Небесный архив: последний свидетель. Часть 3

Она шла медленно, стараясь не наступать на слова. Некоторые из них цеплялись за подол её платья, шепча:

– Я боялся…

– Я солгал…

– Я хотел бы начать сначала…

И вот она увидела её.

Статую с собственным лицом.

Она была меньше других, будто её недоделали, и трещина на щеке напоминала след от слезы. Вера протянула руку, прикоснулась к холодному камню – и статуя раскололась пополам.

Внутри было пусто.

– Где… моя исповедь? – прошептала Вера.

– Её нет, – раздался голос сзади.

Она обернулась. Тихий Гость сидел на полу, рисуя пальцем по липкой луже. Его надпись гласила:

«Ты не успела исповедаться. Тебя уже стёрли».

Вера посмотрела на свои руки. Они стали чуть прозрачнее, чем минуту назад.

– Но я же ещё здесь…

Тихий Гость стёр слова и написал новые:

«Физическое присутствие – не то же самое, что существование».

Где-то вдалеке раздался смех Бродячего актёра, и ещё одна статуя взорвалась, обдав их дождём каменных осколков.

– Он веселится, – сказала Вера без эмоций.

Тихий Гость кивнул и добавил:

«Конец света – это единственное шоу, где билеты покупают постфактум».

Вера хотела рассмеяться, но вместо этого из её глаз выкатилась слеза. Она упала на надпись Тихих Гостя и размыла буквы.

Теперь это было просто мокрое место.

Как и всё остальное.

                                              * * *

Вера наткнулась на мальчика-часовщика в коридоре, который с каждым шагом становился уже. Он сидел, прижавшись спиной к стене, обхватив колени руками, а перед ним на полу лежали десятки разобранных часов. Их шестерёнки, пружинки и стрелки были разбросаны в хаотичном порядке, словно звёзды после взрыва галактики.

– Они все сломались, – прошептал он, не поднимая глаз. – Все, кроме одного.

Он протянул Вере карманные часы в медном корпусе. Их стрелки двигались в обратную сторону, отсчитывая время в убывающем порядке. Циферблат был покрыт тончайшими трещинами, будто паутиной.

– Видишь? – его пальцы дрожали, когда он показывал на цифру три. – Когда дойдёт до нуля, меня не станет. Вообще. Как будто я никогда не существовал.

Вера взяла часы в руки. Они были тёплыми, как живое существо.

– Почему они идут назад?

– Потому что Архив рассыпается, – мальчик поднял на неё глаза, и она увидела в них отражение бесконечного коридора с миллионами дверей, каждая из которых медленно закрывалась. – Время течёт вспять, когда некому его записывать.

Он схватил её за руку, и его пальцы оставили на её коже следы, похожие на цифры.

– Ты можешь остановить их. Ты ведь почти стёрта – для тебя времени не существует. Для тебя стрелки могут стоять на месте.

Вера смотрела на часы. Стрелка перешла с тройки на двойку. Где-то в глубине механизма раздался жалобный щелчок, будто сломалось ещё что-то важное.

– Я не знаю, как это сделать.

– Просто закрой глаза, – прошептал мальчик. – И представь, что времени нет. Что его никогда не было.

Она попробовала. На секунду ей показалось, что стрелки действительно замерли. Но когда она открыла глаза, они снова двигались – теперь уже между двойкой и единицей.

– Не получается.

Мальчик-часовщик откинулся на стену и закрыл глаза. Его дыхание стало медленным, как тиканье старых настенных часов в пустом доме.

– Тогда осталось только ждать. Когда они остановятся, я стану просто воспоминанием. А потом и оно исчезнет.

В этот момент из-за поворота коридора донёсся странный звук – не то шёпот, не то шорох ткани. Когда Вера обернулась, она увидела Ткачиху. Женщина сидела посреди коридора, окружённая клубками ниток всех цветов радуги, и пыталась зашить разрыв в самой воздухе.

Ткань реальности рвалась у неё на глазах, образуя дыры, через которые виднелось что-то чужое – возможно, звёзды, возможно, просто белые точки на чёрном фоне, как на старом телевизоре с плохим приёмом.

– Опять не получается, – пробормотала Ткачиха, пытаясь продеть нитку в иголку. Но нитка горела, едва касаясь краёв разрыва, оставляя в воздухе чёрные следы, похожие на строки забытого текста.

