Небесный архив: последний свидетель. Часть 3

Она села, потирая виски. Вокруг сновали люди – женщины с колясками, старики с газетами, дети с мороженым. Никто не смотрел в ее сторону. Никто не узнавал. Когда она попыталась поймать взгляд проходившей мимо девушки, та лишь ускорила шаг, нервно сжав сумку.

– Простите, – Вера дотронулась до руки мужчины, читавшего на соседней скамье газету. – Вы не подскажете, какой сегодня день?

Мужчина отдернул руку, как от огня. В его глазах мелькнуло что-то между раздражением и страхом.

– Среда, – пробурчал он и поспешно удалился.

Среда. Просто среда. Никакого Архива, никаких карточек душ, никаких белых комнат. Мир жил, как будто ничего не произошло. Как будто ее никогда не было.

Ноги сами понесли ее в сторону библиотеки – старого кирпичного здания с выцветшей вывеской. Двери скрипнули так же, как в ее детстве. Воздух внутри пахнет пылью и старыми переплетами – запах, от которого когда-то щемило сердце. Теперь оно молчало.

Библиотекарь за кафедрой – полная женщина в очках – даже не подняла головы, когда Вера прошла мимо. Полки, полки, бесконечные ряды книг. Ее пальцы сами нашли нужный корешок – потрепанный, с потертыми золотыми буквами: «В.А.»

Она достала книгу дрожащими руками. Переплет был теплым, как живой. На титульном листе – ее имя. Страницы шли одна за другой, исписанные мелким аккуратным почерком – вся ее жизнь, каждый день, каждый вздох. До самой последней страницы.

Последняя страница была чистой.

Вера провела по ней пальцами, ожидая, что буквы проступят под ее прикосновением, что история продолжится. Но бумага оставалась белой и безмолвной.

– Красивое издание, – раздался за ее спиной голос.

Вера обернулась. Перед ней стоял пожилой мужчина в потертом пиджаке. Его глаза были необыкновенно светлыми, почти прозрачными.

– Вы… Вы меня видите? – прошептала она.

Мужчина улыбнулся, и в уголках его глаз собрались лучики морщин.

– Вижу книгу в руках у прекрасной дамы. «В.А.» – задумчиво кивнул он. – Странно, я не помню такого автора в нашем каталоге.

Он протянул руку, и Вера вдруг поняла, что должна принять решение прямо сейчас. Отдать книгу – значит позволить истории закончиться. Оставить себе – попытаться дописать.

Ее пальцы сами разжались. Старик взял книгу, бережно перелистал.

– Пустая последняя страница, – заметил он. – Как интересно. Может быть, автор не успел закончить?

– Может быть, – согласилась Вера. Голос ее звучал хрипло, будто после долгого молчания.

Старик закрыл книгу, погладил корешок.

– Знаете, у нас есть традиция – когда читатель находит книгу с незаконченной историей, он может дописать ее сам. – Он подмигнул. – Хотите попробовать?

Вера посмотрела на чистую белую страницу, на свою полупрозрачную руку, на старика, чьи глаза казались ей теперь до боли знакомыми.

– Нет, – сказала она. – Пусть останется такой.

Старик кивнул, как будто ожидал именно этого ответа. Он бережно поставил книгу обратно на полку, между «Буниным» и «Булгаковым».

– Как скажете. Возможно, следующий читатель сделает другой выбор.

Он поклонился и пошел прочь, постукивая тростью по паркету. Вера осталась одна среди книжных стеллажей, слушая, как где-то за окном кричат дети, как скрипят половицы, как тикают часы в вестибюле.

Она подошла к окну. На подоконнике сидел бумажный журавлик – точь-в-точь как те, что видела в Белой Комнате. Ветер шевелил его крыльями, но не уносил.

Вера подняла птицу. На крыле мелькнула надпись – одно-единственное слово, почти стершееся: «Помни».

Она разжала пальцы. Журавлик взмыл в воздух, выпорхнул в открытую форточку и растворился в солнечном свете.

Вера закрыла глаза. Где-то далеко, на другом конце города, мальчик ловил бумажного журавлика и, смеясь, показывал его матери. Где-то старик перелистывал книгу с пустой последней страницей. Где-то женщина просыпалась утром и почему-то вспоминала сон, в котором была кем-то другим.

А мир жил дальше – обычный, прекрасный, забывчивый. Таким, каким и должен быть.

