Небесный архив: последний свидетель. Часть 3

Они бросились к выходу, которого не было видно, по аллее, которая рассыпалась у них за спиной, как карточный домик. Вера чувствовала, как странный песок забивается в ботинки, как ветер, которого не должно быть в закрытом пространстве, рвёт её волосы.

В последний момент, перед тем как переступить порог, которого не существовало, она обернулась. В центре разрушающегося сада стояло одно нетронутое зеркало. Оно было чёрным, как вход в пещеру, и Вера знала – это то самое, о котором говорил Лев. Последнее зеркало.

Но рассмотреть его толком она не успела – Тихий Гость дёрнул её за руку, и они вывалились в реальный мир так же неожиданно, как пробка из бутылки шампанского.

За их спинами с глухим вздохом закрылась дверь, которой там не было. На её месте осталась только стена с выцветшими обоями и маленьким, смешным зеркальцем в форме цветка – самым обыкновенным, какое можно купить в любом магазине за копейки.

Тихий Гость отряхнулся, хотя на нём не было ни пылинки.

– Ну вот и всё. Сад закрылся. Отражения возвращаются в небытие. – Он посмотрел на Веру с неожиданной серьёзностью. – Только запомни: если вдруг увидишь чёрное зеркало – беги. Не задумывайся. Потому что то, что ты увидишь в нём… это уже будет не ты. Это будет то, чем ты станешь. А будущее, милая моя, имеет привычку сбываться. Особенно самое неприятное.

Он поклонился, как актёр после спектакля, и растворился в воздухе, оставив после себя только запах старой бумаги и горького миндаля.

Вера осталась одна. В её кармане лежал комочек высохшего ила – всё, что осталось от письма из высохшей реки. А в ушах звенело, будто кто-то вдали всё ещё трясёт тот самый колокольчик, зовя кого-то, кто уже никогда не придёт.

Глава 9. Демон метафор

Тишина в Зале Перекрёстных Ссылок была не просто отсутствием звука – она имела текстуру, плотность, вкус. Вера ощущала её на языке, как привкус старого пергамента, впившего в себя все слова, которые когда-либо были произнесены в этих стенах. Воздух дрожал от напряжения, будто перед грозой, когда природа затаивает дыхание в ожидании первого удара.

И там, в центре зала, сидел он – Демон метафор.

Раньше он парил между книжных стеллажей, оборачиваясь то клубком цитат, то облаком аллегорий, то потоком загадок, которые звенели, как разбитые стёкла. Теперь же он был пригвождён к своему креслу – нет, не цепями, не верёвками, а чем-то куда более страшным: собственными словами. Фразы, которые он когда-то произнёс, теперь висели в воздухе, сплетаясь в причудливую паутину, обвивая его шею, руки, пальцы, впиваясь в кожу, как тончайшие нити, сотканные из смыслов.

– Что с ним? – прошептала Вера, не осмеливаясь нарушить эту странную тишину.

Библиотекарь Олег, стоявший рядом, медленно покачал головой. Его глаза – обычно спокойные, как страницы закрытой книги – теперь отражали тревогу.

– Он связал себя сам. Каждое слово, каждая метафора, каждый намёк – всё это теперь петли на его горле.

Демон метафор поднял голову. Его лицо, когда-то выражавшее всю гамму человеческих эмоций через поэтические обороты, теперь было пустым. Только глаза – огромные, бездонные, как незаполненные страницы – смотрели на Веру с немым ужасом.

– Почему он молчит?

– Потому что боится, – ответил Олег. – Раньше он мог говорить что угодно – мир выдерживал его слова. Но теперь… теперь каждое его слово может стать последним. Не его. Мира.

Демон метафор попытался пошевелиться, но паутина из его же фраз натянулась, впиваясь глубже. Казалось, он не просто связан – он заперт в лабиринте собственных мыслей, где каждый поворот ведёт к новому тупику.

– Он когда-нибудь заговорит снова?

– Если найдётся тот, кто развяжет узлы. Но кто сможет распутать то, что уже стало частью его?

В этот момент что-то мелькнуло в воздухе – лёгкое, почти невесомое. Крошечный мотылёк, с крыльями цвета пожелтевших страниц, порхал между стеллажами, будто искал что-то. Он подлетел к Олегу и опустился на его ладонь, едва заметно трепеща крылышками, как последний лист на осеннем ветру.

Библиотекарь замер.