Вера подошла ближе. Через одну из дыр она разглядела что-то похожее на море – но не воду, а бесконечное пространство, заполненное буквами, которые колыхались, как волны.

– Что это? – спросила она.

– То, что было до Архива, – ответила Ткачиха, не отрываясь от работы. – Или то, что будет после. Я уже не помню.

Она потянула нить, и та оборвалась, оставив после себя лишь тонкий след пепла в воздухе.

– Ничего не выйдет, – сказала Ткачиха, бросая иголку. – Нитки кончаются. Скоро не останется ничего, что можно было бы связать.

В этот момент из-за спины Веры раздался голос:

– Когда ткань мира рвётся, самое время для нового узора.

Тихий Гость стоял в тени, держа в руках клубок чёрных ниток. Он протянул его Ткачихе с таким видом, будто вручал ей собственное сердце.

– Спасибо, – прошептала она, – но это последний.

– Последние вещи всегда самые прочные, – написал Тихий Гость на пыльном полу. – Они должны выдержать конец света.

Мальчик-часовщик засмеялся где-то за их спинами. Его смех звучал, как тиканье часов с испорченным механизмом.

– Конец света? Это же всего лишь конец нас. Мир продолжится. Просто без нас.

Ткачиха вздохнула и снова принялась за работу. Новая нить горела, но не рвалась, оставляя после себя причудливые узоры в воздухе, похожие на письмена неизвестного языка.

Вера посмотрела на часы в своей руке. Стрелка остановилась ровно на единице.

И не двигалась.

                                              * * *

Тени уже сгущались в углах Поварской Архива, но никто не зажигал свечей – свет мог привлечь Корректоров, а те, как известно, не были приглашены на этот ужин. Длинный стол, выдолбленный из чёрного дерева, уставлен блюдами, которые никто не решался попробовать: пироги с начинкой из забытых обещаний, суп из последних вздохов, жаркое из обугленных страниц. В центре – огромный графин с чернилами, густыми, как ночь перед концом света.

– Ну что, – Повар Архива, человек с руками, покрытыми ожогами от слов, которые он случайно прочёл во время готовки, поднял бокал. Стекло было мутным, будто выдутым из слез. – За тех, кого уже нет.

Бокалы наполнились чернилами сами – густая жидкость переливалась, отражая лица гостей, но не их истинные черты, а те, что остались в чьих-то воспоминаниях. Вера сидела напротив Алексея, и её отражение в чернилах было чётким, тогда как в реальности контуры её тела уже начинали расплываться, как акварель под дождём.

– За тех, кого уже нет, – повторила Женщина в зелёном, чьи пальцы были испачканы чернилами от писем, которые она собирала у умирающих. Её голос дрогнул, но не от горя, а от привычки – она слишком часто произносила эту фразу.

Алексей не поднял бокал. Он смотрел на Веру, и каждое мгновение этого взгляда стоило ему секунды жизни.

– Ты не пьешь? – спросила Вера.

– Я и так скоро буду среди «тех, кого уже нет», – ответил он, и в углу его рта выступила капля крови. Он вытер её тыльной стороной ладони, оставив на коже тёмный мазок, похожий на запятую в незаконченном предложении.

– Тогда за тех, кто ещё есть, – вдруг сказал Бродячий актёр, Марк, до этого молча сидевший в тени. Он поднял свой бокал, но вместо чернил в нём плескалось что-то прозрачное – возможно, вода, а может, слезы, собранные с кукол-плакальщиц.

– За тех, кто ещё есть, – прошептала Вера и сделала глоток. Чернила обожгли горло, оставив послевкусие железа и чего-то сладкого, как детство, которое она уже не могла вспомнить.

– Интересно, – раздался голос из темноты, – если выпить за тех, кого нет, а потом они вдруг появятся – придётся ли вернуть долг?

Все обернулись. В дверном проёме стоял Тихий Гость, его силуэт едва различим в полумраке, словно нарисованный карандашом, который вот-вот сотрут.

– Ты же никогда не говорил, – удивился Алексей.

– Я и сейчас не говорю, – ответил Тихий Гость, и на песке у его ног появились буквы, складывающиеся в слова. – Это вам кажется, что вы меня слышите. Может, вам просто очень хочется, чтобы кто-то наконец сказал что-то умное?

Повар фыркнул, но тут же спохватился, будто боялся, что даже смех здесь может быть против правил.

– Садись, – сказала Вера. – Если ты не призрак.