Глава 6. Чернильные птицы

Тени в Архиве стали длиннее – не от света, которого здесь почти не осталось, а от того, что стены начали медленно сжиматься, будто гигантские пальцы сминали бумажный мир. Вера шла по коридору, где воздух был густым от запаха чернил и чего-то кислого, напоминающего испорченные перья.

Вдруг над головой раздался шум – нестройный, тревожный, будто кто-то листал книгу слишком быстро. Она подняла глаза и увидела их: чернильные птицы, сотни, тысячи, летящие беспорядочной стаей, словно буквы, вырвавшиеся из разорванной страницы. Они бились о стены, оставляя после себя кляксы, которые не просто растекались, а складывались в слова:

«Беги», – проступало на потолке.

«Он близко», – расплывалось по полу.

«Ты следующая», – дрожало на дверной ручке.

Алексей стоял чуть поодаль, запрокинув голову, его бледное лицо было усеяно черными брызгами. Одна из птиц, крупнее других, с крыльями, похожими на исписанные пергаменты, спикировала прямо к нему. Он поймал ее на лету, и Вера увидела, как его пальцы тут же почернели, будто пропитались чернилами.

Птица не сопротивлялась. Она лишь повернула к нему голову – без глаз, только капля чернил, дрожащая на месте зрачка – и прошептала что-то.

Алексей замер. Его губы дрогнули, но он не произнес ни звука. Птица рассыпалась у него в руках, превратившись в струйку чернил, которая медленно стекла по его запястью, оставляя на коже цифры:

17.10.

– Что она сказала? – спросила Вера, хотя уже знала ответ.

Алексей медленно вытер руку о рубашку, но цифры не исчезли – они лишь расплылись, став еще нечетче.

– Ничего важного, – он усмехнулся, и в его голосе появилась та самая интонация, которая бывает у людей, когда они врут в последний раз. – Просто дату.

Он не уточнил, чью.

                                              * * *

Слепой картограф сидел в углу зала, окруженный свитками испорченной бумаги. Его пальцы, изрезанные бумажными порезами, скользили по огромному листу, оставляя за собой линии улиц, очертания зданий, изгибы рек. Но что-то было не так – карта напоминала кружево, прошитое дырами.

Вера наклонилась ближе.

– Что ты рисуешь?

– Мир после, – ответил картограф, не поднимая головы. Его голос звучал так, будто доносился из-под земли. – Тот, что будет, когда Архива не станет.

Он провел рукой по участку, где должен был быть город, но бумага осталась чистой. Его пальцы нащупали пустоту, и он вздохнул.

– Здесь ничего нет, – пробормотал он и провел ладонью по листу, стирая целые кварталы.

– Как это – ничего? – Алексей шагнул вперед, его тень упала на карту.

Картограф наконец поднял лицо. Его глаза были зашиты черными нитками, но Вера почувствовала, что он смотрит прямо на них.

– Ничего – значит ничего. Нет улиц. Нет домов. Нет людей. – Он ткнул пальцем в очередную дыру. – Вот здесь был парк. Деревья, скамейки, дети. Теперь здесь пустота.

– Они исчезли?

– Нет, – картограф покачал головой. – Они просто никогда не существовали. Архив стер их не сейчас – он стер их всегда.

Он снова наклонился над картой, и Вера вдруг поняла, что видит знакомые очертания – там, где еще остались линии, угадывался ее город. Тот самый, в котором она выросла. Только теперь на месте ее дома была дыра.

– Подожди, – она схватила картографа за руку. – Если ты стираешь это, значит…

– Значит, этого никогда не было, – закончил он и резко дернул лист на себя.

Бумага порвалась пополам.

Где-то далеко, за стенами Архива, что-то глухо рухнуло.

                                              * * *

Лавка Купца теней стояла на перекрестке пяти исчезающих коридоров, там где тени падали сразу в трех направлениях. Прилавки ломились от странного товара: склянки с застывшими вздохами, клубки ниток времени, зеркала, показывающие не отражения, а воспоминания. Сам Купец, завернутый в плащ из сотен лоскутов разных эпох, перебирал на ладони осколки разбитого будущего.

– А, последний покупатель, – прошипел он, заметив Веру. Его голос звучал так, будто доносился через толщу воды. – Я уже думал, ты не придешь.

Он протянул ей осколок зеркала размером с ладонь. Края его были неровными, будто кто-то откусил кусок стекла. Вера не спросила цену – в Архиве давно перестали спрашивать цены.