– Это последний, – прошептал он.

Мотылёк вздрогнул, и вдруг его тельце потемнело, стало хрупким, как обугленная бумага. Крылья рассыпались в пепел, оставив на ладони Олега лишь горстку серой пыли.

– Они погибают с Архивом, – сказал он, и голос его дрогнул, будто под тяжестью невысказанного.

Вера посмотрела на пустую ладонь, потом на Демона метафор, закованного в собственные слова, потом на Олега, в глазах которого читалось что-то похожее на прощание.

– Что происходит?

– Конец, – просто ответил Библиотекарь. – Конец метафор. Конец намёков. Скоро останутся только голые факты. А потом…

Он не договорил. Но Вера поняла.

Потом не останется и их.

                                              * * *

На площади Исчезнувших Театров, где брусчатка хранила отпечатки стоп никогда не существовавших актёров, Марк стоял на самодельных подмостках из гнилых досок. Его костюм, когда-то пышный и расшитый золотом, теперь висел мешком, пропитанный запахом дождя и отчаяния. В руках он сжимал свиток пергамента – или то, что от него осталось. Страницы пожирала странная плесень, оставляя после себя лишь отдельные слова, как острова в океане забвения.

– Я не помню… – его голос, обычно звонкий и поставленный, дрожал, как первый ледок на луже. – Здесь было… это место… монолог…

Он перебирал обрывки фраз пальцами, словно слепой, читающий по Брайлю последнее письмо от возлюбленной. Вдруг его тело содрогнулось, как от удара током. Когда он поднял голову, глаза стали другими – чужими. Голос зазвучал на несколько тонов ниже, обретя странные обертоны:

– Мы исчезаем аккуратно, по одному, чтобы не создавать сквозняков в архивах…

Потом резко сменился – стал тонким, женским, с придыханием:

– Они стёрли моё имя чернильной резинкой, но пятно осталось на странице…

Третий голос, детский, со смешком:

– Я был всего лишь сноской, а теперь и её вырезали ножницами…

Толпа, состоящая из дюжины случайных прохожих и трёх призраков бывших зрителей, замерла. Марк кружился на месте, его движения становились всё более механическими, как у марионетки, которой управляют десяток кукловодов сразу. Каждый поворот головы – новый голос, новая манера, новая исчезнувшая личность, нашедшая временный приют в его теле.

– Он теперь не актёр, – прошептал стоявший рядом уличный торговец луком, – он стал театром. Театром одного исчезнувшего.

– И многих исчезнувших, – поправил его Тихий Гость, внезапно материализовавшись на тумбе для объявлений. – Хотя какая разница? В афише всё равно напишут «аншлаг», даже если в зале мыши да пыль.

Марк в это время говорил голосом старика, вспоминая как его фотографию вырезали из семейного альбома острыми ножницами. Потом вдруг запел тонким дискантом забытой оперной дивы. Его руки рисовали в воздухе сложные па, будто продолжая давно отменённый спектакль.

Внезапно он замер. Все голоса в нём стихли разом. Только губы шептали: «Сценарий… где мой сценарий…» Но свиток в его руках окончательно рассыпался, превратившись в мокрую труху, пахнущую грибами и старыми чернилами.

                                              * * *

Алексей шёл по переулку Часовщиков, где в витринах мастерских стояли тысячи механизмов, отсчитывающих время, которого не существовало. Одни часы показывали вчерашний день, другие – завтрашнее утро, третьи вовсе крутились против стрелки, словно пытаясь вернуть то, что уже нельзя вернуть.

В самой узкой мастерской, больше похожей на шкаф, чем на лавку, мальчик лет двенадцати возился с каким-то механизмом. Его пальцы, испачканные в машинном масле, двигались с неестественной для ребёнка точностью. Когда он поднял голову, Алексей увидел, что глаза у мальчика – точно такие же, как у старых часовщиков: увеличенные от постоянного вглядывания в мелкие детали, с красными прожилками, как циферблаты с треснувшим стеклом.

– Тебе нужны часы, – сказал мальчик не вопросом, а констатацией. – Не те, что показывают время, а те, что его хранят.

Он протянул Алексею небольшие песочные часы необычной конструкции. Внутри вместо обычного песка пересыпались мельчайшие частицы, которые при ближайшем рассмотрении оказались крошечными кадрами воспоминаний: вот Вера смеётся, повернув голову на три четверти, вот её рука поправляет прядь волос, вот она спит, прикрыв глаза ресницами…

– Это… – Алексей не нашёл слов.