– Все мы призраки, – написал Тихий Гость. – Просто некоторые ещё не догадались.

Он не сел, а словно растворился в воздухе, оставив после себя лишь лёгкий запах пыли и старых страниц.

– Значит, так, – Повар поставил бокал на стол с таким звоном, будто это был колокольчик, созывающий мёртвых. – Главное блюдо.

Он снял крышку с блюда в центре стола. Под ней лежала книга – точнее, то, что от неё осталось: корешок, несколько страниц, вырванных с корнем, и запах, напоминающий о чём-то давно утерянном.

– Это… – начала Вера.

– «Воспоминания о будущем», – пояснил Повар. – То, что не сбылось. То, что Архив стёр ещё до того, как это могло произойти.

– Как это есть? – спросил Алексей, сжимая кулаки.

– Очень осторожно, – ответил Повар. – Или не есть вовсе.

– Я попробую, – сказала Вера.

Она протянула руку, и в тот же момент дверь Поварской распахнулась с грохотом. На пороге стоял Капитан Корректоров, Лев, его зеркальные глаза отражали не гостей, а пустые коридоры Архива.

– Пир окончен, – произнёс он.

– Мы ещё не произнесли последний тост, – возразил Повар.

– Последний тост уже произнесён, – сказал Лев. – Архивом.

Он сделал шаг вперёд, и в этот момент бокалы на столе один за другим начали испаряться, чернила превращаясь в пар, который поднимался к потолку, складываясь в слова:

«За тех, кого уже нет».

А потом и слова исчезли.

– Что теперь? – спросила Вера.

– Теперь, – Алексей встал, – мы идём туда, где тосты не нужны.

И они вышли в коридор, оставив за спиной Поварскую, пустые бокалы и книгу, которая так и не была прочитана.

Где-то в темноте, на песке, появилась новая надпись:

«Пировать – значит помнить. А помнить – значит страдать. Выбирайте».

Но её уже никто не видел.

Глава 8. Сад отражений

Вера вошла в сад, даже не заметив, как переступила его невидимую границу. Воздух здесь был густым, словно напоён ртутью, и каждый вдох оставлял на языке привкус металла и забытых слов. Ветви деревьев, чёрные и скрюченные, сплетались в арки, а между ними стояли зеркала – бесчисленные, безрамные, будто выросшие из самой земли. Они не отражали света, лишь поглощали его, затягивая взгляд в глубину, где копошились чужие судьбы.

Капитан Корректоров, которого все звали Львом за его тяжёлую, царственную поступь, наблюдал за ней с края аллеи. Его плащ, сшитый из теней, колыхался в такт её шагам, будто предвосхищая каждый поворот. Он знал, что сад сделает своё дело – ведь ничто так не ломает человека, как его собственное отражение, искажённое до неузнаваемости.

– Заблудилась, путница? – его голос прозвучал мягко, почти отечески, но в этой мягкости таилось что-то хищное.

Вера обернулась и увидела его – высокого, с лицом, изрезанным шрамами, которые не были боевыми. Они напоминали скорее трещины на старом фарфоре, будто кто-то когда-то собрал его из осколков и склеил небрежно.

– Я не заблудилась, – ответила она, но тут же поймала себя на мысли, что это ложь. Она не помнила, как оказалась здесь. Последнее, что всплывало в памяти – узкая улочка, фонарь, мигающий как подбитый глаз, и чьё-то дыхание за спиной.

Лев усмехнулся, будто прочитал её мысли.

– Никто не приходит сюда по своей воле. Но раз уж ты здесь… взгляни.

Он провёл рукой перед ближайшим зеркалом, и его поверхность заколебалась, как вода. Вера не хотела смотреть, но не могла отвести глаз. В отражении она увидела себя – но не ту, что стояла сейчас среди этих чёрных деревьев. Там, за стеклом, она была старше, с лицом, изборождённым морщинами, в платье, которое когда-то любила, но теперь оно висело на ней, как на вешалке. А вокруг – дети. Не её. Чужие. Они смеялись, но звука не было.

– Это… – голос её дрогнул.

– Одна из твоих судеб. Та, где ты вышла замуж за того купца, помнишь? Того, что пахнет рыбой и деньгами. Ты могла бы жить в достатке. Скучно, пресно, но безопасно.

Вера резко отвернулась.

– Это не я.

– Нет? – Лев склонил голову. – А вот это?

Другое зеркало. Теперь она видела себя в мундире Корректора, с пистолетом у виска какого-то старика. Его глаза были пусты, как окна брошенного дома.

