Тень спящего. Цена забытого обещания

Когда он наконец провалился в сон, то сразу понял, что это не обычные грёзы. Он стоял на берегу реки Забвения, но не современной – а той, из детства. Ивы склонились ниже, вода была чернее, а на песке лежали не камни, а мелкие кости птиц.

Перед ним стоял стол, покрытый жёлтой скатертью, на которой виднелись тёмные пятна. За столом сидела та самая чёрная фигура из его воспоминаний – без лица, только растянутая улыбка и пальцы, длинные, как спицы.

– Садись, – сказала фигура, и её голос звучал как скрип ветвей. – Мы не закончили.

Андрей (но это был не он, а его семилетнее «я») сел. Перед ним лежал лист бумаги, испещрённый странными символами.

– Подпиши, – прошептала фигура, протягивая перо. Оно было холодным и влажным, как речная галька.

Маленький Андрей взял перо, но вместо чернил на кончике выступила кровь.

– Не бойся, – сказала фигура, – это всего лишь капля. Зато мама будет жить.

Вдалеке раздался колокольный звон – одинокий, печальный удар.

Андрей-ребёнок подписал бумагу. Кровь впиталась в пергамент мгновенно, оставив лишь ржавый след.

Фигура сложила документ и спрятала его куда-то в складках своей тьмы.

– Теперь твоя тень моя, – сказала она. – Но если захочешь вернуть – найди колокол.

Андрей проснулся с криком. В квартире пахло сыростью и полынью. На подушке лежала мокрая монета с цифрой «7».

А за окном, в предрассветных сумерках, чётко выделялась тень колокольни – хотя в радиусе километра не было ни одной церкви.

Он подошёл к окну. На стекле кто-то нарисовал изнутри детской рукой углём: «Поезд в 7:17».

Часы на тумбе показывали 7:15.

В кармане пиджака, который он снял накануне, лежал смятый билет до Глухова.

На вопрос «кто будет одиннадцатым?» у него больше не оставалось сомнений в ответе.

Глава 2. Стирание

Утро началось с того, что кофе оказался безвкусным. Андрей стоял у стойки своего привычного кафе «У Марго», где бывал каждое утро вот уже три года, и смотрел, как бариста – та самая девушка с синими волосами и пирсингом в носу, которая всегда улыбалась ему и без слов готовила двойной эспрессо – смотрела на него пустым взглядом, будто видела впервые.

– Как вас зовёт? – спросила она, щёлкая жвачкой. Пластинка с её именем «Люся» слегка дрожала от движения челюсти.

– Андрей Громов, – ответил он автоматически и тут же поправился: – То есть… просто Андрей. Как обычно.

Девушка нахмурилась, её пальцы замерли над клавиатурой кассового аппарата.

– Странная фамилия… Громов… – она протянула слово, будто пробуя его на вкус, затем вдруг засмеялась. – Ладно, шучу. Какое имя-то?

Лёд пробежал по спине Андрея. Он посмотрел на стену за стойкой – там висела доска с именами постоянных клиентов, и его имя всегда было в самом центре. Теперь на его месте красовалась пустота, как вырванный зуб в улыбке.

– Андрей, – повторил он медленно. – Я здесь каждый день. Три года. Вы мне даже торт на день рождения дарили.

Бариста подняла брови, её глаза скользнули к коллеге – парню с бородой, который мыл блендер.

– Ты такого помнишь?

Парень пожал плечами:

– Мужиков каждый день сотни проходит. Эй, ты точно не путаешь кафе?

Андрей схватился за стойку. Его пальцы встретили что-то липкое – каплю сиропа или крови, он не мог понять. В зеркале за полками с чаем его отражение моргнуло с опозданием.

– Двойной эспрессо, – выдавил он. – Без сахара. Как всегда.

Когда он уходил, держа в руке стаканчик с кофе (на котором почему-то не написали его имя, хотя он не просил этого), он услышал, как бариста шепчет:

– Странный тип. Будто его и правда раньше не было.

Кофе был горьким и пресным одновременно, как будто кто-то выварил из него все следы памяти.

                                           * * *

Паспортный стол напоминал чистилище – длинные очереди, запах пота и дешёвой бумаги, мерцающие лампы дневного света, от которых болели глаза. Андрей сидел на пластиковом стуле, который скрипел при каждом движении, и смотрел, как чиновница за стеклом листает его документы с выражением человека, который вот-вот обнаружит подвох.

