Дон Кихот Ламанчский. Том 2

Санчо ответилна это так:

– Мне, господин Самсон, честно говоря, сейчас не для того, чтобы заниматься счетами или россказнями, у меня случился замор в желудке, и если я не смочу его двумя глотками выдержанного, крепкого винца, этот замор посадит меня на кол Сент-Люсии. Оно у меня дома, этовинцо, жд1т меня, меня также ждут мои слушатели и как только я закончу есть, я вернусь и удовлетворю вашу милость и всех, о чём бы вы меня ниспросили, всёравно, что, от потери лошади до расходования ста эскудо.

И, не дожидаясь ответа и не сказав больше ни слова, он пошёл к себе домой. Дон Кихот просил и умолял бакалавра остаться, с тем, чтобы отпотчевать, что бог дал, вместе с ним. Настроение у него было холостяцкое: тот остался, и донКихот добавил к своему обычному рациону пару голубей, а когда угостил всех за рыцарским столом, поддался молчаливому настроению Карраско, и таким образом банкет закончился, они вздремнули, потом вернулся Санчо и они возобновил прошлую беседу.

Глава IV

Где Санчо Панса отвечает холостяку Самсону Карраско на его сомнения и вопросы, рассказывая о других событиях, достойных того, чтобы о них узнать и поведать

Санчо вернулся к Дон Кихоту и, возвращаясь к прошлым мыслям и рассуждениям, сказал:

– Поколику сеньор Самсон сказал, что хотел бы напутственно знать, у кого, или как, или когда была украдена моя кобыла, куда делся Серый, в ответ я говорю, что в ту самую ночь, когда мы, спасаясь от Святого Братства, вошли в Сьерра-Морену, после безрассудной авантюры с галеотами, когторую мой шеф обзывает приключеним и той историей, в которой фигурировал этот покойник, которого они везли в Сеговию, мы с милордом, моим господином доном Кихотом забрались в самую глухую, самую непролазную чащу, где мой господин, привязанный к своему копью своими пристрастиями и присягой, и я на своём Сером, измученные и уставшие от прошлых драк, так что падали с ног, заснули на камнях, как на четырех пуховых матрасах, в частности, я спал таким тяжёлым сном, что не понял, когда какие-то злодеи вознамерились мне навредить, я так и не знаю, кто бы это был, только он успел добраться до меня и подвесить на четырех кольях, которые он прикрепил с четырех сторон к алебарде, так что он оставил меня верхом на ней и подтащил меня под себя на веревке, а я этого не почувствовал, а между тем из-под меня увели моего Серого, оставив меня сидеть на пустом седле.

– Это простое дело, в сущности – пустяк и не очень новое, то же самое случилось с Сакрипанте, когда, находясь в осаде Альбраки, с помощью того же изобретения знаменитый разбойник по имени Брунело вырвал лошадь у того из-под ног.

– Рассвело, – продолжал Санчо, – и стоило мне только вздрогнуть от утренней измороси и пошевелиться, когда колья развалились в разные стороны и я упал вместе с этим чёртовым седлом на землю Тут я продрал глаза и глянул по сторонам в поисках своей лошади и не увидел её. У меня на глазах выступили слёзы, и я так зашёлся, источая слёзы отчаянья, что если автор нашей истории упустил этот момент и не описал мои страдания, и не привёл моих горестных причитаний, то грош ему цена в базарный день, и можно с уверенностью тогда сказать, чтио ничего путного в его толстенной книге нет, и читать её если и стоит, то только очень выборочно и местами! Не знаю, через сколько дней, но тогда ковыляя вместе с госпожой, принцессой Микомиконой, мне навстречу попался осёл, ба-а, и на нём ехал по цыганской своей привычке тот самый принопамятный Хинес де Пассамонте, тот самый обманщик и величайший злодей и плут, которого мы с моим господином сняли с цепи.

– Дело не в том, что серый нашёлся, – возразил Самсон, – а в том, что до появления кобылы автор говорит, что Санчо ехал верхом на осле.

– На это, – сказал Санчо, – я не знаю, что ответить, видать, господин сочинитель намудрил чего, и обманул всех, иначе это было бы уже ошибкой наборщика.

– Это, конечно, так, – сказал Самсон, – но что случилось с той сотней эскудо? От них избавились? Цыгане не оставили их в живых?