– Ты могла бы стать одним из нас. Сильной. Беспощадной.

– Хватит! – её крик разлетелся по саду, и зеркала задрожали, словно испугавшись.

Лев вздохнул, разочарованно, почти по-человечески.

– Как хочешь. Но сад ещё покажет тебе кое-что… интересное.

                                              * * *

Тем временем Алексей блуждал в лабиринте, который когда-то был городом. Улицы здесь менялись, как узоры в калейдоскопе, и он уже не понимал, идёт ли вперёд или по кругу.

И тут он увидел её.

Тень.

Она двигалась впереди, лёгкая, как дым, но очертания были точь-в-точь Веры. Только… без неё.

– Ты… – он попытался догнать её, но тень всегда оставалась на шаг впереди.

– Она уже не та, кем ты её помнишь, – сказала тень, не оборачиваясь. Голос был Верой, но в нём не было тепла. Только пустота.

– Что с ней случилось?

– Она заглянула в зеркала. А они, знаешь ли, имеют привычку показывать не то, что ты хочешь увидеть, а то, что ты боишься узнать.

Алексей почувствовал, как холод ползёт по спине.

– Где она?

Тень наконец остановилась и повернулась к нему. Лица не было – только бледный силуэт, как незаконченный эскиз.

– Там, где все теряют себя. В саду, где растут чужие жизни.

И тогда он понял, что бежит уже не к ней, а за ней – в самое сердце лабиринта, где зеркала ждали своей очереди рассказать ему его собственную историю. Только вот вопрос – захочет ли он её услышать?

                                              * * *

Между деревьев, там, где зеркала стояли плотнее, будто сговорившись не пропускать свет, сидели они – двое, одинаковые, как капли ртути, разлитые по стеклу. Близнецы. Один в белом, выцветшем, будто его долго держали на солнце, пока оно не выжгло все краски. Другой – в чёрном, но не траурном, а том глубоком, бездонном чёрном, который бывает только в закрытых шкатулках, куда никогда не заглядывает свет. Их лица были пустыми, словно масками, но глаза… глаза горели, как угли в пепле.

– Они смотрят, – прошептала Вера, хотя не собиралась говорить вслух.

Лев, стоявший рядом, усмехнулся в усы – если у него вообще были усы. В этом странном свете трудно было разобрать.

– Они не просто смотрят. Они видят. Один – то, что было. Другой – то, что никогда не будет.

Близнецы повернули головы синхронно, и Вера почувствовала, как что-то холодное ползёт по её спине.

– Ты пришла, – сказал белый. Его голос был похож на шелест страниц в пустой библиотеке.

– Но не должна была, – добавил чёрный. А его голос… его голос звучал так, будто кто-то натягивает струну до предела, ещё чуть-чуть – и она лопнет.

– Что вы хотите? – спросила Вера, и её собственный голос показался ей чужим, слишком громким в этой тишине.

Близнецы переглянулись.

– Мы не хотим. Мы говорим, – ответил белый.

– За тех, кто не может, – продолжил чёрный.

И тогда они заговорили вместе, и их голоса сплелись в один, странный, двойной, как эхо в пустом коридоре:

– Архив станет пустым местом.

– Что это значит? – Вера почувствовала, как страх сжимает её горло.

Но близнецы уже отвернулись, будто потеряли к ней интерес.

– Они всегда так, – вздохнул Лев. – Бросают слова, как кости, а потом смотрят, как ты за ними побежишь.

                                              * * *

А в это время на краю сада, там, где деревья редели и переходили в пустырь, сидела старуха. Не просто старуха – Стражница. Та самая, про которую говорили, что она помнит все имена, даже те, что стёрлись из книг. На коленях у неё лежал колокольчик, маленький, медный, весь в царапинах.

– Звони, бабка, – пробормотал Тихий Гость, появившийся из ниоткуда, как всегда. – Может, хоть кто-то откликнется.

Старуха посмотрела на него мутными глазами, в которых плавало что-то вроде понимания, и медленно подняла колокольчик.

Звон разнёсся по саду, тонкий, дрожащий, будто стеклянная нить. Раз. Два. Три.

Но мёртвые не пришли.

Вместо них из земли начали подниматься тени. Длинные, бесформенные, они тянулись вверх, как дым, но не рассеивались.

– Библиотекари, – прошептал Тихий Гость, и в его голосе впервые зазвучало что-то вроде страха.

