Дневник Джонатана Гэлуея, или Любовь и война

В тот же день, ближе к вечеру, когда на улице ещё было светло, но уже зажигались фонари, а я отдыхал, сидя в кресле на покосившемся крыльце, меня посетил «призрак», по крайней мере, как мне померещилось вначале. Но то не был призрак, а если бы и был, то, бесспорно, самый красивый призрак на свете. По дороге, одетая в голубое платье, шла моя Мэри. В руке та держала крафтовый пакет с продуктами, доверху полный полезной, и не очень, еды. На её лице сияла улыбка – сюрприз удался.

– Я не могу поверить! – громко произнёс я и, подбежав, взял у той тяжёлый пакет. – Привет.

– Не ожидал?

– Не то слово.

– Ты сказал, что останешься на ночь, поэтому я решила, что мужскому коллективу не помешает немного женского внимания. Как Томас?

– Томаса нет…

– Господи, что случилось? – испуганно сказала та.

– Всё в порядке, но ему придётся какое-то время побыть в больнице.

– Ох, как жаль, Джо. Я так надеялась порадовать его вкусным ужином.

– Его бы в любом случае сегодня не отпустили. А теперь, действительно, одному богу известно когда он сможет вернуться к нам. – Немного помолчав, я бегло изучил содержимое сумки и добавил: – не стоило всё это покупать, да и приезжать тоже не стоило.

Мне было чрезвычайно скверно на душе. Если с утра мне хотелось побыть одному – то сейчас я искал сочувствия и понимания. Я был потерян, раздавлен. Поступок Мэрилин прибавил немного позитива моему настроению, одарил меня светом. И всё равно, сам не знаю почему, будто бы старик, я ворчал на неё: «Не стоило…», «Не надо…» – не один раз обронил я за вечер. Я находился в эмоциональном возбуждении, был слегка зол, но злился не столько на судьбу, сколько на самого себя – в сложившейся ситуации я был бессилен что-либо сделать. Признаться, мне не под силу определить чувство, что властвовало надо мной. Вероятно, вся сложность была именно в незнании. Когда отца отправляли на операцию, я готовил себя к двум исходом, к лучшему и к худшему, а сейчас… чего мне следовало ждать дальше? Я тонул в неведение. До чего же было отрадно, что моя девушка была в эту трудную минуту со мной.

И только лишь глубокой ночью, лёжа вместе со своей возлюбленной в одной постели в гостевой комнате, я начал приходить в себя, начал в полной мере контролировать своё поведение.

В какой-то миг я даже тихо озвучил: «Спасибо», – обратившись к Мэри. Не знаю отчего так запоздало, видать, мне под силу было произнести это исключительно после избавления от демонов. Она, безусловно, не услышала этого, она уже беспробудно спала. И всё же она была со мной.

Я повернул голову и посмотрел на спящую красавицу. Её глаза шевелились под веками. Ей что-то снилось. Я поправил одеяло и приобнял её.

– Спасибо.

После трагических событий на реке прошло два часа. Путники серьёзно выбивались из намеченного графика. Враги, что следовали за ними по пятам, должны были уже настигнуть тех, но по счастливой случайности до сих пор так и не сделали этого, по-видимому беглецам удалось запутать преследователей, выбрав наиболее скрытный маршрут. Они держались тени, пробираясь через густую чащу смешенного леса. Не скрываться было нельзя, ведь дать отпор опытной роте головорезов бедолаги точно бы не сумели. Солдат – владелец дневника – имел тяжёлое ранение и уже еле-еле передвигался самостоятельно. Всё это время его тащила худенькая медсестра, на плечи которой легло трудное испытание.

– Нужно сделать привал, – произнесла та, остановившись у высокой заросли спиреи. – Я на пределе.

Они прильнули к земле, исчезнув в белом облаке кустарника.

Как только Джонатан был уложен на мягкую, колосящуюся траву, он отвернулся в сторону и непрерывно сохранял эту позу, как бы виновато пряча лицо.

– Револьвер безвозвратно испорчен, – спустя несколько минут прошептал он себе под нос, достав металлический прибор из сапога. – Как и я, – ещё тише добавил он.

Его глаза случайно выглянули из-под бровей. Те были остекленевшими, поражёнными невероятным разочарованием, которым наградила его судьба. Он глубоко задумался, осмысляя своё положение и всем видом показывая, что колеблется в принятии какого-то беспрецедентного решения.