– Что я должна увидеть? – спросила она, поворачивая осколок в руках.

– Не «что», а «кого», – поправил ее Купец и засмеялся – звук напоминал шелест перелистываемых страниц.

Вера подняла осколок к глазам. В отражении стояла женщина с ее лицом, но… не она. Волосы у той Веры были короче, в уголках глаз не было морщин, а на шее красовался шрам в форме полумесяца – отметина, которой у нее никогда не было. Отражение улыбнулось – теплой, спокойной улыбкой, которой настоящая Вера не улыбалась уже много лет.

– Кто это? – выдохнула она.

– Ты. Та, какой могла бы стать, если бы… – Купец сделал паузу, наслаждаясь моментом, – если бы Архив не украл у тебя тот день в августе, помнишь? Когда ты хотела уехать?

Осколок вдруг стал горячим. Вера чуть не выронила его, но успела заметить, как в отражении за спиной незнакомой Веры появился Алексей – здоровый, улыбающийся, с книгой в руках. Настоящий Алексей за ее спиной кашлянул – сухо, болезненно.

– Нравится? – прошипел Купец. – Я могу дать тебе это. Всего лишь за…

– Нет, – Вера опустила осколок. – Это не я.

Купец вздохнул, разочарованно покачал головой и взял зеркальце обратно. Оно рассыпалось у него в пальцах, как песок.

– Все говорят «нет» в последний момент. А потом плачут у меня на плече. – Он махнул рукой. – Иди. Твоя очередь еще придет.

                                              * * *

Монах без имени сидел посреди зала Забвения, где стены медленно теряли очертания, растворяясь в воздухе. На нем не было рясы – только лоскуты пергамента, сшитые чернильными нитями. Он молился, но молитвы его были странными – не словами, а обрывками фраз, полузабытыми цитатами, строчками из книг, которых больше не существовало.

Вера остановилась в нескольких шагах, боясь потревожить. Но монах поднял голову – под капюшоном не было лица, только бледное пятно, как незаполненная страница.

– Ты пришла, – сказал он. Голос его звучал так, будто доносился из множества уст одновременно. – Я молился за тебя, хотя не знал твоего имени.

– Зачем? – спросила Вера. – Вы же не знаете, кто я.

– Я молюсь за всех, кого Архив решил стереть. – Монах поднял руки, и Вера увидела, что его пальцы исписаны мелкими буквами. – Послушай.

Он начал молитву снова, и теперь Вера узнала слова – это были строки из ее дневника, который она вела в детстве. Строчки, которых не мог помнить никто, кроме нее самой. Бумажные лоскуты на монахе зашевелились, и вдруг из его рукавов выпорхнули чернильные птицы – маленькие, хрупкие, сложенные из страниц.

– Это… – Вера протянула руку, и одна из птиц села ей на палец. Она была теплой, как живая.

– Твои воспоминания. Те, что Архив не смог уничтожить до конца. – Монах встал, и его «лицо» на мгновение обрело черты – Вера увидела в них что-то знакомое, будто смотрела на искаженное зеркало. – Они улетят туда, где их не найдут.

Птицы поднялись в воздух, кружась над ними. Одна за другой они пролетали сквозь стены, исчезая в сером свете умирающего Архива.

– А что будет с тобой? – спросила Вера, когда последняя птица исчезла.

Монах без имени уже повернулся, чтобы уйти. Его фигура становилась все более прозрачной.

– Я буду молиться, пока не забуду последнее слово. А потом… – он сделал паузу, – потом, наверное, начну сначала.

Он растворился, оставив после себя только клочок пергамента на полу. Вера подняла его – на бумаге было написано одно слово: «Вера». Последняя буква уже начинала расплываться.

                                              * * *

Улицы Архива погружались во тьму постепенно, как театр после финального акта. Фонарщики в своих длинных, пропитанных керосином плащах двигались медленной процессией, поднимаясь по шатким лестницам к каждому фонарю. Их движения были отработанными до автоматизма – рука касалась стеклянного колпака, пальцы щелкали специальным приспособлением, и свет гас с тихим шипением, будто вздохом облегчения.

Вера наблюдала, как старый фонарщик с лицом, изрезанным морщинами глубже, чем линии на карте, тушит последний фонарь на площади. Его руки дрожали, но не от возраста – от того, что он знал: это в последний раз.