– Вот здесь, – он ткнул пальцем в графу «ФИО», – чернила выцвели. Можно как-то восстановить?

Женщина за стеклом (её бейдж гласил «М. И. Козлова») подняла на него глаза, полные скуки и лёгкого раздражения.

– Какие чернила? – спросила она, переворачивая паспорт так, чтобы он видел. – Здесь ничего нет.

Андрей наклонился. Она была права – в графе, где ещё вчера чётко значилось «Громов Андрей Сергеевич», теперь была лишь бледно-серая полоса, будто кто-то провёл по тексту ластиком.

– Но… это невозможно. Я же вижу свою фотографию!

Чиновница вздохнула, как человек, который уже тысячу раз слышал подобные глупости.

– Фотография есть, – согласилась она, – а вот данных нет. Как будто… – она вдруг замялась, её глаза сузились, – как будто вас стёрли.

За её спиной висело зеркало – стандартная часть интерьера таких заведений, чтобы сотрудники могли видеть, что происходит у них за спиной. В нём Андрей увидел, как чиновница поднимает его паспорт к свету – и сквозь бумагу проступают буквы, но не его имени, а каких-то других, незнакомых.

– Вот что мы сделаем, – сказала она, внезапно изменившись в лице. Её голос стал тише, почти шёпотом. – Вы пойдёте туда, откуда пришли. И если найдёте то, что потеряли… может, тогда и имя вернётся.

Она протянула ему паспорт. Когда он взял документ, их пальцы на мгновение соприкоснулись – её кожа была холодной, как мрамор, а под ногтями виднелись тёмные пятна, похожие на чернила.

– Вы… – начал он, но чиновница уже отвернулась, крича в очередь: – Следующий!

На выходе охранник (который всегда кивал ему, узнавая постоянного посетителя) смотрел сквозь него, будто Андрей был сделан из стекла. Когда он распахнул дверь, в окне напротив мелькнуло отражение – не его, а кого-то другого: мальчика лет семи, который держал в руках тетрадь с угольным рисунком.

Воздух пах гарью, хотя ничего не горело. Андрей сунул руку в карман – там лежали семь монет, слипшихся между собой, как будто их долго держали в мокрой ладони.

                                           * * *

Телефон звонил долго, прежде чем в трубке раздался хрустальный голос матери – тот самый, каким он запомнил его с детства, когда она пела ему колыбельные. Теперь в нём звучала только настороженность.

– Алло?

– Мам, это я… – начал Андрей, прижимая аппарат к уху так сильно, что хрустел хрящ.

Тишина в трубке растянулась на три удара сердца. Где-то на заднем плане скрипнула дверь – отец, должно быть, вышел во двор.

– Кто это? – спросила мать. Не «Андрюша?» или «Сынок?», как обычно. Просто холодное, чёткое «кто», словно она брала трубку в три часа ночи, а не в разгар дня.

– Мам, перестань, это же я… – голос его дрогнул, став чужим даже для собственных ушей. – Твой сын.

– У меня нет сына, – ответила она так просто, будто сообщала прогноз погоды. – Вы, наверное, ошиблись номером.

Щелчок. Гудки. Андрей стоял посреди комнаты, держа трубку в оцепеневших пальцах. В зеркале напротив его отражение медленно покачало головой, затем подняло руку и провело пальцем по горлу – жест, не требующий перевода.

Он перезвонил. На этот раз ответил отец.

– Громов слушает, – рявкнул он своим привычным «командирским» тоном, каким всегда говорил по телефону.

– Пап, это Андрей… мама только что…

– Что за дурацкие шутки? – голос отца стал резким, как удар хлыста. – Моя жена никогда не могла иметь детей. Вы кто вообще такой?

В трубке что-то щёлкнуло – не гудок, а скорее звук переключения, будто на другом конце линии кто-то перевёл разговор на другую частоту. Потом раздался голос, который заставил Андрея уронить телефон:

– Ты забыл, что отдал это тоже? – спрашивал его собственный детский голос. – Приезжай забирать. Пока не исчез совсем.

Телефон упал на паркет, но не разбился – лишь покатился к плинтусу, оставляя за собой влажный след, будто его вынули из воды.

                                           * * *

Офис встретил его гулкой тишиной – слишком тихой для рабочего дня. Даже стук клавиатур и привычный гул принтеров отсутствовали. Андрей прошёл к своему кабинету, но на двери уже висела табличка с другим именем: «П. В. Семёнов».

