Небесный архив: последний свидетель. Часть 3

– Где они? – спросил Алексей.

– Кто? – Марк притворно огляделся. – Ах, да… Они же должны были исчезнуть после финала. Так задумано.

– Ты знал, что это произойдёт?

– Я знал, что всё произойдёт, – актёр снял шляпу и вытряхнул из неё горсть песка. – Просто обычно это случается не так… буквально.

Песок зашипел, рассыпаясь по мозаике, и вдруг над ними раздался крик – не птичий, а какой-то скрипучий, будто рвётся бумага.

С неба упал лебедь.

Когда-то его перья были чёрными, как переплёты древних фолиантов, а на шее висел медальон с посланиями из других миров. Теперь птица была белой – слишком белой, как незаполненная страница. Она билась о камни, её крылья хлопали, разбрасывая перья, которые тут же превращались в кляксы.

Алексей опустился на колени рядом с умирающей птицей. Лебедь посмотрел на него одним чёрным глазом – единственное, что не выцвело, – и раскрыл клюв.

– Они больше не летают, – прошептал Марк где-то за спиной. – Почтальоны без писем.

Из клюва птицы вылилась струйка чернил. Жидкость растеклась по трещинам мозаики, складываясь в слова:

«Она уже почти забыта»

Алексей протянул руку, но лебедь вздрогнул всем телом и рассыпался – не в перья, а в буквы, которые закружились в воздухе, как пепел от сожжённого письма.

– Интересно, – сказал Марк, подбирая одно перо, которое ещё не успело превратиться в чернила, – если Архив исчезнет, исчезнем ли мы? Или просто станем… ничьими?

Алексей не ответил. Он смотрел на пятно чернил, которое медленно впитывалось в камни, и думал о том, что теперь ему придётся сказать ещё одно имя. И заплатить за него очередным кусочком жизни.

Где-то в глубине Архива дрогнули стены, будто в ответ на его мысли.

Марк сунул перо за ухо и вздохнул:

– Ладно. Похоже, мне нужно придумать новый спектакль. «Как исчез актёр, которого никто не помнит» – как тебе такое название?

– Не смешно, – пробормотал Алексей.

– Зато правдиво, – актёр поклонился пустому двору. – А правда – она ведь всегда чёрная, да? Как эти лебеди. Ну, или… как они там раньше выглядели.

Он развернулся и зашагал прочь, напевая что-то под нос. Его голос постепенно стихал, будто кто-то выкручивал громкость мира.

Алексей остался один с чернильным пятном, которое всё ещё пульсировало, как живое. Он знал, что должен спешить – Вера теряла себя с каждой минутой, а Архив рассыпался быстрее, чем он предполагал.

Но вместо этого он просто сидел на холодных камнях и смотрел, как последние буквы от послания лебедя растворяются в трещинах между плит.

Где-то вдали зазвенел колокольчик старухи.

Но мёртвые так и не проснулись.

                                              * * *

В подвальных помещениях Архива, где воздух был густым от ароматов забытых вкусов и утраченных желаний, Повар воспоминаний месил тесто из пыли старых писем и слез, что веками собирались в специальные сосуды под кроватями меланхоликов. Его кухня представляла собой странное сочетание кондитерской и лаборатории алхимика – медные котлы пузырились жидкостями, меняющими цвет в зависимости от настроения того, чьи воспоминания в них варились, а на полках в банках с мутным рассолом плавали кусочки детских восторгов и первых поцелуев.

Вера стояла у массивного дубового стола, наблюдая, как Повар – человек с лицом, напоминающим смятый пергамент – раскатывает пласт теста, в котором то и дело проступали чьи-то лица.

– Сегодня особый рецепт, – бубнил Повар, посыпая тесто серебристой пудрой из растертых снов. – Пир «Последний ужин». Начинка – из воспоминаний, которые никто не хочет сохранять. Горьковато-сладкий вкус с послевкусием стыда. Хочешь попробовать?

Он протянул Вере кусочек теста, но она покачала головой. Вдруг из котла за ее спиной вырвался пар, сложившийся на мгновение в фигуру Демона метафор – существа, которое обычно вилось вокруг Веры, облекая ее мысли в красивые обороты. Но сейчас Демон выглядел бледным и полупрозрачным.

– Ты отказываешься от собственного голоса, – прошипел Демон, и его слова уже не складывались в изящные фразы. – Без голоса нет метафор. Без метафор нет меня.