– Зачем вы это делаете? – спросила Вера. – Архив и так умирает.

Фонарщик обернулся, и в его глазах она увидела странное спокойствие человека, который уже ничего не боится.

– Порядок есть порядок, – ответил он, вытирая ладонью сажу со лба. – Если уж конец света, то по всем правилам.

Последний фонарь погас с легким хлопком, будто лопнувший мыльный пузырь. Площадь погрузилась в темноту, но не абсолютную – на песке слабо светились следы, оставленные Тихими Гостями. Они тянулись через всю площадь, образуя странные узоры, похожие на письмена забытого языка.

Алексей присел на корточки, проведя пальцем по одному из светящихся следов.

– Они предупреждали нас, – прошептал он. – Все это время. Просто мы не умели читать.

След под его пальцем начал медленно гаснуть, как последняя буква на растворяющейся странице.

                                              * * *

В переулке за площадью царила особая тишина – густая, вязкая, будто пространство здесь было сложено в несколько раз. И посреди этого сложенного пространства, как заноза в пальце, стоял Демон повторов.

Он был похож на человека, если бы человека собрали из обрывков кинопленки – его контуры дрожали, накладывались сами на себя, создавая странное ощущение движения без прогресса. Его губы беззвучно шевелились, и когда Вера подошла ближе, она разобрала слово:

– Сейчас… сейчас… сейчас…

Каждое «сейчас» звучало точно так же, как предыдущее, с той же интонацией, тем же микродвижением бровей. Демон был заперт в моменте, который никогда не переходил в следующий.

– Он застрял, – сказал Алексей, прикрыв глаза, будто от головной боли. – В последней секунде перед концом. Он не может ни двинуться дальше, ни вернуться назад.

Вера сделала шаг к Демону. Его глаза – если это можно было назвать глазами – вдруг замерли на ней. Губы снова сложились в то же слово:

– Сейчас…

Но на этот раз в его голосе прозвучал вопрос, почти надежда. Вера покачала головой.

– Нет, – тихо ответила она. – Еще не сейчас.

Демон замер снова, вернувшись к своему бесконечному циклу. Алексей потянул Веру за рукав.

– Идем. Он не может нам помочь.

– А мы ему? – спросила Вера, уже отходя.

Алексей лишь пожал плечами. Когда они обернулись в последний раз, Демон все еще стоял там, повторяя свое единственное слово в пустоту. Но теперь казалось, что паузы между «сейчас» стали чуть длиннее, будто он наконец начал уставать.

Последний фонарь за их спинами погас с тихим вздохом. Только следы на песке еще слабо светились, указывая путь в темноте – туда, где ждал конец Архива и начало чего-то, что пока не имело названия.

                                              * * *

В самом сердце умирающего Архива, там, где коридоры сходились в странной геометрии невозможного пространства, стояло зеркало. Не простое зеркало – целая стена отполированного до блеска стекла, обрамленная резными узорами из переплетенных букв и цифр. Перед ним сидела девочка, лет десяти, с волосами цвета пожелтевшей бумаги и глазами, в которых отражалось сразу все – и ничего.

Она не повернулась, когда Вера подошла, но ее голос прозвучал четко и ясно:

– Я знала, что ты придешь. Они все приходят в конце.

– Кто ты? – спросила Вера, опускаясь перед девочкой на колени.

– Я – то, что могло бы быть, – ответила девочка и наконец подняла глаза. В них плавали отражения – не этого места, а чего-то другого. Солнечного. Настоящего. – Хочешь увидеть?

Она коснулась зеркала, и поверхность ожила. Вера увидела город – свой город, но каким он мог бы быть. Деревья в парках, не обрезанные по строгим линиям. Дети, смеющиеся без оглядки на невидимые правила. Она увидела себя – другую себя – сидящую за столиком кафе с книгой в руках. И Алексея… Алексея, который не боится говорить, чьи глаза не затуманены болью.

– Это мир без Архива? – прошептала Вера.

– Это мир, где Архив был просто библиотекой, – поправила девочка. – Где карточки души были просто карточками. Где тени оставались тенями.

Вера неосознанно протянула руку к зеркалу, к тому солнцу, к той жизни, которая могла бы быть ее. Ее пальцы почти коснулись поверхности, когда девочка вдруг резко вдохнула:

– Не надо! Оно не…

Но было уже поздно. Вера коснулась отражения, и стекло затрещало. Трещины расходились от ее пальцев, как паутина, дробя изображение на тысячи осколков. Каждый осколок показывал другой вариант – где-то она была писательницей, где-то учительницей, где-то вообще не существовала. А в самом центре – пустота.

