелковых горожан давало ему больше чувства гордости. Теперь его точно запомнят все. С ним будут считаться впредь, ведь толпа свирепых воинов усадив его с собой шутили с ним. Значит человек не простой! Но откуда было знать молодому ученику что скоро наступят такие перемены что он пожалеет что так высветился перед всем городом.

Улус Сандакум. Столица Шахреман

Дворец Шахремана возвышался над столицей. Его лицевой фасад венчал обширный айван – арка, что зияла, точно пасть зверя, соединенная с купольным залом, чьи своды уходили ввысь, теряясь в тенях. К этим парадным чертогам примыкали меньшие комнаты – купольные и сводчатые, их стены были тесны, как гробницы, а воздух пропитан пылью веков. Вокруг дворцового комплекса раскинулись парки и сады, чья зелень казалась насмешкой над пустыней, и охотничьи угодья, где некогда шахи гоняли газелей и львов. Стены дворца пестрели резьбой – львы с оскаленными клыками, быки с рогами, что могли пронзить небо, тигры, чьи когти оставляли шрамы на камне, и крылатые твари, рожденные в лихорадочных снах жрецов. Каждый изгиб камня кричал о величии, но под ним таилась тень упадка.

Двор Хистафы был оазисом среди этого великолепия. Пальмы отбрасывали скудную тень на выжженную землю, цветы – алые, желтые, белые – источали сладкий запах, что смешивался с жаром полудня. В центре двора бил фонтан, его воды струились, точно кровь из раны, а вокруг грелись на солнце пушистые кошки – пятнистые, полосатые, черные как ночь. Их глаза следили за каждым движением, ленивые, но хищные, подобно стражам, что ждут добычу.

Неподалеку от фонтана стояла беседка, вырезанная из сандалового дерева, ее крыша была усыпана бронзовыми пластинами, что звенели на ветру. Там восседал Хистафа, шах огнепоклонников, чья мощь еще не угасла под грузом лет. Три цикла луны и шесть зим – тридцать шесть лет – он носил корону, и тело его оставалось крепким, как дуб, что цепляется за скалу. Длинные темные волосы, гладко зачесанные назад, струились по плечам, а борода, выкрашенная в ярко-красный цвет, горела, точно пламя, что пожирало его жертвоприношения. Шелк цвета крови облегал его грудь, но под ним угадывалась кольчуга – старая привычка воина, что спал с клинком под подушкой. Его глаза, глубокие и темные, были полны тревоги, что грызла его, как червь – гниющий плод.

Рядом сидели маги Бомпо, страшные, точно порождения кошмаров. Их лица – широкие, с круглыми носами и густыми бровями – казались вырезанными из грубого камня, а тела, покрытые черными волосами, источали запах пота и старой кожи. Машаль, их глава, стоял ближе всех к шаху. Перед ним лежал чилкалит – широкая медная чаша, чья поверхность была испещрена молитвами и цифрами, вырезанными дрожащей рукой жреца. В центре чаши зияли сорок отверстий, к каждому из которых свисала металлическая подвеска, звенящая, как предсмертный хрип. Венчик чаши покрывала мелкая вязь – знаки солнца, огня и судьбы, что шептались о грядущем.

Хистафа сидел один среди магов, его взгляд был прикован к чилкалиту, что наполняла вода, мутная, как его мысли. Потеря сына, Хармуза, и падение западных гарнизонов под копытами Сандрала и Хишмы сломили его дух, точно буря – сухую ветвь. Он не спал три ночи, его разум метался между гневом и страхом, а сердце билось в ритме барабанов войны. Шестьдесят тысяч врагов – рогатые Хорнаки и лунапоклонники Манат – шли к Шахреману, их тень уже легла на пески. Никогда прежде такая орда не вторгалась в эти земли. Веками воины Сандакума сами несли огонь на запад, возвращаясь с золотом и шелком, но теперь ветер переменился, и Хистафа чувствовал, как песок ускользает из-под его трона. Его столица, его гарем, его слава – все могло достаться двурогим псам и их лунной госпоже.