Вера провела пальцем по горлу в жесте, который в Архиве означал добровольный отказ от речи. Демон метафор скорчил гримасу, будто пробуя что-то невероятно горькое, и начал растворяться, как сахар в холодном чае.

– Ну вот, – вздохнул Повар, – теперь мой пир будет без изысков. Только голые факты, без прикрас. – Он бросил в тесто горсть чего-то сизого, и по кухне разнесся запах несбывшихся надежд.

В это время Алексей брел по зеркальному коридору, где его отражение в потрескавшихся зеркалах то становилось старше, то моложе, в зависимости от того, сколько слов он произносил за последний час. В одном из зеркал он заметил необычное отражение – не свое, а Веры, но не той, что была сейчас, а той, какой он запомнил ее в первый день их встречи.

Отражение Веры в зеркале улыбалось, но глаза оставались грустными. Когда Алексей приблизился, зеркальная Вера приложила палец к губам, а затем написала на запотевшей поверхности:

«Ты – ее последнее слово»

Алексей протянул руку, но в этот момент зеркало треснуло точно по линии, разделяющей его лицо и лицо Веры. Капли ртути, вытекшие из трещины, сложились в слово «Помни» и тут же испарились.

Где-то в глубине Архива зазвенел колокольчик старухи, но никто не проснулся.

                                              * * *

Алексей вышел во внутренний двор Архива, где ветер играл с песком, оставшимся от рассыпавшихся фолиантов. Здесь, в этом тихом уголке, где даже время текло иначе – медленнее, словно с неохотой, – обычно собирались Песочные люди. Они сидели кругами, пересыпая из ладони в ладонь крупинки воспоминаний, строя из них хрупкие замки мимолетных мгновений. Но сегодня они не строили. Сегодня они рассыпались.

Первый – тот, что всегда сидел ближе всех к фонтану, чьи струи давно уже текли чернилами, – начал исчезать первым. Его пальцы, только что лепившие из песка фигурку, похожую на Веру, вдруг замерли, потом дрогнули. Алексей видел, как трещины побежали по его глиняной коже, как песчинки заструились сквозь пальцы, будто время для этого человека внезапно ускорилось в десятки раз.

– Мы уходим, – прошептал Песочный человек, и его голос звучал как шорох страниц, перелистываемых невидимой рукой. – Карта меняется.

Алексей опустился на колени рядом с ним, чувствуя, как песок хрустит под коленями. Он протянул руку, пытаясь удержать ускользающие песчинки, но они просачивались сквозь пальцы, оставляя на коже лишь легкое жжение, будто от прикосновения к статическому электричеству.

Один за другим Песочные люди теряли форму. Их лица, всегда такие выразительные, несмотря на отсутствие четких черт, расплывались, как рисунки на берегу, когда набегает волна. Они не кричали – они просто переставали быть, тихо, почти буднично, словно это было самым естественным процессом в мире.

Последний из них – женщина с длинными песчаными волосами, в которых всегда запутывались солнечные лучи, – перед тем как исчезнуть, провела пальцем по земле. Ее движения были точными, выверенными, будто она воспроизводила по памяти что-то очень важное. Когда она отняла руку, на земле осталась карта – странная, тревожащая карта, где вместо городов были дыры, а реки текли в никуда, обрываясь резко, будто кто-то взял ножницы и отрезал лишнее.

Алексей наклонился ближе. Это была карта Архива, но не того, что существовал сейчас, а того, каким он станет. Или, возможно, каким он всегда был на самом деле. Башни и хранилища обозначались аккуратными круглыми отверстиями, словно кто-то выжег их раскаленным пером. Дороги между ними вели в никуда, обрываясь внезапно, как оборванные мысли.

– Это конец? – спросил он у пустоты, где только что сидела Песочная женщина.

Ветер принес ему ответ, прошелестев страницами невидимой книги: «Это то, что всегда было правдой. Просто раньше это скрывали под слоем песка».

Алексей провел пальцем по одной из дыр – той, что обозначала место, где обычно сидела Вера. Края отверстия были гладкими, будто отполированными временем. Он вдруг понял, что видит не разрушение, а обнажение. Архив всегда был таким – собранием пустот, прикрытых тонким слоем смысла. И теперь, когда этот слой исчезал, оставалась лишь голая структура.