– Песок воспоминаний, – объяснил мальчик. – Пока он пересыпается – ты помнишь. Когда остановится – забудешь. Когда пересыплется полностью… – он сделал паузу, – …ну, ты понял.

Алексей перевернул часы. Песчинки-воспоминания начали свой медленный путь вниз. Он вдруг ясно увидел, как одна из них – тот момент, когда Вера впервые взяла его за руку, – исчезает в узком горлышке.

– Как долго?

Мальчик пожал плечами:

– У всех по-разному. У кого-то годы. У кого-то минуты. – Он постучал пальцем по стеклу. – Главное – не трясти. От этого они быстрее пересыпаются. И ещё…

Он замолчал, рассматривая Алексея с странным любопытством.

– Что?

– Когда останется последняя песчинка… ты должен решить: перевернуть часы снова или дать им остановиться. Выбор за тобой. Хотя… – он усмехнулся, – …какой там выбор. Всегда переворачивают. Даже зная, что это лишь отсрочка.

Тихий Гость, наблюдавший эту сцену из тени, вдруг засмеялся своим сухим смешком:

– Вот и прекрасно! Теперь ты можешь точно знать, когда именно забудешь всё, что было дорого. Честнее, чем большинство отношений, не правда ли?

Алексей сжал часы в ладони, чувствуя, как сквозь стекло пульсирует тепло его собственной крови. Где-то там, в узком горлышке между прошлым и будущим, продолжали падать песчинки-воспоминания. Одна за другой. Безвозвратно.

                                              * * *

На озере Перевёрнутых Отражений, где вода давно превратилась в вязкую ртуть, а кувшинки были сделаны из пожелтевшего пергамента, плавали три лебедя. Когда-то чёрные как чернила, они теперь стали белее свежевыпавшего снега – той противоестественной белизной, которая бывает только у вещей, лишённых тени. Их длинные шеи изгибались в немом вопросе, когда они начали петь.

Звук не походил ни на что земное – это была смесь скрипа пера по бумаге, шелеста страниц и того тихого потрескивания, что издают старые книги, когда их раскрывают впервые за сто лет. С каждым тактом их перья начинали отслаиваться, превращаясь в тончайшие листы бумаги. Бумага кружилась в воздухе, складываясь в странные фигуры – то в буквы забытых алфавитов, то в ноты несуществующих произведений, то просто в белые флаги капитуляции.

– Последняя песня, – прошептал стоявший на берегу Библиотекарь Олег, ловя ладонью падающее перо-страницу. – Они поют о том, что не войдёт в новый архив. О том, что будет стёрто.

Вера наблюдала, как один за другим лебеди теряют оперение, обнажая тела из голых метафор – прозрачных и хрупких, как стеклянные сосуды. Когда последний клочок бумаги оторвался от крыльев, птицы замерли на мгновение, затем медленно пошли ко дну, словно тяжёлые чернильницы. Ртутная гладь воды сомкнулась над ними без единого всплеска.

– Почему они стали белыми? – спросила Вера, чувствуя, как что-то тяжёлое и бесформенное застревает у неё в горле.

– Потому что контраст нужен был только пока существовали истории, – ответил Тихий Гость, внезапно появляясь из ниоткуда, как всегда. – Чёрное на белом, добро против зла, начало и конец. Теперь, когда всё заканчивается, все цвета возвращаются к нулю. К чистому листу, так сказать. – Он усмехнулся своей обычной усмешкой, но в этот раз в ней слышалась странная горечь.

                                              * * *

Мастер ключей жил в доме, который сам был похож на гигантский ключ – узкий и высокий, с круглым окошком-кольцом на самом верху. Когда Вера вошла внутрь, её обдало запахом железа, латуни и чего-то ещё – возможно, времени, если бы у времени был запах.

Сам Мастер сидел за столом, заваленным сотнями ключей всех возможных форм и размеров. В его руках рождался новый – странный, скрученный, как ДНК или спираль сна. Он даже не поднял головы, когда Вера приблизилась.

– Я ищу… – начала она.

– Всё ищут, – перебил Мастер. Его голос звучал так, будто доносился из глубины хорошо. – Но находят только то, что сами потеряли. Интересно, не правда ли?

Он наконец посмотрел на неё, и Вера увидела, что его глаза – точные копии ключевых скважин, чёрные и бездонные.