Машаль поднял руку, его мясистые пальцы дрожали, точно паучьи лапы. Он бросил в воду маленький кусок бумаги, пожелтевший от времени, с выжженным знаком огня. Вода дрогнула, круги разошлись, звеня подвесками.

– Теперь, дуньте в воду, мой шах, – прохрипел он, голос его был низким, как рокот земли.

Хистафа наклонился, его красная борода качнулась над чашей. Он выдохнул, медленно, с усилием, точно отдавал часть своей жизни. Вода закружилась, бумага заплясала, и в беседке воцарилась тишина, тяжелая, как раскаленный полдень. Маги замерли, их глаза – мутные, желтые, черные – следили за движением. Пот выступил на лбу шаха, струйка скатилась по щеке, но он не шевельнулся, чтобы вытереть ее. Все его существо было в чилкалите, в этом куске бумаги, что нес его судьбу. Он знал: враги близко. Их копыта уже топтали оазисы, их клинки жаждали его крови. Последние ли дни его царства текут в песочных часах?

Бумага кружилась, точно лист в бурю, замедляясь с каждым вздохом. Наконец она остановилась у одной из подвесок, что качнулась, издав слабый звон. Машаль протянул руку, его пальцы, толстые и дрожащие, сорвали подвеску с кольца. Он поднес ее к глазам, шепча мелкие тексты и числа, вырезанные на металле. Хистафа затаил дыхание, его сердце стучало, как молот о наковальню. Маги наклонились ближе, их тени легли на чашу, точно вороны над падалью. Машаль читал, его губы шевелились беззвучно, а в глазах мелькнула искра – то ли надежды, то ли ужаса.

Ханбалык

К вечеру юрта, тяжёлая от войлока и дыма, наполнилась тенями. Алпастан восседал в центре, его взгляд, острый, как клинок, скользил по вождям. Тишина, хрупкая, ждала его слов. Он заговорил, голос низкий, но твёрдый, как степной ветер: «Союзники, шелковые люди в беде. Хазаркешцы, с их чёрной магией, подстрекают горцев с юго-запада. Жужани грабят караваны. Среди шелковых зреет бунт против нас, табгачей, и кочевников. Сайлык, наш оплот на юге, тонет в заботах – шёлк, фарфор, рис, бумага на его плечах. Нам нужны ваши воины».

Ясутай, глаза его, горящие, как угли, впились в Сайлыка. – Неужели вас волнует бунт среди шелковых людей? – сказал он улавливая паузу Алпастана. – В глубине души вы же хотите чтобы наши ушли из ваших земель. Думаю, это просто предлог для того чтобы бросить наших в бой. Вам же выгодно чтобы ряды людей в шкурах редели как можно быстро.

Алпастан нахмурился, морщины на лбу, глубокие, как борозды, напряглись. «Откуда такая злоба, Ясутай? С утра ты, как жеребец необъезженный».

Бектегин, молчавший, подхватил, его слова, тяжёлые, упали, как камни: «А поход на Давань? Небесные кони аргамаки – для чего? Против нас, кочевников, их поведёте?»

Сайлык улыбнулся, но глаза его, холодные, не смеялись. «Сказки Хазаркешцев, – сказал он, голос мягкий, как шёлк, но острый. – Их разбойники рядятся в наши одежды, и со своими лицами похожие на нас морочат всех. Не верьте лжи».

Ван шелковых, не выдержав, шагнул вперёд, лицо его, открытое, пылало. «Мы не скрываем: хотим земли от Жёлтого моря до Последнего. Но с вами, в союзе, делить плоды».

Бектегин, усмехнувшись, бросил: «Пока дойдём, все беки станут шелковыми. Одного я видел утром – в шёлке, стыдится своего языка».

Сайлык, голос его, твёрдый, возвысился: «Мы дали вам всё: торговлю, дань, принцесс. Отукен равен нашей империи. Что не так?»