Где-то вдали зазвенел колокольчик старухи, но никто не проснулся. Песок во дворе успокоился, застыв в последней, отчаянно точной карте. Алексей поднялся, отряхивая колени. На его ладони осталось несколько песчинок – все, что уцелело от Песочных людей. Он сжал их в кулаке, чувствуя, как они впиваются в кожу, оставляя крошечные отметины, похожие на тайные знаки.

Теперь он знал, куда идти. Карта была перед ним. Оставалось только решить, готов ли он ступить в одну из этих дыр – ту, что вела в самое сердце пустоты.

Ветер снова зашевелил песок, слегка искажая очертания карты, но не стирая ее полностью. Она все еще была читаема. Пока еще.

Глава 3. Комната Забвения

Стены Комнаты Забвения дышали тихим шелестом пустых страниц, впитывая каждое слово, каждый вздох, как промокашка впитывает чернила. Вера стояла на пороге, чувствуя, как память начинает сочиться из неё, словно песок из разорванного мешка. В центре комнаты, прикованный цепями из спрессованных букв к каменному креслу, сидел Библиотекарь. Его тело, некогда полностью покрытое татуировками-страницами с историями обитателей Архива, теперь представляло собой лишь собрание белых пятен – чистых листов, на которых не осталось ни единого слова.

Олег поднял голову, и Вера увидела, что даже его глаза потеряли цвет, став похожими на два кусочка мутного стекла. Цепи звякнули, когда он попытался пошевелиться.

– Ты пришла за ключом, – его голос звучал как скрип несмазанных дверей в дальних коридорах Архива. – Но я не помню, зачем он тебе.

Он повернул запястье, и Вера увидела, как под кожей что-то шевелится. Плоть на внутренней стороне руки разошлась, как страницы хорошо читаемой книги, обнажая серебристый ключ, который медленно выдавливался наружу, будто тело отторгало инородный предмет. Ключ упал на ладонь Веры с тихим звоном и сразу же начал таять, как кусочек льда на горячей плите.

– Он недолговечен, – прошептал Олег. – Как и всё здесь. Даже забвение имеет срок годности.

Вера сжала пальцы, пытаясь удержать исчезающий металл, но он просочился сквозь них, оставив лишь ощущение холода и влажный след на ладони, похожий на отпечаток чьих-то слез. В этот момент из тени вышла Соня – её двойник, её отражение, её живое напоминание о том, что когда-то она была цельной.

Но теперь Соня была похожа на размытую фотографию. Черты её лица плыли, как будто кто-то провёл мокрой кистью по ещё влажной акварели. Её пальцы, протянутые к Вере, казались полупрозрачными, и сквозь них было видно треснувшую стену Комнаты Забвения.

– Я почти всё отдала, – голос Сони звучал как эхо из соседней комнаты. – Осталось только это.

Она прикоснулась к своему сердцу, и Вера увидела, как сквозь грудь двойника проступает свет – тусклый, как свет умирающей лампы. Соня улыбнулась, и в этой улыбке было столько нежности и грусти, что Вера вдруг вспомнила момент своего детства, когда она впервые поняла, что люди умирают.

– Я исчезну, чтобы ты осталась, – сказала Соня, и её слова уже не имели звука, лишь формализовались движением губ. – Но кто-то должен помнить, что я была.

Она сделала шаг вперёд, вернее, то, что от него осталось – лёгкое движение воздуха, колебание пылинок в луче света. Её руки коснулись лица Веры в последний раз, и Вера почувствовала, как что-то перетекает в неё – не память, не силу, а что-то более важное. Возможность быть собой, несмотря ни на что.

Соня растворилась полностью, оставив после себя лишь лёгкий запах лаванды – тот самый, что был в мыле, которым они мыли руки в детстве. Вера стояла неподвижно, чувствуя, как что-то внутри неё перестраивается, занимая освободившееся место.

Библиотекарь зашевелился в своих цепях.

– Теперь ты целая, – прошептал он. – Но это ненадолго. Архив не любит целостности. Он питается раздробленными душами.

Цепи зазвенели снова, когда Олег попытался подняться. Вера увидела, как его собственная плоть начинает отслаиваться, как старая краска, обнажая под ней не кости и мышцы, а пустые страницы, готовые к новым записям.

– Уходи, – сказал он. – Пока не стало слишком поздно. Пока ты ещё можешь помнить, зачем пришла.