– Извините, вы к кому? – секретарша Марина, с которой они ещё вчера пили кофе и смеялись над глупыми мемами, смотрела на него пустыми глазами.

– Я работаю здесь, – сказал Андрей, чувствуя, как пол уходит из-под ног в прямом смысле – ковёр под его ногами вдруг зашевелился, будто живой. – Мои чертежи, проект «Небоскрёб на набережной»…

– Ах, это проект Семёнова! – её лицо оживилось. – Павел Викторович как раз в переговорной. Хотите, я вас проведу?

Она указала на дверь в конце коридора. Андрей шагнул туда, не в силах произнести ни слова. Через стеклянную стену он увидел своего начальника Крылова, который разговаривал с… с ним самим. Точнее, с мужчиной, который сидел на его месте, в его любимой позе, даже в его пиджаке с заплаткой на локте, который он сам зашивал прошлой зимой.

Когда он распахнул дверь, все разговоры смолкли. Десять пар глаз уставились на него.

– Вы кто? – брови Крылова поползли вверх, к залысинам. – У нас совещание.

Человек за столом – его двойник – медленно повернул голову. Их глаза встретились. И в этот момент Андрей понял страшное: этот человек не был самозванцем. Он действительно был «Андреем Громовым». А тот, кто стоял в дверях…

– Охранник! – крикнул Крылов. – Что за безобразие?

Из-за спины Андрея раздались тяжёлые шаги. Он обернулся и увидел Лёху Грачёва – своего старого друга детства из Глухова, которого не видел лет двадцать. Тот был в униформе охраны, с жетоном на груди, и смотрел на него без тени узнавания.

– Вон отсюда, бомж, – проворчал Лёха, хватая его за плечо. Его пальцы впились в кожу с неестественной силой. – А то вызову полицию.

Когда его выталкивали в лифт, Андрей успел заметить, что у Лёхи нет тени – только тёмное пятно на полу, похожее на лужу нефти. А в карман его рюкзака кто-то сунул старую тетрадь – ту самую, с детским рисунком, где он отдавал свою тень.

Последнее, что он услышал перед тем, как лифт закрылся – это смех своего двойника. Точь-в-точь как его собственный, но с лёгкой хрипотцой, будто человек долго не пил воды.

                                           * * *

Той ночью в квартире пахло мокрым пеплом. Андрей лежал на диване, уставившись в потолок, где трещина в штукатурке медленно разрасталась, принимая очертания карты Глухова. Ветер шевелил занавески, хотя окно было закрыто. Каждые семь минут часы в прихожей били – не двенадцать ударов, а семь, словно отсчитывали срок, оставшийся до чего-то неизбежного.

– Десять уже отдали… – прошептал кто-то за его спиной. Голос звучал так близко, что дыхание коснулось его уха, холодное, как зимний ветер над рекой.

Андрей резко обернулся. Комната была пуста, но на стене, где вчера висела репродукция Шишкина, теперь проступало детское рисунок – углём на обоях. Тот самый: чёрная фигура, мальчик и тень между ними. Только теперь на рисунке появились новые детали: колодец, колокол и десять маленьких фигурок, стоящих в ряд. Одиннадцатое место было пустым.

– Кто здесь? – его голос сорвался на хрип. В ответ – только шорох, будто кто-то перебирает монеты в кармане.

Он подошёл к стене. Рисунок был влажным на ощупь, пахнущим речной водой и полынью. Внизу детской рукой было выведено: «Андрюша отдал тень 12.06.1994». Дата его рождения.

Из кухни донёсся звук падающей посуды. Андрей бросился туда – на полу лежала разбитая чашка с его инициалами, которую он купил в прошлом году в Праге. Осколки сложились в стрелу, указывающую на холодильник. На дверце, покрытой инеем, кто-то написал пальцем: «Поезд в 7:17. Билет в хлебнице».

Хлебница стояла пустой, если не считать пожелтевшего билета до Глухова. Дата отправления: завтра. Время: 7:17. На обратной стороне детским почерком было выведено: «Обратных нет».

                                           * * *

Вокзал в утреннем тумане напоминал старую декорацию – слишком яркие огни, слишком бледные лица, запах дезинфекции и тоски. Кассирша, женщина с лицом, как у курицы-несушки, щёлкала жвачкой, разглядывая билет.

– В Глухово? – она фыркнула, будто он попросил билет на Марс. – Там же никто не живёт уже лет двадцать.

– Но поезд же есть? – Андрей постучал пальцами по стойке. Его отражение в стекле кассы моргнуло с опозданием.