– Мне нужна дверь, – сказала Вера, чувствуя, как слова выходят сами, без её воли.

– Ах, вот как, – Мастер усмехнулся, и его лицо на мгновение стало похоже на связку ключей, звенящих от смеха. – Дверь. Все хотят дверь. Как будто за ней обязательно окажется что-то лучшее.

Он встал, и его длинный плащ, сшитый, казалось, из тысяч ключевых бородок, зашуршал, как связка металла. Подойдя к пустой стене, Мастер провёл по ней своим причудливым ключом. Раздался щелчок – такой громкий, что Вера вздрогнула, – и в стене появилась дверь. Совершенно обычная, если не считать того, что у неё не было ручки, только замочная скважина.

– Вот, – Мастер сделал широкий жест, словно представлял публике оперную диву. – Дверь в небытие. Или в бытие. Или куда ты сама захочешь, чтобы она вела. – Он протянул ей ключ. – Но предупреждаю: там только зеркало.

Вера взяла ключ. Он был тёплым, как живой.

– Зеркало?

– Да. Но особенное. – Мастер вдруг стал серьёзным. – Оно показывает не то, что есть. А то, чего не хватает. Войдёшь – увидишь, кого не хватает. Только вопрос: готово ли твоё сердце к такому зрелищу?

Тихий Гость, наблюдавший эту сцену, стоя в углу, вдруг захихикал:

– О, это прекрасно! Дверь в никуда, ведущая к самому себе. Поистине, лучший способ потеряться – это попытаться себя найти.

Вера поднесла ключ к скважине. Металл запел тонким, почти невыносимым звуком, как расстроенная скрипка. Она глубоко вдохнула и повернула ключ.

Щелчок прозвучал как выстрел. Дверь медленно отворилась, и Вера увидела за ней…

Собственное отражение.

Но не такое, каким она видела его каждый день. Это была она – настоящая, полная, та, какой должна была быть, если бы мир не ломал и не перекраивал её снова и снова. И в глазах этого отражения она увидела то, чего не хватало ей самой все эти годы.

– Ну что, – прошептал Мастер ключей, – нашла то, что искала?

Но Вера не могла ответить. Потому что в этот момент зеркало начало трескаться, и вместе с ним – всё вокруг.

                                              * * *

В Зале Перекрёстных Ссылок воцарилась та особенная тишина, что наступает после долгой болезни, когда пациент уже не кричит от боли, но ещё не начал дышать свободно. Воздух стоял густой, наполненный взвесью несбывшихся намёков и недорисованных сравнений. Вера стояла перед Демоном метафор, чьи уста, зашитые нитями собственных слов, наконец перестали дрожать.

Библиотекарь Олег осторожно приблизился, как врач к безнадёжному больному. Его пальцы, привыкшие бережно перелистывать хрупкие страницы, нерешительно замерли в сантиметре от паутины фраз, опутавшей Демона.

– Он уходит, – прошептал Олег, и в его голосе звучала странная смесь скорби и облегчения. – Настоящие метафоры умирают тихо. Без эффектных последних слов.

Но Демон вдруг поднял голову. Его глаза – те самые, что ещё час назад были пусты, как незаполненные страницы, – внезапно вспыхнули тёмным огнём. Паутина из слов начала натягиваться, потом трещать, нити лопались одна за другой, как старые струны на забытой в чулане арфе.

– Он… – начала Вера, но в этот момент раздался звук – чистый, ясный, как первый аккорд после долгого молчания.

Демон метафор заговорил. Его голос больше не был многоголосым фейерверком образов – теперь он звучал просто, почти по-человечески, с той пронзительной ясностью, что бывает только перед концом:

– Свобода – это дверь без ручки.

Тихий Гость, дремавший в углу на стопке словарей, вдруг подскочил, как будто его укололи булавкой.

– Чёрт возьми, – пробормотал он, – он сделал это. Нашёл последнюю метафору. Ту, после которой все остальные становятся ненужными.

Демон медленно поднялся. Его фигура начала терять очертания, как чернильный рисунок под дождём. Но он продолжал говорить, и каждое слово падало в тишину, как камень в гладь пруда:

– Можно толкать её всю жизнь. Можно искать скрытые механизмы. Можно плакать перед ней. Но открывается она только с другой стороны.

Вера почувствовала, как что-то тёплое и солёное катится по её щеке. Она не сразу поняла, что это слеза.