За дверью послышались шаги – тяжёлые, мерные, как тиканье исполинских часов. Кто-то шёл за ней. Кто-то, кто не хотел, чтобы она унесла то, что ей только что подарили. Вера в последний раз посмотрела на Библиотекаря, на его пустые татуировки, на цепи, которые теперь впивались в его тело глубже, чем прежде, и шагнула назад, за порог Комнаты Забвения.

Дверь захлопнулась сама собой, оставив в её памяти лишь образ – Олег, сидящий в кресле, с улыбкой, полной странного спокойствия. Как у человека, который наконец-то дочитал книгу до конца.

                                              * * *

Вера шла по коридору, стены которого постепенно теряли четкость очертаний, становясь похожими на размытый акварельный рисунок. Под ногами хрустели осколки разбитых фарфоровых кукол – кукол-плакальщиц, которые когда-то сидели на полках Архива, оплакивая утраченные истории. Теперь они лежали разбитыми, их фарфоровые лица, застывшие в вечном выражении скорби, треснули, обнажив пустоту внутри.

Она наклонилась, подбирая осколок с изображением глаза. В тот же момент из трещины вытекла капля какой-то темной жидкости и растеклась по полу, образовав идеально круглую лужу. Вера заглянула в нее – и увидела отражение, которое не могло быть реальным.

Там, в дрожащей поверхности, она и Алексей стояли на берегу реки, которой не существовало в Архиве. Он смеялся, что-то говорил, а она, настоящая Вера, смотрела на него с выражением, которого никогда не видела на своем лице – с беззаботной нежностью. Вода в реке была синей, настоящей синей, не чернильной, а небо… небо было таким широким, что в него, казалось, могла уместиться вся их жизнь.

– Красиво, не правда ли? – раздался голос за спиной.

Вера обернулась и увидела одну из уцелевших кукол-плакальщиц. Ее фарфоровое лицо было покрыто сетью трещин, а из глаз струились тонкие чернильные слезы.

– Это то, чего никогда не было, – прошептала кукла. – Но могло бы быть. Если бы Архив был другим. Если бы вы были другими.

Кукла пошатнулась и упала, разбившись вдребезги. Чернильные лужицы слились в одну большую, в которой теперь отражались десятки вариантов жизни, которой у Веры не было. Она закрыла глаза – смотреть было слишком больно.

Когда она открыла их снова, перед ней стоял Аптекарь. Его лавка, обычно такая аккуратная, теперь выглядела разгромленной – склянки с воспоминаниями были опрокинуты, ярлыки на них выцвели. Сам он держал в руке единственную оставшуюся целой таблетку – маленькую, серебристую, мерцающую как рыбья чешуя на солнце.

– Последняя, – сказал он, подбрасывая таблетку на ладони. – «Правда». Хочешь знать, почему тебе так больно смотреть на эти отражения?

Он не ждал ответа, просто протянул ей таблетку. Вера взяла ее – она была теплой, как живая, и пульсировала в такт ее собственному сердцу.

– Что она сделает со мной?

– О, ничего особенного, – Аптекарь ухмыльнулся, обнажив желтые зубы. – Просто покажет, чьей мечтой ты являешься.

Таблетка растворилась на языке, оставив вкус медной монеты и детских слез. И вдруг Вера увидела.

Она увидела женщину, сидящую у окна в комнате, которой не существовало в Архиве. Женщина писала в толстой тетради, и каждая строчка рождала в мире Архива новый кусочек реальности. Вера увидела себя – не как самостоятельное существо, а как набор букв на бумаге, как историю, которую кто-то придумал в минуту тоски.

– Ну что, – Аптекарь склонил голову набок, наблюдая, как меняется выражение ее лица. – Теперь ты знаешь. Ты – чья-то несбывшаяся мечта. Чей-то побег из реальности.

Он засмеялся, и его смех звучал как треск рвущейся бумаги.

– Теперь ты свободна. Потому что знать, что ты не настоящая – это и есть настоящая свобода. Тебе больше не нужно бояться исчезнуть. Ты и так никогда не существовала.

Вера посмотрела на свои руки – они дрожали, но теперь она понимала, что это всего лишь дрожь букв на странице, колебания чернил под чьим-то пером. Где-то далеко, в мире за пределами Архива, женщина у окна вздохнула и перевернула страницу.

И Вера поняла, что теперь она действительно свободна. Свободна перестать бороться. Свободна исчезнуть.