Кассирша пожала плечи, печатая билет. Её компьютер пищал странно – не электронным звуком, а как сверчок за печкой.

– Раз в неделю ходит, – пробормотала она. – Только предупреждаю: обратных билетов не бывает.

– Что значит «не бывает»?

– Значит, что не бывает, – она протянула билет. Её ноготь, покрытый треснувшим лаком, на мгновение задержался на его ладони. – Вы же не первый, не последний.

Билет был напечатан на плотной бумаге, похожей на пергамент. В углу стояла печать с изображением колокола и цифрой «11». Когда Андрей повернулся, чтобы уйти, кассирша вдруг крикнула ему вслед:

– Проводник Тихон передаст, когда будете проходить!

– Какой Тихон? – обернулся он, но кассирша уже исчезла в подсобке, оставив окошко пустым. Только зеркало на стене отражало не вокзал, а перрон с одиноким поездом, на котором не было ни единого пассажира.

В кармане пальто Андрей нащупал семь монет – они стали горячими, будто только что вынутые из огня. Из динамиков вокзала раздался скрипучий голос:

– Поезд номер семь-семнадцать до станции «Глухово». Отправляется с первого пути. Конечный. Обратных рейсов не предусмотрено.

На перроне ветер подхватил клочок газеты и прижал его к ноге Андрея. В заметке, датированной 1994 годом, сообщалось о пропаже мальчика по имени Степан. Фото было выцветшим, но Андрей узнал того самого ребёнка, который предупреждал его у колодца.

Поезд стоял, дыша паром, как усталый зверь. На последнем вагоне кто-то нарисовал углём детскую руку с вытянутым указательным пальцем. Когда Андрей подошёл ближе, дверь вагона со скрипом открылась сама собой, выпуская запах полыни и старых книг.

Где-то в глубине состава зазвонил колокол. Одинокий удар, эхо которого растянулось на семь секунд.

Андрей сделал шаг вперёд. В кармане его пиджака детский рисунок со стены шевельнулся, будто ожил. Последнее, что он услышал перед тем, как дверь закрылась за ним – это голос кассирши, доносящийся сквозь годы:

– Одиннадцатый…

Глава 3. Рисунок из детства

Дом родителей стоял на окраине Глухова, будто отвернувшись от города. Серые доски обшивки вздулись от времени, как старая кожа, а крыльцо скрипело под ногами предупреждающе, словно хотело сказать: «Уходи, пока не поздно». Андрей толкнул дверь – замок не был заперт, хотя двадцать лет отсутствия должны были сделать это обязательным.

Внутри пахло затхлостью и забвением – пыль висела в воздухе густыми вуалями, а на полу лежали следы, оставленные не ногами, а чем-то, что волочилось, как мешок с костями. Гостиная сохранила странный порядок: диван аккуратно застелен вышитым покрывалом, на столе пыльная ваза с засохшими цветами, будто кто-то ушёл ненадолго и просто… не вернулся.

Андрей подошёл к книжной полке, где когда-то стояли семейные альбомы. Их переплёты потрескались от времени, а страницы слиплись, будто их намеренно склеили. Первый же альбом раскрылся на фотографии, где семилетний Андрей стоял с матерью у реки. Её лицо было ясным, улыбающимся, но его собственное – зачёркнуто толстым слоем угля, оставив только контур головы, как пустую рамку.

– Кто это сделал? – прошептал он, проводя пальцем по угольным штрихам. Частицы угля прилипли к коже, оставив чёрные следы, будто он только что коснулся чего-то живого.

На обороте фотографии детским почерком было написано: «Он отдал, чтобы ты жил».

Кто «он»? – мелькнуло у него в голове, но ответа не было. Только тихий скрип где-то наверху, будто кто-то передвигал мебель в его бывшей комнате.

Андрей поднялся по лестнице, которая стонала под каждым шагом. Дверь в его комнату была приоткрыта – он толкнул её плечом, и перед ним предстало нечто невозможное.

Комната осталась нетронутой. Как будто время здесь остановилось в 1994 году. На кровати лежала та самая пижама с космическими кораблями, на столе – раскрытые учебники и тетради, даже воздух сохранил сладковатый запах детства – карандашей, пластилина и чего-то ещё, чего он не мог вспомнить.