– Извини. Теперь я просто обуза, – в итоге удручённо сказал боец, опустив руки.

– Отставить! – резко высказалась женщина. Она была взаправду измучена и не обладала желанием выслушивать душевные излияния. Она была рассержена неудачами, постигшими её, и оттого, закономерно, настроена агрессивно. Злость полезней, чем отчаяние. Гнев, захлестнувший её, не давал той сломаться. Ничего другого у неё и не осталось.

София принялась скрупулёзно обрабатывать кровоточащие следы зубов на предплечье мужчины, находя в этом своеобразную отдушину. Между тем, ратник стал намного разговорчивее, чем был раньше – заметила она. Это настораживало и наводило на мысль, что тот сдаётся. Ему нужна была поддержка более, чем когда-либо и, самое главное, он нуждался в срочном хирургическом вмешательстве. Перевязку, что сделала его спутница в полевых условиях, нельзя было считать надёжной; лоскуты халата, которые послужили бинтами, мгновенно стали красными и, разумеется, уже не являлись стерильными – служительница Гигеи извела на них всю перекись водорода, что хранилась в её маленькой, походной аптечки. Возвращаясь же к психическому состоянию хозяина дневника, можно было утверждать, что его дух был давно уже уничтожен, ещё задолго до прихода войны – это то, что начала осознавать девушка; вероятно даже, как думалось ей, именно отчаяние и горькая судьба привели того в это пекло. Тем не менее он ещё не утратил желание бороться, хоть и пребывал в пограничном состоянии. В нём будто находили место две противоречивые личности. Стремление сражаться возникало исключительно в моменты нужды, на поле брани; в реальности же он, казалось, ненавидел себя.

– Дальше тебе следует идти одной, – высказался он.

– Отставить, сказала! – не смогла найти более подходящих слов собеседница, кроме как, на повышенных тонах, повторять банальные фразы: – соберись! Ты нужен родине! Подумай о доме. О близких.

– Да не о ком думать мне, – отстранился от неё понурый вояка.

Резко брошенная тем фраза повергла медсестру в недоумение и потребовала от неё несколько минут на раздумье. В итоге, переведя дыхание после долгой дороги и приведя мысли в порядок, она поняла то, что несмотря на чтение дневника та ещё многого не знает о Джонатане Г. Она неодобрительно смотрела на того и искала оправдания его словам. Однако не находила. Ей не хотелось верить, что история, которой та жила последние дни, окончится печально.

– Чем?… – нерешительно молвила женщина. – Чем закончится ваша повесть?

И вот загадочным бойцом вновь овладело томное молчание. Он ничего не ответил, и сделал это не потому что не хотел ответить, а потому что реально – не мог.

– Я не знаю, что произошло со мной…

– Не знаете?.. – спросила и тут же сама постигла ответ на свой вопрос София, стоило той взглянуть на перевязанную голову солдата.

– Я ничего не помню, – со слезами озвучил тот. – Имена, лица, события – ничего этого не сохранилось в моей памяти. А то что сохранилось не сразу пришло ко мне. Последние же годы вовсе исчезли. Словно пустое пятно на размытой дождём картине.

– Извините, что заставила озвучить это, – отчего-то снова перешла на «вы» юная медсестра. – Просто я не понимаю… почему вы отказываетесь от воспоминаний, – она протянула тому потрёпанный дневник, – если, утверждаете, что хотели бы вспомнить свою жизнь.

– А я не говорил, что хочу вспомнить её…

Собеседница в очередной раз потерялась в догадках, опустив руки с синей тетрадью на землю. – Я не понимаю, – произнесла она.