Но почему-то именно в этот момент она впервые почувствовала себя по-настоящему живой.

                                              * * *

Вера вышла на площадь Павших Страниц, где ветер гонял по мостовой клочки исписанной бумаги, похожие на осенние листья после бури. Здесь, под аркой с треснувшими часами, её ждал мальчик-часовщик. Его мастерская представляла собой крошечную лавку, заставленную хронометрами всех возможных видов – от карманных часов с треснувшими стеклами до огромных башенных механизмов, занимавших половину помещения. Но сам часовщик казался вне времени – его лицо не менялось годами, лишь глаза становились всё старше, мудрее, печальнее.

– Ты опоздала, – сказал он, не поднимая головы от часового механизма, который собирал на коленях. – Или поторопилась. С Архивом никогда не угадаешь.

Он протянул Вере небольшие карманные часы в серебряном корпусе. При ближайшем рассмотрении оказалось, что стрелки движутся в обратную сторону, а цифры на циферблате местами стёрлись, будто их пытались стереть ластиком.

– Это твои последние часы, – пояснил мальчик. – Когда они дойдут до нуля, Архив перестанет существовать. Или, может быть, никогда не существовал. Временные парадоксы – вещь запутанная.

Вера перевернула часы в руках. На обратной стороне была гравировка – крошечное изображение Белой комнаты. Стрелки тикали почти неслышно, но с каждым оборотом назад стены вокруг, казалось, становились чуть прозрачнее, как будто реальность истончалась.

– Что произойдёт, когда они остановятся?

– Никто не знает, – мальчик-часовщик улыбнулся, и в его улыбке было что-то бесконечно грустное. – Я никогда не заводил их до конца. Боялся.

В этот момент воздух на площади содрогнулся, и из-за поворота появился Капитан Корректоров. Его мундир, некогда идеально отглаженный, теперь висел лохмотьями, а вместо глаз в глазницах мерцали два зеркальных шара, в которых мелькали отражения возможных будущих. Он шёл, прихрамывая, опираясь на меч, который больше походил на костыль.

– Стой! – его голос звучал как скрежет ржавых шестерён. – Ты разрушаешь порядок!

Вера не двинулась с места. Она смотрела, как в зеркальных глазах Капитана мелькают изображения – она, бегущая по коридорам, она, стоящая перед дверью в Белую комнату, она, растворяющаяся в лучах утреннего солнца. Все варианты её побега, все возможные концовки.

– Ты не можешь меня остановить, – сказала она. – Ты же видишь, что я уже ушла.

Капитан замер, его зеркальные глаза на мгновение потемнели, показывая лишь пустоту. Он поднял меч, но рука дрожала, и оружие выскользнуло из пальцев, упав на мостовую с глухим звоном.

– Я должен… я обязан… – он говорил словно во сне, механически повторяя заученные фразы. – Поддерживать порядок… Хранить устои…

Вера подняла меч и протянула ему. Капитан взял оружие, но сразу же уронил снова – его пальцы больше не слушались. Зеркальные глаза показывали теперь только одно: Вера, стоящая перед ним, и его самого, старого, сломанного, бесполезного.

– Иди, – прошептал он. – Пока мои глаза видят твой побег, я не могу его предотвратить. Таков парадокс пророчеств.

Он отвернулся, и Вера увидела, как по его щекам катятся капли ртути из-под зеркальных сфер. Капитан Корректоров больше не был стражем – он стал просто старым человеком, который слишком долго смотрел в будущее и забыл, как жить в настоящем.

Вера сжала в руке часы, идущие назад. Стрелки приближались к нулю.

                                              * * *

В дальнем углу Архива, где свет факелов не достигал уже многие годы, Ткачиха сидела за своим станком. Её пальцы, тонкие и костлявые, как спицы старых вязальных игл, двигались с монотонной точностью, сплетая нити в причудливый узор. Но сегодня что-то было не так. Нитки, обычно такие послушные, рвались одна за другой, оставляя на полотне зияющие дыры, похожие на раны.

Вера подошла ближе, ступая по полу, усыпанному обрывками нитей. Они цеплялись за её одежду, словно пытаясь удержать, предупредить о чём-то. Ткачиха не подняла головы при её приближении, но губы её шевелились, бормоча что-то под нос – то ли заклинание, то ли проклятие.