На столе лежал учебник природоведения. Когда Андрей открыл его, из страницы выпал листок, сложенный вчетверо. Детская рука вывела:

«Если тень уйдёт, я исчезну. Но если найду колокол, может, вернусь. Степан»

Имя «Степан» было подчёркнуто три раза, будто мальчик хотел убедиться, что его запомнят.

Андрей перевернул листок. На обратной стороне был рисунок – десять детей, стоящих перед колоколом. Одиннадцатое место оставалось пустым. Внизу подпись:

«Кто будет последним?»

В этот момент что-то упало за его спиной. На полке, где когда-то стояли его игрушки, лежала кукла – тряпичная, с вышитыми нитками глазами. Её тень на стене не соответствовала положению – она сидела, тогда как сама кукла лежала на боку.

– Нет, – прошептал Андрей, чувствуя, как сердце бьётся где-то в горле. – Этого не может быть.

Тень куклы медленно повернула голову и посмотрела прямо на него.

А из-под кровати донёсся шёпот:

– Ты опоздал на двадцать лет. Но ещё не всё потеряно…

Ветер распахнул окно, и в комнату ворвался запах реки Забвения – тот самый, из детства. На подоконнике лежала монета. С цифрой «7».

И в этот момент Андрей вспомнил. Всё.

Степана. Колодец.

И то, что он не просто отдал свою тень.

Он взял чужую.

                                           * * *

Пыль в родительском доме лежала нетронутым саваном, будто время здесь остановилось в тот самый момент, когда Андрей в последний раз захлопнул за собой дверь. Он провёл пальцем по спинке кресла, оставив тёмную полосу на сером ворсе, и почувствовал, как что-то ёкнуло внутри – не то память, не то совесть. Альбом с фотографиями лежал на полке, придавленный толстой папкой с надписью «Квитанции, 1994». Он потянулся к нему, и обложка с хрустом раскрылась, будто нехотя выдавая тайну.

Первая же страница ударила его, как пощёчина. На пожелтевшем снимке мать обнимала ребёнка – его самого, семилетнего, в рубашке с оторванной пуговицей. Но его лицо было зачёркнуто. Не карандашом, не чернилами – будто кто-то провёл по нему углём, оставив чёрное пятно, сквозь которое проглядывали только глаза. Слишком взрослые для ребёнка. Слишком испуганные.

– Что за чёрт… – прошептал он, но голос сорвался, потому что в этот момент за спиной скрипнула половица.

Андрей обернулся. В дверях стояла соседка, Марфа Семёновна, – та самая, что когда-то приносила им пироги с капустой и прятала глаза, когда его отец кричал по ночам. Теперь она была похожа на высохшую яблочную куклу: морщины сползали с лица, как плохо закреплённая маска, а пальцы, перебирающие чётки, дрожали мелкой дрожью.

– Андрюша? – её голос скрипел, как несмазанная дверь. – Это правда ты?

Он хотел ответить, но язык прилип к нёбу. Вместо слов он протянул ей фотографию.

Старуха взглянула и резко отдернула руку, будто обожглась.

– А, это… – она закашлялась, и в кашле слышалось что-то вроде смешка. – Твой отец велел всё уничтожить. Говорил, лучше не помнить.

– Что именно?

– То, что ты отдал. – Она прищурилась, и вдруг её глаза стали острыми, как лезвие. – Чтобы мама жила. Ты же помнишь сделку?

Он не помнил. Вернее, помнил только обрывки: чёрную фигуру над кроватью, холодные пальцы на плече, своё кивок. И тень – свою тень, которую тот забрал, как плату.

– Кто это был? – спросил он, но Марфа Семёновна уже качала головой, будто отгоняя муху.

– Не знаю. Но после… – она понизила голос, – после твоя мама встала с постели, а доктор только руками развёл. Говорил, рак на последней стадии, а она – раз! – и как новенькая.

Андрей почувствовал, как по спине побежали мурашки. Он повернулся к шкафу, где когда-то хранились его игрушки, и потянул за ручку. Дверца скрипнула, выдавая запах нафталина и чего-то ещё – сладковатого, как испорченный мёд.

Среди плюшевых мишек и солдатиков лежала кукла. Тряпичная, с вышитыми нитками глазами и ртом, стянутым в кривую улыбку. «Слепая Варвара» – так её называла бабушка. Говорила, что кукла особенная: её шили в Глухово, где тени живут своей жизнью.

Андрей взял её, и пальцы сами собой нащупали шов на спине – грубый, будто куклу зашивали наспех. Внутри что-то звенело.

– Не трогай её! – Марфа Семёновна вдруг вцепилась ему в руку, но было поздно.