Санчо отвечал:

– Блаженны блаженные, ибо они блаженны вдвойне! Блаженны сирые и серые, ибо они есть! Блаженные сущие, ибо живы пока и так! Я потратил их во благо себя, своей жены и детей, и они стали единственной причиной того, что моя жена терпела все эти шашни, капутстрофы, прототернии и те дороги по карьерам, которыми я, прости бог, поколесил сверх меры, служа моему господину Дон Кихоту, страшно подумать, что если бы по прошествии стольких лет ардалепсических скитаний, я вернулся домой сирый и босый, без своего осла, представляете, какая чудовищная участь меня бы ждала? Моя милушка растерзала бы меня на пороге моего дома, как терзает кур, прежде чем отправить их в очаг! А если от меня есть что-то нужно вам узнать, то вот я здесь, перед вами, и посему готов держать полный ответ своей пресоной хоть перед королём, хоть перед герцогом каким, хоть перед кардиналом или попом, а хоть перед кем угодно! И при этом никого не касается, куда я дел деньги, привёз ли я их, отвёз, или дел куда, истратил, зарыл, съел, пропил, истратил-не истратил, никому не должно быть до этого никакого дела, ибо, если монетизировать все колотушки, синяки, фингалы, царапины, проколы, порезы, ожоги и раны, которые прошлись по моему телу за время моего славного путешествия вместе с господином моим Дон Кихотом, и взвешивать и оценивать их хотя бы по цене четыре мараведи за фингал, так не то, что какие-то жалкие сто эскудо, двести, если не четыреста достало бы, чттобы рассчитаться со мной только наполовину, и пусть все те, кто несогласен, сами допросят свою высохшую совесть, правильно ли я поступаю, и называю ли я белое – белым, а чёрное – чёрным, в конце концов, святые тут по дорогам неваляются и не бродят, все люди таковы, каковы они есть, какими их бог сотворил, такими они и пригодились, а могли быть и много хуже!

– Да, тут надо тщательнее, – сказал Карраско, – обвиняя автора этой истории в том, что, если он напечатает её ещё раз, надо добавить, пусть не забудет включить в новое издание золотые словап, что сказал добрый Санчо, это послужит истинному украшению этой книги исделает её лучше, чем она есть.

– А что ещё нужно подправить в этой книге, господин бакалавр? – спросил Дон Кихот.

– Да, должно быть, – ответил тот, найдётся, что подправить, но ни одно из исправлений не столь существенно, чтобы говорить об этом.

– А кстати, – сказал Дон Кихот, – автор, чего доброго, не угрожал ли выдать на гора ли вторую часть?

– Да, он обещал! – ответил Самсон, – Но при этом говорит, что не нарыскал её и не знает, у кого она есть, и поэтому мы сомневаемся, выйдет она или нет; и вот почему, а также потому, что одни говорят: «Никогда вторые сватовства не были хороши», а другие: «Вещей Дон Кихота достаточно даже тех, которые он сам написал». И есть сомнения, должно или не должно быть второй части; хотя некоторые, более весёлые, сатурнинцы, говорят: «Придите в себя: нам всё, касаемое Дон Кихота по душе, продолжайте нападать на Дон Кихота и поговорите с Санчо Пансой, и что бы это ни было, этим мы удовольствуемся!

– А чего придерживается автор?

– А вот чего, – ответил Самсон, – обнаружив, что он нашёл историю, которую искал с необычайным усердием, он тут же отправит ее на печать, движимый скорее интересом, чем желанием дать ей продолжение, или какой-либо другой похвалой. Деньги, как вы знаете, не пахнут!

На что Санчо сказал:

– Автор только деньги интересуют, только на них и проценты он смотрит? Будет удивительно, если он добьёся успеха, потому что он будет заниматься только хабаром, хабаром, как портной накануне Пасхи, а дела, которые выполняются быстро, никогда не доводятся до того совершенства, которого они требуют. Обратитесь к этому господину мавру, или к тому, кто он есть на самом деле, и посмотрите, что он делает. Я и мой господин можем накидать ему столько набросков и сюжетов в области приключений и разных событий, что он сможет составить не только вторую часть, но и сотую. Должно быть, этот добрый человек, несомненно, думает, что мы заснули здесь на соломе и купаемся в благах, как сыр в масле; так что подставьте нам подножку, и вы увидите, что мы тут чуть ноги не протянули. Что я могу сказать, так это то, что, если бы милорд прислушался к моему совету, мы бы уже давно участвовали в этих походах, искореняя всякое зло и исправляя кривду, как это всегда было принято у добрых странствующих господ рыцарей!