– Я.… я не хотела… – начала Вера.

– Никто не хочет, – девочка встала, и Вера увидела, что с другой стороны зеркала она тоже трескается. – Но все равно делают.

Она сделала шаг назад, и ее фигура начала распадаться на кусочки, как рассыпающаяся мозаика.

– Подожди! – Вера попыталась схватить ее за руку, но пальцы прошли сквозь, словно сквозь дым. – Что мне теперь делать?

Последний осколок девочки – ее улыбка – повис в воздухе.

– Живи, – прошептала она. – Хотя бы в этом мире.

И рассыпалась окончательно. Вера осталась одна перед разбитым зеркалом, где теперь отражалась только она – настоящая, с прозрачными руками и глазами, полными слез, которые не могли пролиться. Где-то за спиной раздались шаги – это Алексей наконец нашел ее.

– Вера? – его голос звучал хрипло. – Ты… ты в порядке?

Она обернулась, посмотрела на него – настоящего, живого, умирающего за каждое слово. И вдруг поняла, что выбор, который казался ей утраченным, был сделан давно.

– Да, – ответила она. – Просто… мне показалось, что я что-то потеряла.

Алексей кивнул, не спрашивая, что именно. Может быть, он и сам знал. Они стояли перед осколками зеркала, где теперь отражались только их силуэты – два призрака в умирающем мире.

Где-то далеко, в глубине Архива, рухнула очередная стена. Чернильные птицы взметнулись в воздух, кружась над ними в последнем танце, перед тем как исчезнуть навсегда.

Глава 7. Пир последних слов

В Поварской Архива пахло тлением и медом – сладковатым разложением воспоминаний, которые уже нельзя было назвать ни горькими, ни радостными. Они просто были, как пыль на страницах закрытых книг. Женщина в зелёном, с пальцами, исчерченными бумажными порезами, расставляла на длинном столе стеклянные сосуды. Каждый – с узким горлышком, словно ловушка для крика.

– Последние слова, – прошептала она, прижимая банку к груди пустого стула, где только что сидел кто-то, чье имя уже стерлось. – Они тяжелее, чем кажутся.

Сосуды наполнялись сами: в них оседали обрывки фраз, хрипы, смешки, предсмертные признания. Одна банка лопнула, не выдержав груза – из неё вырвалось: «Прости…» и рассыпалось в воздухе чёрными точками, как мухи. Женщина в зелёном подхватила осколки, собирая их в подол, а потом замерла. Из самой маленькой, помеченной трещиной в форме молнии, прозвучало имя:

– Вера.

Оно ударилось о стенки, отскочило, попыталось сбежать, но банка захлопнулась сама. Женщина в зелёном прикрыла её ладонью, будто усмиряя живую тварь.

– Ты не должна была это услышать, – сказала она пустоте.

Но пустота уже знала.

Дверь в Поварскую распахнулась с таким грохотом, что несколько банок упали и разбились. На пороге стоял Бродячий актёр – Марк, в плаще, сшитом из театральных афиш, с лицом, на котором играла сразу дюжина масок, ни одна не его.

– Дорогие гости! – провозгласил он, раскинув руки. – Сегодня мы представляем вам конец света в трёх актах, с антрактом и внезапной смертью главного героя!

Он шагнул в зал, и пол под ним прогнулся, как сцена перед падением занавеса. Гости – а их было ровно столько, сколько оставалось незаполненных мест за столом, – повернули к нему головы. У них не было лиц, только дыры, в которых темнело что-то липкое.

– Первый акт! – Марк сорвал с себя плащ, и под ним оказался костюм, скроенный из страниц Библиотеки. – Рождение Архива.

Он изогнулся, изображая младенца, и вдруг закричал – не своим голосом, а тысячей голосов сразу. Стены Поварской затряслись, посыпалась штукатурка.

– Второй акт! – Он вскочил на стол, опрокинув банки. Стекло разбивалось, слова вытекали и смешивались в лужах. – Великое Забвение!

Он начал вытирать ноги о слова, как о коврик. «Люблю» растеклось в чёрную лужу, «ненавижу» застряло между половиц.

– Третий акт! – Марк сорвал с лица последнюю маску. Под ней не было ничего. – Финал!