Кукла выскользнула из его пальцев и упала на пол. В тот же миг её тень – чёрная, густая, как дёготь, – дёрнулась и отползла в угол, будто испуганный зверёк.

В комнате повисло молчание. Даже часы на стене, обычно тикающие с раздражающей настойчивостью, замерли.

– Вот чёрт, – прошептал Андрей.

– Ты теперь видишь, – старуха перекрестилась. – Она живая. Как и всё, что оттуда.

Он поднял куклу, и на этот раз тень не шевелилась. Но когда он повернул её к свету, на стене чётко проступили два силуэта: один – куклы, другой – детский, маленький, с растопыренными пальцами.

– Чья это? – спросил он, хотя уже знал ответ.

Марфа Семёновна вздохнула.

– Твоя. Точнее, той девочки, у которой ты её взял.

– Какой девочки?

– Ты не помнишь? – соседка покачала головой. – Ну конечно, не помнишь. Тени ведь забирают не только отражение. Они крадут память.

Андрей сжал куклу так сильно, что шов на спине лопнул. Из него выскользнула монета – старая, с стёртым профилем и цифрой «7» на обороте.

– Ой, – сказала Марфа Семёновна, и в её голосе впервые прозвучал страх. – Так ты уже начал собирать.

Он поднял монету. Металл был тёплым, будто только что вынут из чьей-то ладони.

– Что это?

– Плата, – прошептала старуха. – Твоя тень теперь там. И если хочешь её вернуть… тебе придётся найти остальные шесть.

За окном ветер ударил в стекло, и где-то вдали, будто в ответ, завыл поезд. Тот самый, что шёл в Глухово.

                                           * * *

В ящике отцовского письменного стола, под слоем пожелтевших квитанций и потрёпанных записных книжек, лежал конверт. Тот самый, что Андрей не решался вскрыть три года назад, когда разбирал вещи после похорон. Конверт был плотный, цвета выгоревшего на солнце кирпича, с печатью в виде стилизованного колокола – гербом Глухова.

Он провёл пальцем по штемпелю. Чернила въелись в бумагу так глубоко, что ощущались как шрамы. Надпись «Не возвращайся» была выведена отцовским почерком – эти угловатые буквы невозможно было спутать ни с чем. Но что пугало больше всего – дата. Отец написал это за день до того, как сердце остановилось во сне.

– Как будто знал, – прошептал Андрей.

Конверт сопротивлялся, будто не хотел раскрывать тайну. Бумага хрустнула, и в воздухе запахло полынью – странно, ведь в доме её не держали. Внутри лежал единственный листок, исписанный неровными строчками, будто отец писал в темноте или дрожащей рукой:

«Если ты читаешь это, значит, я не смог тебя остановить. Они сказали, что сделка вечная, но я знаю – всё можно вернуть. Только не езди туда. Не ищи колокол. Не подходи к реке. Особенно к реке. Твоя тень – это не просто тень. Она помнит всё, что ты забыл. И если ты вернёшься, она найдёт тебя первой.»

Последняя фраза была зачёркнута так яростно, что бумага порвалась в этом месте. Андрей перевернул листок – на обороте, в углу, детской рукой было выведено: «Я не хотел её брать».

Комната вдруг показалась ему чужой. Стены, которые помнили его смех, теперь давили, как своды склепа. Даже воздух стал густым, словно пропитанным ржавчиной и страхом. Он сунул письмо в карман, и в тот же миг монета, найденная в кукле, жгуче нагрелась у него в ладони.

– Ладно, – сказал он пустой комнате. – Поехали.

                                           * * *

Вокзал встретил его гудком поезда, который, казалось, звучал только для него. Пассажиров было мало – какие-то сонные фигуры с потрёпанными чемоданами, старуха с корзиной, из которой торчали куриные лапы, двое рабочих в замасленных комбинезонах. Никто не смотрел на него. Никто не замечал, что его тень, падающая на перрон, на секунду задержалась, прежде чем догнать его.

Поезд стоял у первой платформы – старый, с облупленной краской и стёртыми номерами. На табличке значилось «Москва – Глухово», но буквы «Глухово» кто-то старательно замазал чёрной краской, оставив только намёк на очертания.

– Билет, – раздался за спиной хриплый голос.

Проводник, сутулый старик в форме, которая когда-то была синей, смотрел на него мутными глазами. На билетной планке у него дрожали три пальца – остальные, видимо, отняла война или что-то похуже.