– Я сам не понимаю. Мне нужно время чтобы осмыслить всё, что со мной теперь происходит, что я теперь чувствую. И не то чтобы я отвернулся от самого себя, – тот сжал кулак и, с трудом подбирая слова, ударил по пыльной почве, – я попросту не хочу знать фактов, что привели меня туда, где я оказался – на эту мясорубку. Я не готов столкнуться с прошлым, пока не смирюсь со своим нынешним положением. Более того я, наверное даже, не стану возвращаться на родину после окончания войны; не хочу домой, если, конечно, тот вообще у меня есть. А порой, признаться, мне кажется, что у меня нет ни его, ни родины – ничего. Мы же вторглись в другую страну! Что это за родина у меня такая, что позволяет себе столь страшные решения? Чем эти напыщенные политиканы довольствовались, отдавая такие приказы? И я не стану говорить, что я возненавидел государство, в котором вырос; ведь мои мысли, мои изречения могут быть только лишь результатом эмоций, результатом травмы. Сейчас я не отдаю в полной мере отчёт своим поступкам. Посему не стану судить предвзято. На самом деле, будем честны, проблема не столько в системе, сколько во мне, в людях, что намеренно идут воевать. Я боюсь, что сам стремился очутиться здесь и творить ужасы, за которые мне в итоге, когда я вспомню уже минувшие события, станет стыдно. У меня появился шанс начать всё заново. И я рад тому, что не знаю кто я. Теперь, в этих сложившихся обстоятельствах, мне требуется время, дабы разобраться в том, что я хочу получить от жизни, прежде чем я возвращусь в старую и холодную реальность. Мне требуется время для того, чтобы найти нового себя. Это всё, чем я в состоянии сейчас поделиться с тобой.

После этого откровения Софии удалось лучше понять своего спутника. Он никогда не был настолько открыт ей, и это произвело впечатление на неё. Она отныне не давила на того расспросами, он сам охотно делился с ней. И главное – он боле не обижал её грубым молчанием; потому как девушка знала, он всего-навсего тщательно обдумывает, что сказать, ведь сказать много тот при всём желании не мог. И наконец ей пришло понимание, что история, которую та читает, не обязательно должна закончится плохо, у неё ещё есть надежда на «хэппи-энд», несмотря на все упрёки Джонатана.

Июль

Отец шёл на поправку.

Говард Оралли сообщал мне о его состоянии при каждом посещении. Без утайки, честно – это было видно по его глазам. У него были действительно честные, добрые глаза. Он ведь не обязан был встречаться со мной, но, как бы то ни было, находил для этого минутку. Также он слушал меня, позволял выговориться, какую бы ахинея я не нёс. Оттого, вероятно, я начал искать утешение в этих встречах, а в нём самом чувствовать поддержку. Мне хотелось ему верить.

Я приезжал в Бостон не менее двух раз в неделю, и почти всегда со мной была Мэри. Эх, чтобы я без неё делал?.. Она помогала мне с уборкой дома, готовила вечером очередное оригинальное блюдо – была целиком и полностью вовлечена в мою жизнь. Мы были словно настоящая семья. Ответственность и долг перед другим человеком сближают, заставляют позабыть о различиях и проблемах. И хоть как таковых проблем у нас не было, мы общались душа в душу, трудности всё же не обходили нас стороной. И сейчас самым тягостным мог считаться финансовый вопрос.

– Прости, я не так богат, чтобы везти тебя на такси, – сказал я своей девушке, когда мы ехали на автобусе из больницы.

– Я полюбила тебя не за богатство, а за то какой ты внутри. Тебе незачем извиняться. Ты оплатил билеты на поезд, ты проводишь время со мной, совершаешь все необходимые нам покупки – ты делаешь достаточно, – она опустила голову мне на плечо.

Теперь дорога была куда приятнее и комфортнее. Общественный транспорт неспешно вёз нас по широким бостонским улицам прямиком к отроческому дому.

И тем не менее, несмотря на поддержку со стороны Мэрилин, сие бремя оставалось чрезвычайно тяжёлым. Мне то и дело приходилось отпрашиваться с работы для того, чтобы успевать вечером на последний экспресс. То стало закономерным и традиционно происходило в среду. Скорее всего приезжать так часто не имело нужды, но я был эмоционально привязан к родителям и, лишившись одного из них, не хотел допустить, даже в мыслях, что потеряю второго. Видимо, отсутствие в моей жизни матери сделало меня сентиментальным и привязанным к другому члену семьи. А теперь, когда тот проходил серьёзное лечение, привязанность эта только возросла.

– Как ты смотришь на то, чтобы поужинать сегодня жареной курицей? – с улыбкой произнёс я.

– Ты будешь готовить? – с ещё более широкой улыбкой спросила моя возлюбленная.

– Не ожидала? Ха-ха. Обещаю, тебе понравится.

На улице стемнело.

Закат дня оказался на удивление беззаботным. Мои кулинарные навыки хоть и не произвели фурор, однако удостоились похвалы. Я устроил для своей леди красивую трапезу при свечах, и, по-моему, та осталась довольной. Мы легко и непринуждённо беседовали, даже на острые темы: о родителях – преимущественно; о бывших партнёрах; о былом времени.