Он прыгнул вниз, в середину стола, и в тот же миг первый из гостей – тот, что сидел ближе всего к Женщине в зелёном, – рассыпался в пыль. Потом второй. Третий.

– Они исчезают во время действия, – пробормотал кто-то в углу.

Это был Тихий Гость. Он сидел, поджав ноги, и чертил пальцем по скатерти. На ткани оставались влажные буквы:

«Архив умрёт, когда перестанут искать последнюю страницу».

Марк обернулся к нему, раздражённо:

– Ты портишь мне кульминацию!

Тихий Гость поднял палец к губам. Его надпись медленно стекала вниз, как слеза.

Женщина в зелёном подняла разбитую банку, из которой всё ещё сочилось имя Веры.

– Ты незваный гость, – сказала она Марку.

– А разве есть другие? – Он рассмеялся и схватил со стола кубок, наполненный чем-то тёмным. – Выпьем за тех, кого уже нет!

Он отпил, и жидкость вытекла у него из дыры в груди, пролившись на пол.

– Ой, – сказал Марк, глядя на лужу. – Кажется, я тоже ненастоящий.

Тихий Гость стёр свою надпись и нарисовал новую:

«Все мы ненастоящие. Но кто-то – больше, чем другие».

Женщина в зелёном опустилась на колени, собирая осколки.

– Я должна сохранить хоть что-то, – прошептала она.

– Сохрани это, – Марк швырнул ей кубок. Он ударился о стену и разлетелся на черепки.

Из последней целой банки донёсся шёпот:

– Помни…

Но кого – уже никто не мог сказать.

                                              * * *

Аптекарь стоял за прилавком, заваленным склянками с мутными жидкостями, каждая из которых была помечена не названием, а симптомом: «От тоски», «От слишком хорошей памяти», «От желания быть услышанным». Алексей провёл пальцем по горлу, ощущая под кожей пульсацию голосовых связок – тех самых, что с каждым словом отнимали у него год жизни.

– Что вам нужно? – спросил Аптекарь, не поднимая глаз. Его руки перебирали какие-то сухие корешки, крошили их в ступке с таким усердием, будто это были не растения, а чьи-то последние надежды.

– Что-нибудь… от страха говорить, – выдавил Алексей.

Аптекарь наконец посмотрел на него. Его глаза были как две пустые пробирки – прозрачные и бездонные.

– У вас уже есть лекарство. Молчание.

– Оно не помогает.

– Тогда вот.

Он протянул Алексею маленькую таблетку, белую и невзрачную, словно спрессованный лист бумаги из забытого дневника.

– Таблетка правды, – пояснил Аптекарь. – Но будьте осторожны. Она не показывает правду о мире. Она показывает правду о вас.

Алексей проглотил её, не запивая.

Сначала ничего не произошло. Потом – будто кто-то вырвал у него из груди голос и заменил его чужим. Он открыл рот, и из него полились слова, которых он не говорил, не думал, не чувствовал:

– Я не хочу умирать. Я не хочу, чтобы меня забыли. Я боюсь, что всё, что я скажу, окажется последним…

Он схватился за горло, но слова вырывались наружу, как вода из треснувшего кувшина.

– Это не я! – хрипнул он.

– Конечно, не вы, – вздохнул Аптекарь. – Это голос того, кто был до вас. И до него. И до него. Вы всего лишь… сосуд.

Алексей упал на колени. Пол под ним был усыпан обрывками бумаги – вырванными страницами чужих душ. Он попытался собрать их, но буквы расползались под пальцами.

– Как это остановить?

– Закончите предложение, – сказал Аптекарь.

– Какое предложение?!

– То, что начали не вы.

Алексей закрыл глаза. Где-то в глубине его сознания звучал голос – не его, но и не совсем чужой. Он поймал конец фразы, как пьяный ловит фонарный столб, чтобы не упасть:

– …но, если это и будет моё последнее слово, пусть оно будет правдой.

Тишина.

Он снова мог дышать.

– Интересно, – пробормотал Аптекарь, записывая что-то в толстую книгу. – Обычно они не находят последних слов.

– Кто «они»?

– Все остальные.

Тем временем Вера брела по Залу Исповедников, где каменные статуи, веками вбиравшие в себя тайны Архива, начали трескаться. Они лопались, как перезревшие плоды, и из них вытекали признания – чьи-то страхи, измены, невысказанные признания. Пол был залит этим липким, тёмным сиропом правды.