– Почему сейчас? – выдохнула она. – Почему после всего этого молчания?

Демон метафор (уже наполовину прозрачный, уже больше тень, чем существо) улыбнулся той улыбкой, что бывает у учителей, когда наконец видят, что ученик понял главное:

– Потому что настоящие метафоры рождаются в тишине. А умирают – в прозрении.

Он сделал шаг назад – или, возможно, мир сделал шаг вперёд – и внезапно его не стало. Только лёгкое дрожание воздуха, как над раскалённым асфальтом, да несколько слов, медленно падающих на пол:

«Дверь без ручки… дверь без ручки… дверь…»

Тишина, наступившая после, была особого рода. Не пустая, а насыщенная, как лес после отгремевшей грозы, когда каждое дерево, каждый лист хранит в себе эхо только что случившегося. Даже Тихий Гость не решался её нарушить, лишь перебирал пальцами в воздухе, будто на невидимой клавиатуре.

– Ну вот и всё, – наконец произнёс Олег, поднимая с пола последнюю упавшую нить. – Архив метафор закрыт. Остались только факты. Голые, неприкрытые, неприкрашенные. – Он посмотрел на Веру. – Вам будет не хватать их?

Вера не ответила. Она смотрела на то место, где только что стоял Демон, и думала о дверях без ручек, о лебедях, ставших бумагой, о песочных часах, отсчитывающих последние песчинки воспоминаний. И вдруг поняла, что самый страшный момент наступает не тогда, когда исчезают метафоры, а тогда, когда понимаешь: они были нужны не для украшения мира, а для того, чтобы его можно было вынести.

Тихий Гость вдруг засмеялся – тихо, беззвучно, только плечи тряслись.

– Знаете, – сказал он, вытирая несуществующие слёзы, – я тысячу лет ждал, чтобы услышать, как умирает последняя метафора. А теперь понимаю – она просто перешла в другую комнату. Через ту самую дверь. Без ручки.

Он сделал паузу, затем добавил своё коронное:

– И знаете что? Я даже не уверен, была ли эта дверь вообще.

Глава 10. Тень первого читателя

В глубине Архива, там, где стеллажи сгибались под тяжестью забытых историй, а воздух был густ от пыли и несбывшихся обещаний, Вера нашла книгу, которой не должно было существовать. Она стояла немного в стороне от остальных, будто стесняясь своего присутствия, с потертым кожаным переплетом цвета засохшей крови. На обложке не было ни названия, ни имени автора – только отпечаток ладони, будто кто-то на секунду прижал руку, оставив след в вечности.

Вера знала этот отпечаток. Линии, изгибы, даже маленький шрам у основания большого пальца – всё было её.

– Не трогай, – прошептал за её спиной Библиотекарь Олег, но было уже поздно. Её пальцы сами потянулись к книге, будто магнитом притянутые.

Страницы пахли временем и чем-то ещё – горьковатым, как полынь. Первые главы рассказывали о её детстве, но с такими подробностями, которых не знал никто: как она в пять лет пряталась в шкафу от грозы, как в десять разбила любимую чашку и склеила её так, что родители не заметили, как в шестнадцать впервые влюбилась в мальчика, который потом переехал и не оставил адреса.

– Это… – её голос дрогнул, – это моя жизнь.

Олег молчал, но его глаза говорили достаточно: он знал.

Вера листала дальше, страница за страницей, год за годом. Вот её первая работа, вот встреча с Алексеем, вот Сад Отражений… Но чем ближе к концу, тем больше страниц оказывалось вырвано. Последняя сохранившаяся глава заканчивалась на середине предложения: «Вера протянула руку, понимая, что…»

Дальше – ничего. Только рваные края и пустота.

– Где остальное? – спросила она, и её голос звучал чужим, как эхо в пустой комнате.

– Возможно, его ещё не написали, – раздался новый голос.

Она обернулась.

В проходе между стеллажами стояла фигура, сотканная из теней и полутонов. Не человек, но и не призрак – нечто среднее, как незаконченный набросок углём. Тень первого читателя. Его лицо постоянно ускользало от взгляда, будто состояло из забытых воспоминаний, но глаза… глаза были ясными и очень старыми.

– Ты… – Вера попыталась сделать шаг вперед, но ноги не слушались.

Тень подняла руку – точную копию её собственной, только прозрачную, как дым.

– Не бойся. Я здесь не для того, чтобы пугать.