Это был вечер воспоминаний.

Чуть позднее мы, сам не знаю отчего, наверное, разговор завёл, поднялись на чердак и принялись перебирать коробки, полные старых отцовских и мох вещей, что не один год стояли там, собирая жёлтую пыль. Внутри них находились, кстати, и вещи моей матери, которые я никак не ожидал здесь увидеть. Много всего интересного мы обнаружили наверху. Вся эта меланхолическая атмосфера, естественно – как без романтики? – сопровождалась мерцанием огоньков свечей, посему мы возымели возможность воистину аутентично предаться ностальгическим чувствам.

– Это ты? Не может быть! Какой ты тут смешной, – Мэри указала на мою чёрно-белую фотографию, на которой я в шутливой мореходной форме сидел на скамье возле речного трамвая. – Но, с другой стороны, ты уже такой серьёзный, – добавила она.

– Мне тут четыре года. Поверить не могу, что папа сохранил предметы былой жизни, времени, когда они двое ещё были вместе. Я искренне полагал, что всё осталось у матери, а значит – безвозвратно утрачено.

– Ты так нелестно отзываешься о ней: «Значит – безвозвратно утрачено», «Былая жизнь». Что произошло между вами? – её вопросы поставили меня в тупик, заставив как следует обдумать оброненные слова и прокрутить в голове события, канувшие в лету.

Юная девушка достала ещё одну фотографию и протёрла с неё пыль, – это она?

– Да… – я удручённо и пристыженно отвёл глаза. – Это мама.

Мне пришлось поведать её историю. То было правильным сейчас и, признаться, полезным для меня самого: я, будучи уже взрослым, сумел иначе посмотреть на прискорбные обстоятельства, что некогда разлучили нас.

– Когда родители разошлись, мы с мамой переехали в Нью-Йорк. Она не допускала возможности нашей встречи с отцом, ограничивала меня, пресекала разговоры о нём на корню, можно сказать, уничтожила память о нём. Не со зла, разумеется, он действительно обошёлся плохо с ней, ушёл к другой женщине – обида и эмоции перемахнули через край, и она подошла к решению этой проблемы весьма радикально. Конечно же, мы виделись с Томасом, порой даже вместе с его тогдашней пассией – он то и дело приезжал в «Большое яблоко». И, думаю, матушка догадывалась о наших встречах. К сожалению, вся эта обстановка, или как говорила она «предательство», оказала негативное воздействие на её здоровье, и в первую очередь – психологически. Она пила, и пила много. Я видел, как мать разрушает себя, вот только из-за подросткового возраста я ещё не понимал, каким образом мог повлиять на неё. Ни замечаний, ни просьб она не слушала. Сейчас-то мне уже понятно, что разговорами её нельзя было спасти, та стояла на сугубо мстительном принципе, по крайней мере вначале, и была слепа от этого. Первые её отношения, после разлуки, являлись необдуманными и отвратительными априори. Её выбор пал на банального жиголо, что не имел уважения к прекрасному полу и попросту выкачивал из той деньги. Естественно их общение быстро подошло к логическому финалу. Тот исчез из её жизни оставив множество долгов. Ему удалось даже повесить свои собственные долги на наши шеи. Кредиторы то и дело навещали нас и справлялись о нём. Он был преступником. Не удивлюсь, если того вовсе убили. А теперь, угадай кто в итоге оказался повинен в том исходе, что настиг нас? Отец. Так решила она и без умолку твердила мне об этом. Сколько же много гнева была в её глазах тогда. Она ненавидела всех: бывшего мужа, себя и, кажется, в том числе – меня. А вот неудачники, что появлялись в её жизни, почему-то, были «бедными и несчастными». Овечки… На длительное время одна та уже не оставалась, она выискивала себе, ума не приложу где, ещё и ещё новых клоунов: жалких, бесхребетных подкаблучников и жестоких, бессовестных пьянчуг – никто из них не задержался у нас надолго. Те лишь добавляли ей проблем и взращивали комплекс неполноценности.