Тени вытягивались, обретая форму – пальцы, скрюченные от долгого перелистывания страниц, спины, сгорбленные под невидимым грузом книг, лица… лица без глаз, но с ртами, полными пыли.

– Они ищут, – сказала старуха, и её голос был похож на скрип пергамента.

– Что они ищут? – спросил Тихий Гость, но старуха только покачала головой.

– То, что потеряно. То, что должно быть в Архиве.

Тени двигались медленно, но неуклонно, направляясь вглубь сада, туда, где Вера стояла перед зеркалами, не зная, что одно из них – то самое, последнее, за которым её ждёт не отражение, а пустота.

А колокольчик звонил, звонил, звонил…

                                              * * *

Вера шла по аллее разбитых зеркал, где осколки хрустели под ногами, словно кости мелких зверьков. Воздух здесь пахнет старым фарфором и лавандой – той, что кладут в шкафы, чтобы отпугнуть моль, но забывают вовремя заменить. Вдруг её взгляд упал на странный предмет у подножия черного кипариса: фарфоровая кукла в платье плакальщицы лежала на боку, с трещиной, рассекавшей лицо от левого виска до уголка губ.

Она наклонилась, и тогда увидела – кукла имела лицо Сони. Не похожее, а точь-в-точь. Даже родинка над бровью, даже тот едва заметный изъян на нижней губе, о котором знали только самые близкие. Вера протянула руку, и в этот момент куклы веки дрогнули. Фарфоровые ресницы поднялись, открывая глаза цвета застоявшейся воды.

– Ты заменила меня, – прошептала кукла, и её голосок звучал как скрип несмазанных шарниров. – Теперь я – никто.

Вера отпрянула, но кукла продолжала говорить, и с каждым словом трещина на её лице расширялась, обнажая не фарфор, а что-то тёмное и вязкое внутри:

– Ты взяла моё место у окна. Моё место за столом. Мои письма читаешь. Мои платья носишь. Разве не видишь – они тебе коротки? Разве не чувствуешь – чужие воспоминания жмут, как неразношенные туфли?

Где-то вдали засмеялся Тихий Гость – сухой, как треск пересохших веток.

– Вот она, цена замены, – донёсся его голос. – Одного стёрли – другого вставили. Только чернила новые, а бумага-то старая. Все пятна проступают.

Вера хотела ответить, но в этот момент кукла рассыпалась у неё в руках, превратившись в горсть пыли с запахом сухих цветов из похоронного венка. Осталось только платьице – маленькое, кукольное, с чёрной отделкой. Она подняла его, и вдруг земля под ногами стала мягкой, податливой, как тесто.

Аллея зеркал закончилась. Перед ней расстилалось широкое русло, но не реки – её отсутствия. Высохшая Река Времени тянулась вдаль, её берега представляли собой не землю и воду, а нечто среднее – застывшую грязь с трещинами, напоминающими старые карты. Русло уходило в туман, терялось в нём, как нитка в руках нерадивой швеи.

– Когда-то здесь текла река, – сказал Лев, появившись за её спиной так внезапно, что Вера вздрогнула. – Но времена меняются. Даже у времени есть срок годности.

Он указал на середину русла, где что-то белело среди серой глины. Вера спустилась вниз, ноги вязли в высохшем иле, который оказался не землёй, а чем-то более странным – спрессованными листьями календарей, обрывками писем, фотографиями с выцветшими лицами.

Белый предмет оказался конвертом. На нём дрожащим почерком было написано: «Вере. От неё же». Внутри лежал один листок. Письмо начиналось словами:

«Если ты читаешь это, значит, ты выбрала неправильное зеркало…»

Вера подняла глаза. Лев стоял на берегу, наблюдая за ней с выражением, в котором смешались любопытство и что-то вроде жалости. Тихий Гость качался на сухой ветке, как странная птица, и напевал себе под нос:

– Письмо в бутылке, да бутылка-то пуста. Будущее пишет, настоящее не читает…

Она развернула письмо полностью, но остальные строки оказались залиты чернилами. Только в самом низу угадывалась подпись: «Твоя настоящая».

В этот момент ветер поднял с высохшего дна облако серой пыли, и Вера зажмурилась. Когда она открыла глаза, письма в руках уже не было – только горсть пепла медленно просачивалась сквозь пальцы.

– Ничего личного, – раздался голос Льва. – Просто архив чистит полки. Скоро и это место станет пустым.