– Что ты ткёшь? – спросила Вера, разглядывая странное полотно, в котором угадывались очертания башен Архива, его коридоров и комнат, но всё это было перекошено, как в кривом зеркале.

– Саван, – ответила Ткачиха, и её голос звучал как шелест страниц. – Для того, что должно умереть. Но нитки не слушаются.

Она дернула очередную нить, и та порвалась с тихим щелчком, словно лопнула струна на древнем инструменте. Вера подняла оборвавшийся конец – он был тёплым и слегка пульсировал в пальцах, как живой.

– Из чего ты их делаешь?

– Из всего, что осталось, – Ткачиха наконец подняла глаза, и Вера увидела, что они совершенно белые, без зрачков, как у слепой. – Из забытых обещаний. Из невыполненных клятв. Из последних вздохов тех, кого уже нет.

Её пальцы снова задвигались, пытаясь соединить оборванные концы, но те расползались, не желая срастаться. Полотно на станке походило теперь на паутину после бури – рваное, бессмысленное.

– Он не хочет умирать, – прошептала Ткачиха. – Архив цепляется за жизнь, как старик за последние воспоминания. Он боится того, что будет после.

Вера посмотрела на часы в своей руке – стрелки неумолимо приближались к нулю. Она протянула их Ткачихе.

– А что будет после?

Ткачиха на мгновение прикоснулась к часам, и её пальцы вдруг помолодели, стали гладкими, как в юности. Но тут же снова покрылись морщинами.

– Ничего. Или всё. Кто знает? – Она откинулась назад, и её станок с треском развалился, рассыпавшись на куски. – Конца не будет. Будет только… пауза.

Полотно упало на пол и тут же начало рассыпаться, превращаясь в пыль. Ткачиха наблюдала за этим, и на её лице не было ни печали, ни радости – только усталое принятие.

– Иди, – сказала она Вере. – Ты уже почти там. Почти свободна.

Вера сделала шаг назад, и в этот момент последняя нить на развалившемся станке порвалась с тихим звоном, похожим на звук разбитого стекла. Ткачиха закрыла свои белые глаза и замерла, превращаясь в ещё одну статую в этом музее утрат.

Часы в руке Веры пробили полночь. Стрелки замерли на нуле.

Где-то в глубине Архива что-то щёлкнуло, как будто захлопнулась дверь в пустой комнате.

Глава 4. Тени, которые раскаялись

Алексей брел по Чёрным коридорам, где воздух был густым, как чернила, оставленные на дне чернильницы после долгого письма. Его шаги не оставляли следов на каменных плитах, а дыхание не создавало тумана в холодном воздухе – маленькие детали, которые он замечал всё чаще. Стены коридора временами пропускали сквозь себя лучи странного света, и тогда в его очертаниях можно было разглядеть нечто, напоминающее скелет из тончайшего пергамента.

Тени-предатели выскользнули из трещин в стенах, как дым из потухшей свечи. Они были почти прозрачны теперь, лишённые той тьмы, что когда-то делала их опасными. Их движения напоминали падающие листья – медленные, лишённые цели.

– Мы проводим тебя, – прошептала одна из Теней, и её голос звучал как шорох переворачиваемой страницы. – Дорога открыта для таких, как ты.

Алексей остановился. Перед ним в воздухе висела дверь – точнее, её контур, составленный из мириад мерцающих точек, как созвездие, нарисованное на чёрном небе Архива.

– Я не собираюсь уходить, – сказал он, и каждое слово обжигало горло, будто он глотал раскалённые угольки.

Тени заколебались, их очертания дрожали, как письмо в руках плачущего человека.

– Но ты уже мёртв, – ответили они хором. – Ты говорил, а значит, ты уже мёртв. Так устроен этот мир.

Алексей рассмеялся, и его смех разорвал тишину коридора, как нож пергамент.

– Тогда почему я всё ещё стою здесь? Почему помню её имя?

Одна из Теней – та, что когда-то была библиотекарем – отделилась от остальных и приблизилась почти вплотную. В её прозрачной груди Алексей увидел крошечную искорку, слабую, но упорную.

– Потому что она ещё помнит тебя. Пока есть хотя бы одна душа, хранящая память о тебе, ты не сможешь уйти.

Алексей повернулся спиной к мерцающей двери и пошёл прочь. Тени не стали его удерживать. Они просто наблюдали, как он уходит, а затем растворились сами, унося с собой несостоявшееся прощание.