– Тогда зачем?

– Чтобы напомнить.

Она протянула руку, и Вера инстинктивно потянулась навстречу. Но в тот момент, когда их пальцы должны были соприкоснуться, рука тени прошла сквозь её ладонь, как луч света сквозь воду.

– Ты – только воспоминание, – сказала тень, и в её голосе звучала странная грусть. – А воспоминания нельзя потрогать. Их можно только носить в себе.

Вера сжала пустую ладонь.

– Чье?

Тень улыбнулась – или ей показалось?

– Того, кто прочитал тебя первым.

Тихий Гость, наблюдавший эту сцену с верхней полки, вдруг фыркнул:

– Вот так всегда. Встретишь интересного персонажа, а он оказывается просто чьей-то забытой метафорой.

Тень повернулась к нему, и на мгновение её очертания стали четче:

– А разве есть разница?

Олег между тем нервно перебирал книги на ближайшей полке, будто искал ту самую, которая объяснила бы происходящее.

– Первый читатель… – пробормотал он. – Но это же…

– Миф? Легенда? – Тень покачала головой. – Нет. Он был. Он есть. Просто ты не там ищешь.

Вера снова посмотрела на книгу в своих руках. На рваные страницы. На отпечаток своей ладони.

– Кто он?

Тень начала расплываться, как чернильное пятно в воде.

– Тот, кто начал твою историю. И тот, кто закончит её.

И исчезла, оставив после себя только легкое дрожание воздуха и запах старой бумаги.

Тихий Гость спрыгнул с полки и подошел к Вере.

– Ну что, писательница своей судьбы? – спросил он, указывая на книгу. – Интересно, они тебе оставили хоть один поворот сюжета на твое усмотрение?

Вера не ответила. Она смотрела на пустое место, где только что стояла тень, и думала о том, что самое страшное – это не отсутствие выбора.

А подозрение, что все уже выбрано за тебя.

                                              * * *

Тишина в Архиве стала густой, как чернила, разлитые по пергаменту. Вера держала в руках книгу своей жизни, чувствуя, как дрожат её пальцы – не от страха, а от чего-то более глубокого, более древнего. Ощущения, что за ней наблюдают. Не глазами, не ушами – самим воздухом, самой тьмой между стеллажами.

Алексей появился внезапно, будто вышел из тени, которая всегда была рядом. Его лицо было бледнее обычного, а в глазах – решимость, которую Вера видела лишь однажды, когда он стоял на краю крыши, готовый шагнуть в пустоту.

– Ты знаешь, кто это, – сказала она не вопросом, а утверждением.

Он кивнул, не сводя глаз с того места, где исчезла тень.

– Знаю. Но имя… имя имеет цену.

Тихий Гость, сидевший на плече Олега, как ворона на придорожном камне, хихикнул:

– О, всегда имеет! И обычно это что-то скучное вроде «души» или «первенства». Хотя однажды я видел, как человек заплатил за имя буквой «ё». Весьма занятное зрелище.

Алексей проигнорировал его. Он подошёл к Вере и взял её за руку – его ладонь была холодной, как страницы забытой книги.

– Год моей жизни, – прошептал он. – Это цена.

Вера хотела возразить, но он уже закрыл глаза. Его губы шевельнулись, произнося что-то беззвучное, а затем —

– Лазарь.

Имя повисло в воздухе, тяжёлое, как свинец, яркое, как вспышка молнии.

Тень, которая до этого момента была невидима, материализовалась в центре зала – не постепенно, а сразу, всем своим объёмом, будто её вырвали из небытия силой. Она больше не была полупрозрачной; теперь это была плотная, чёрная масса, дрожащая от ярости.

– Кто назвал? – её голос раскалывался на тысячи отголосков, как крик в пустом соборе.

Алексей шагнул вперёд.

– Я.

Тень замерла, затем начала вибрировать, как струна перед разрывом.

– Ты не имел права.

– Имел, – ответил он просто. – Потому что она должна знать.

Тогда тень закричала. Не человеческим голосом – звуком рвущейся бумаги, ломающихся перьев, рассыпающихся букв. Криком самой истории, которую пытаются переписать.

Стеллажи вокруг задрожали. Книги падали с полок, раскрываясь в воздухе, их страницы разлетались, как испуганные птицы. Олег в ужасе прижал к груди несколько фолиантов, словно пытаясь защитить их от бури.