Ясутай, оглядев вождей, ждал поддержки, но лица их были каменными. «Равен? – хмыкнул он. – Будто мы не знали своей силы».

Сайлык, глаза сузились, отрезал: «Вас тридцать туменов, нас пять тысяч. При таком раскладе…»

Ясутай, не дав договорить, рявкнул: «Волку плевать, сколько зайцев. Бей – и всё».

Алпастан, чувствуя, как спор, подобно искре, разжигает пожар, вмешался: «Хватит, Ясутай! Наши тридцать туменов богаче всех шелковых. Не этого ли мы хотели? Не мы ли цари мира?»

Бектегин, сердце его, полное тоски, не сдержалось. Он думал об этом всю дорогу, слова, как стрелы, полетели: «Дело не в богатстве. Вы стали шелковыми. Их женщины, советники, музыканты, повара – везде их дух. Шёлк душит нас. Где кочевники? Где наш огонь?»

Сайлык, голос его, высокий, как крик ястреба, ответил: «Без торговли – будет война. Чем недовольны?»

Ясутай, глаза его, яростные, сверкнули: «Войны не боимся. Ты нас пугаешь?»

– Война истощит всех. Не в страхе дело.

– Тебя беспокоит положение народа? Тогда почему все шелковые люди бегут к нам в степь? Не от ваших ли обременений? У вас нет никакой свободы! Вы не цените свой народ даже как насекомых! – продолжил Бектегин.

Сайлык, лицо его, напряжённое, вспыхнуло: «Бегут лентяи, мародёры, не свободолюбцы».

Ясутай, кулаки сжаты, шагнул вперёд: «Мы, степняки, покровители воров? Ты это сказал?»

Тишина, тяжёлая, как камень, повисла. Вожди, шелковые и кочевые, смотрели друг на друга, взгляды, как мечи, скрестились. Алпастан, чуя, как союз трещит, встал, голос его, громовой, разнёсся: «Довольно! Все мы – люди в шкурах, в шелках, в золоте, даже Хазаркешцы – чтим Вечное Небо. Оно нас сплачивает. Я созываю вас для мира, но каждый раз труднее. Кто против наших законов – пусть уходит!»

Ясутай, глаза его, горящие, впились в кагана. «Если людям в шкурах не быть шелковыми, мы не в союзе?»

Бектегин, затаив дыхание, ждал. Сайлык, с мягкой улыбкой, искал взгляд Алпастана, подбадривая. Каган, голос твёрд, ответил: «Если мир того требует – да».

Ясутай, выпрямившись, точно копьё, бросил: «Ты вассал Сайлыка, не он твой?»

Алпастан, ярость, как буря, вспыхнула в нём. Кулак его, тяжёлый, ударил по столу, юрта задрожала. «Как смеешь?» – рявкнул он, встав.

Ясутай, не отступая, шагнул ближе: «Как я смею? Ты забыл что в Отукене есть свобода слова? Слишком долго ты затерялся среди шелковых».

Шум, подобно ветру, поднялся. Вожди, в шкурах и шелках, вскочили, руки их, нервные, искали оружие. Ясутай, голос его, как гром, перекрыл гвалт: «Мы гибли за шелковых, а выжившие тонут в их сладостях, шёлке, барахле. Они нас пожирают, Алпастан! Слепы ли вы?»

Каган, глаза его, тёмные, как ночь, ответили: «Ты видишь раскол, я – единство. Хочу мира, торговли, союза кочевников и шелковых».

Еркара, вождь чиликтинцев, подхватил, голос его, мягкий, но твёрдый: «Мы кочуем, торгуем, берём шелковые блага. Да, посылаем сыновей в бой. Что не так?»

Ясутай, взгляд его, полный разочарования, скользил по вождям, но поддержки не нашёл. «Отукен слабеет, – сказал он. – Мы возвышаем шелковых, не себя».

Глава телесуйцев поддержал Алпастана: «Ты жаждешь былой славы, Ясутай. Каган хочет мира. Шелковые меняются, как и мы».