– Это ужасно, – взяла слово Мэри. – Представляю, как неприятно было тебе видеть её изменения…

– Тяжело было работать на заводе, выплачивая её и, что самое удручающее, не её долги. К стабильному разложению человека, некогда родившего меня я привык ещё в детстве. Она стремилась к счастью, но не имела сил совладать с собой и эмоциями, встать на путь, что привёл бы к этому счастью. Я никогда не винил её и помогал, как мог. Последней каплей моего терпения стало её пристрастие к наркотикам. Кто-то из её ухажёров, уже не вспомню который, предложил ей попробовать героин, и она, ведомая своей неспособностью дать отказ и апатией ко всему правильному, согласилась. То стало окончательным спуском на дно. Отныне оказать той помощь я уже не имел никакой возможности. Я потерял её. И однажды она просто-напросто уехала. Уехала навсегда и уже ни с кем не выходила на связь. Мне оставалось лишь найти собственную квартирку, так как платить за старую в одиночку я бы не сумел, и начать вести самостоятельную жизнь. Что я и сделал. Работа – дом – работа. Позднее до меня дошли слухи, что та объявилась в городе, но искать встречи с ней я уже не хотел. Она, соответственно, не искала меня, ведь наш общий знакомый, от которого я получил сведения о матери, передал ей мой новый адрес. Мы уже никогда не будем вместе – вот печальный вывод, к которому я пришёл.

Повествование было закончено. Между нами, мной и моей возлюбленной, возникла завеса глубокого молчания, тяжёлая энергетика раздумья.

– Не знаю, что и сказать, Джо, – нерешительно молвила Мэрилин, собираясь с мыслями. – Всё это так грустно, – она приобняла меня, слегка привстав с места. И её объятия были благотворнее тысячи слов сочувствия. – Я не оставлю тебя, – добавила она.

– Однажды мы встретимся с ней, – шёпотом произнёс я, – и та признает, что была неправа, поймёт, что она имела всё, чтобы стать счастливой, но потеряла это. И тогда, надеюсь, она захочет исправить содеянное. Я готов её ждать, готов простить.

Простояв так некоторое время, застыв в этой неудобной, но преисполненной нежностью позе, в тусклом, мерцающем свете свечей, мы обрели новую близость, прежде обходившую нас стороной – горькую близость – характерную осознанием внутренних проблем друг друга, невзгод, терзающих душу; чувство, являющееся однозначно негативным, обнажающим тьму внутри, но сладким по природе человека, загадочно сближающим. В наибольшей степени я сумел осознать наличие такой близости между нами благодаря следующим словам Мэри, открывшим для меня уже тёмные стороны её души:

– Я понимаю тебя, – начала очень тихо говорить та, фактически вплотную поднеся губы к моему уху, – я видела всё это сама. Видела предательство людей, нарушение клятв и ненависть по отношению к другим… ко мне самой. И что таить, я сама вела себя так. Порой меня переполняет пугающая ярость. Я хочу убить каждого, кто обидел меня, – её речь стала существенно громче, – хочу узреть, как те страдают и просят прощения, как падают к моим ногам и унижаются. Терпеть не могу всех этих лицемеров, что бросали меня, что использовали меня для своей забавы, не задумываясь о том, что я живая, что я не просто кукла, от которой можно избавиться, как только та надоест. Я живая. Во мне много разных чувств. Вот только раньше я не имела опыта и потому совершала ошибки: подпускала людей ближе, чем следовало, открывалась им и в результате меня ранили. А после я и сама менялась – менялась в худшую сторону, делала то, чего не стоило, о чём впоследствии жалела. Месть и только – никакого здравого смысла. А кому в итоге становилось хуже от такой мести? Лишь я сама и страдала. Слёзы, обиды, несбыточные мечты – всё это опасные, шаткие ступени, что ложатся на пути нашего саморазрушения. По сути, такие речи – всего-навсего оправдание, доказательства нашей глупости. Мы идиоты! – ей овладел воистину параноидальный смех. – Будь мы хоть чуточку умнее, то не убегали бы от самих себя, от того, кем были когда-то…

Закончив, та обессилено склонила голову, уткнувшись мне в грудь. Она плакала, но не от жалости к себе – от выдавшегося шанса высказать то, что накопилось у неё внутри. – Я рада, что ты сейчас со мной, – в конце концов озвучила она и вновь обняла меня, так сильно и крепко, как никогда раньше.

Анализируя всё сказанное в этот вечер, мне пришло осознание того, что человечество, по-видимому, обречено на разного рода испытания и в основе своей те будут однохарактерными, иметь одинаковые обстоятельства и закономерно приводить пострадавших к схожим выводам. Однако кому-то будет суждено лицезреть эти проблемы со стороны и бороться с ними, а кому-то, ощутить их на себе и – да, прискорбно, но весьма вероятно – проиграть.