Тени библиотекарей между тем приближались, их безглазые лица повёрнуты в её сторону, руки с длинными пальцами тянутся к чему-то невидимому. А может быть – к ней самой.

Где-то в глубине сада снова зазвенел колокольчик. Но звонил он уже по-другому – словно хоронил кого-то, кто умер так давно, что все уже забыли его имя.

                                              * * *

Внезапно воздух загустел, словно пропитался расплавленным стеклом. Вера ощутила, как пространство вокруг начало вибрировать – сначала едва заметно, как дрожь в руке у старика, держащего бокал, потом сильнее, пока земля не затряслась с таким усилием, что чёрные кипарисы закачались, будто пьяные.

Первыми рассыпались дальние зеркала. Они не падали – просто распадались на части, как сахарные кубики в горячем чае. Осколки не звенели, а глухо шуршали, превращаясь в серебристый песок, который тут же уносило странным ветром, дующим одновременно со всех сторон.

– Что происходит? – крикнула Вера, но её голос потерялся в нарастающем гуле.

Лев стоял неподвижно, его плащ из теней трепетал, как парус перед бурей. Когда Вера посмотрела ему в лицо, она увидела нечто невозможное – его зеркальные глаза покрывались паутиной трещин. Из тонких щелей сочилась не кровь, а что-то прозрачное и вязкое, похожее на слёзы, но пахло оно старыми книгами и пылью.

– Конец, – просто сказал он, и в его голосе впервые прозвучала усталость. Не театральная, не показная – настоящая, человеческая усталость восьмидесятилетнего старика, который вдруг осознал, что прожил не свою жизнь.

Он сделал шаг – и его правая нога провалилась в землю по щиколотку. Но не в мягкую почву, а будто в пепел. Лев посмотрел вниз с каким-то странным любопытством, как учёный, наблюдающий интересный эксперимент, где подопытный – он сам.

– Капитан? – Вера неожиданно почувствовала жалость к этому хищному созданию.

– Они закрывают архив, – прошептал он, и в этот момент его левая рука от локтя начала рассыпаться, превращаясь в поток серебристых песчинок. – Всё, что не внесено в новые каталоги… подлежит уничтожению.

Тихий Гость материализовался рядом, сидя в воздухе, скрестив ноги, как мальчишка на заборе. Его жёлтые глаза (почему жёлтые? Вера была уверена, что вчера они были серыми) с любопытством наблюдали за распадом капитана.

– Вот так всегда, – произнёс он с лёгкой усмешкой. – Сначала «ваши документы в порядке», потом «ваших документов не существует», а в конце – «вас никогда не было». Бюрократия, милая моя. Даже боги перед ней пасуют.

Лев внезапно рухнул на колени. Теперь трещины покрывали всё его лицо, как паутина на заброшенном окне. Из разломов на щеках вырывались тонкие струйки пара с запахом горячей слюды.

– Она не должна… – он попытался поднять голову, – …увидеть последнее зеркало…

Тихий Гость вдруг стал серьёзным. Он спрыгнул с невидимой опоры и сделал шаг к Вере.

– Нам пора. Пока сад не забрал тебя в список списанных материалов.

– Но что с ним? – Вера не могла оторвать глаз от распадающегося капитана.

– О, не волнуйся, – Тихий Гость махнул рукой, – его просто архивируют. В отдел «Ненужное». Или «Ошибочное». Или… – он прислушался к треску, с которым теперь рассыпалась уже грудь Льва, – …возможно, в «Требует дополнительного изучения». У них там вечная неразбериха с классификацией.

Последним исчезло лицо капитана – оно просто осыпалось, как старая штукатурка, обнажив на мгновение что-то тёмное и пульсирующее внутри, прежде чем и это превратилось в пыль. Его плащ упал на землю пустым мешком и тут же впитался в почву, как вода в песок.

В этот момент весь сад дрогнул, будто кто-то перевернул гигантский песочный таймер. Деревья начали оседать, как свечи на жаре. Зеркала взрывались одно за другим, выбрасывая в воздух серебристые брызги, которые не падали вниз, а улетали вверх, к небу, ставшему вдруг похожим на потолок гигантской библиотеки – с пыльными балками и паутиной в углах.

– Бежим! – крикнул Тихий Гость, хватая Веру за руку. Его пальцы были удивительно тёплыми для существа, которое, казалось, должно быть холодным, как лунный свет.