Бектегин был уверен что кроме Ясутая никто неперейдет на их сторону, – Ты зря тратишь время Алпастан! Наши нравы слишком разные. Мы не можем быть одним народом с шелковыми людьми.

Алпастан, чуя силу большинства, выпрямился, голос его, как молот, ударил: «Тогда уйдите! Много племён за нами. Все кочевники станут табгачами, как и шелковые. Мы – одна держава».

Ясутай, не сдерживаясь, крикнул: «Мечтатели! Шелковые перережут табгачей. Они нас ненавидят, слепец!»

Алпастан, глаза сузились, рявкнул: «Следи за языком, Ясутай! Ты перешёл черту».

Ясутай, молчание его, как буря перед громом, оглядел всех. «Я и мой народ уходим из Отукена, – сказал он, голос твёрд. – На северо-восток, в белоземье. Станем охотниками вновь. Мы вне союза».

Алпастан, садясь, бросил: «Иди. Никто не держит. К диким лесам твоим».

Ясутай, не оглядываясь, шагнул к выходу. «Я дальше пойду».

«Скатери дорога», – отрезал каган, и юрта, тяжёлая, вздохнула, провожая его шаги.

Улус Сандакум

Сандрал восходил из самой восточной страны западного заката, Хорнаки, где солнце тонуло в море, оставляя за собой кровавый след. Его родной город, Адрин, лежал среди скал и соленых ветров, и каждый, кто рождался там, носил на голове рога – знак крови, что текла в жилах народа. Кудрявые светлые волосы вились у них, как морская пена, а формы рогов различались от племени к племени. Сандрал был из народа Инан, чьи рога торчали прямо, точно копья, выкованные для войны. Молодой король, чья кожа еще хранила загар юности, а глаза – огонь мести, вел свой народ через неизведанное, и каждый шаг его армии гремел, как вызов судьбе.

В знойной жаре пустыни двурогие маршировали к оазису, их доспехи звенели под солнцем, а пыль скрипела под сапогами. Рядом с Сандралом, верхом на черном жеребце, ехал Зизифа, жрец лунапоклонников. Его тело было укрыто черным одеянием, что скрывало все, кроме лица, а борода, выкрашенная в черный цвет, спадала на грудь, заканчиваясь перевернутым полумесяцем. На лбу, привязанный шнуром, висел круглый амулет с ликом Манат – богини луны, чьи глаза, вырезанные в бронзе, смотрели на мир с холодной мудростью. Зизифа молчал, но его присутствие было тяжким, как тень ночи.

Сандрал, храбрый и непреклонный, нес в сердце замысел отца – отомстить магам Бомпо, чьи иглы Марана оборвали жизнь короля Никоса. Едва земля укрыла гроб отца, он собрал армию и повел ее через пролив Больной Собаки – узкую полосу воды, что веками отделяла Хорнаки от восточных земель. Никто из рогатых не пересекал его прежде, и когда корабли коснулись берега Сандакума, Сандрал приказал сжечь их. Пламя пожирало дерево, дым поднимался к небу, а он стоял перед воинами, его голос гремел, как буря:

– Мы либо умрем здесь, либо вернемся на кораблях огнепоклонников!

Так он показал, что отступления нет. Восток был загадкой для рогатых – страной сказок и теней, о которой Сандрал знал из свитков и рассказов мудрецов Адрина. Теперь он шел не только увидеть ее, но и взять себе, вырезав месть на песке кровью врагов.

                                * * *

Когда весть о победе над гарнизонами Хистафы достигла оазиса, люди Хишмы забегали, точно муравьи перед дождем. Палатки расцветали среди песков, котлы дымились, наполняя воздух запахом жареного мяса. Сотни верблюдов пали под ножами, их плоть раздавали воинам – рогатым и лунапоклонникам, чьи руки еще дрожали от боя. Для народа Манат это было редким пиром, но повод весомый: они ограбили обозы Хистафы, и победа скрепила союз двух старых врагов, точно нить, что сшивает рваную ткань.