Также сегодня я понял, что одержим идеей принижения роли матери в моей жизни, возможно даже, пропитан ненавистью к ней и стремлением получить безосновательные извинения. Это характеризовало меня, как плохого человека, не как плохого сына, замечу, в этом ключе, мои помыслы были оправданы, а именно, повторюсь, как плохого человека. Я требовательно жаждал того, чего не имел право желать, ведь речь шла не о моей судьбе и не о моём выборе – а матери; у которой, очевидно, имелись свои взгляды на идеальную жизнь, хоть те и расходились в корни с моими. И даже если она выбрала путь саморазрушения, имел ли я права судить её за это? И мог ли я предотвратить это? А если и мог, то, пожалуй, должен был сделать это в зачатке. Винить её – вот что я действительно не имел права делать.

Наконец я узрел некоторое сходства моей возлюбленной с моей неблагополучной матерью, что настораживало меня, но в тоже время, признаться, манило. В любом случае это давало психологическое оправдание моему выбору. Мы часто стремимся к тому, что знаем и отдаляемся от того, чего не понимаем.

Свечи, догорая, заколыхались и погасли. На город опустилась глубокая, сизая ночь.

И тем не менее сегодняшний день приготовил мне ещё одну интересную новость, услышать которую я, откровенно говоря, совсем не ожидал.

Мэри сообщила, что беременна.

Базы коалиции располагались примерно в пятидесяти километрах друг от друга и представляли собой обнесённые сетчатым забором постройки и шатры, иногда имеющие ров по периметру и всегда отличающиеся высокими, смотровыми башнями, которые возможно было увидеть издали. Однако, спустя полдня поиска, ничего подобного по-прежнему не обнаруживалось измождёнными путниками. Те бродили по густому кипарисовому лесу, что, казалось, уводил их всё дальше и дальше от цивилизации.

И вот, когда они уже почти потеряли надежду найти союзников, перед ними возникло ещё одно, как не странно, благоприятное испытание.

София неудачно поставила ногу между широкими корнями деревьев и мгновенно по колено провалилась в густую грязь, что, как та была вынуждена заметить, наличествовала фактически на всей территории расположившейся впереди рощи. Болото окружило заблудившихся людей, преградив им путь.

– Замечательно! – внезапно и весьма оптимистично изрёк молодой солдат, помогая девушке высунуть увязшую в тине ступню.

– Что же тут хорошего? – возмущённо обронила испугавшиеся за свою жизнь медсестра. – Это тупик, – добавила она и устало облокотилась на ствол могучего дерева.

– Ты не понимаешь. Я был здесь! По крайней мере, мне вспоминается, что я был здесь. Мы идём верно! Только сделали небольшой крюк.

Услышанное несказанно обрадовало Софию, и тем не менее та не прибывала в восторге долго, она не забыла каким недугом страдает её сослуживец и понимала то, что он, скорее всего, ошибается. Контуженным свойственно выдавать впервые увиденное за известное, им мерещатся знакомые образы в предметах, внешне отдалённо схожих с оригиналом. Не более чем вспышки памяти, наложенные на действительность. Но впадать в уныние не было нужды, ведь, если подумать, топь, сравни рву, являлось хорошим стратегическим элементом. А значит, база альянса и впрямь могла быть неподалёку. София не знала этого наверняка, как и не знала точно, где именно размещался лагерь, и всё же доверилась словам соратника, решив, что это единственная зацепка, способная привести их к цели. Они осмелились пойти через болото.

Маршрут пришлось избирать тщательно, аккуратно проверяя палкой плотность того или иного участка вязкой земли. Где-то их спасали широкие корни кипарисов, что, как настоящие небари, возвышались над водной гладью на полметра, на метр, а то и на полтора. Это была достаточно твёрдая поверхность, а также густо расположенная, чтобы широкими шагами перемещаться по ней. Однако этот вариант оказался неудовлетворительным для покалеченного бойца, что вздрагивал от боли при каждом движении (он, при его положении, проявлял невероятную стойкость духа), ему то и дело приходилось помогать. Где-то странники умудрялись идти по ровной, безопасной тропе, сказочным образом возникающей в различных местах чащобы. Иногда они даже ступали в саму заводь, очевидно, где она была неглубокой. Трясина позволяла пройти, и спустя час перестала страшить тех, плавно подводя к сухой возвышенности.