Санчо ещё не закончил излагать эти завиральные теории, как до его ушей донеслось ржание Росинанта – ржание которое Дон Кихота счёл наидобрейшим знаком, счастливым знамением, призывающим его совершить ещё одну вылазку на три или четыре дня; и, объявив о своей попытке бакалавру, он испросил совета того, куда ему надлежить путь держать и с какой ноги начать свой рабочий день.

Тот ответил ему, что, по его мнению, он должен отправиться в королевство Арагон и в город Сарагосу, где через несколько дней в честь праздника Святого Георгия должны состояться очень торжественные празднества, на которых он сможет завоевать славу победителя среди всех арагонских рыцарей, что было бы победой над всеми рыцарями, что ещё остались в мире. Бакалавр при этом нахваливал Дон Кихота за его честность и храбрость, проявленные в решимости броситься в пучину новых испытаний, но предостерег его от дальнейших попыток подвергнуть свою бесценную жизнь чрезмерным невзгодам и опасностям, потому что, де, его жизнь уже принадлежит не столько ему самому, сколь всем тем, кто нуждается во время его злоключений в его защите и помощи.

– Это то, от чего я отказываюсь, сеньор Самсон, я не согласен, – сказал в этот момент Санчо, – ибо когда мой шеф набросывается на сотню вооруженных бугаёв, он похож на какого-нибудь мальчишку-сладкоежку, набредшему на полдюжины сладких дынь! Чёрт возьми, мистер бакалавр! Да, есть время крушить и время сматывать удочки; а некоторым втемяшилось в голову всё только покрикивать «Славься, Испания, да расславья, Испания!» Дышать темно от всего этого! «Откройся, Сантьяго, и закройся, Испания!» И многое другое, что я слышал, и прежде всего от моего воинственного господина, и я верю этому, как верю самому господу моему, если я правильно помню, мне говрилось, что между дебрями трусости и джунглями безрассудства лежит узкая прогалина – Храбрость; и если это так, я не хочу, чтобы мой господин убегал невесть от чего, и не спешил невесть почему ввязываться в драчку против целой орды безмозглых храбрецов! Но прежде всего я должен предупредить моего господина, что если он возьмёт меня с собой, то это будет только при условии, что драться и вражаться будет он только один, и что я не буду обязан ничем иным, кроме как присматривать за его личностью в том, что касается его чистоты и его рыцарского дара, ради такого, пусть он верит, – я расшибусь в лепёшку, но думать, что я, тьфу, тьфу, тьфу, должен браться за меч, даже не то, чтобы злобных вурдалаков или великанов с топорами, а даже против хлибых разбойников с большой дороги, – значит думать о пустяках. Я, лорд Самсон, собираюсь снискать славу не храбреца, а лучшего и самого преданного оруженосца, который когда-либо служил храбрости странствующего рыцаря; и если мой господин Дон Кихот, обязанный мне многими добрыми услугами, пожелает дать мне какой-нибудь островок из многих, которые, по словам его милости, должны быть там обнаружены и оприходованы, я буду очень признателен за это; и если он не даст его мне, бог с ним. я всё-таки для чего-то рождён в этом мире, и человек не должен жить в таком состоянии, как сейчас, кто-то другой, кроме Бога, тогда, возможно, подаст мне и более того, сможет сотворить мне нечто так же хорошо, а может быть, даже лучше, и я буду знать о хлебе насущном не по наслышке, как сейчас, а даже более, чем будучи губернатором; откуда мне в конце конццов знать, нет ли у дьявола в этих правительствах при островах какой-нибудь зацепки, или подножки, что споткнусь, упаду и сломаю себе челюсть илим хребет? Санчо я родился, и Санчо думаю помереть; но если бы при всём этом, от хорошего к хорошему, без особых просьб и без особого риска, небо уготовило мне какую-нибудь остров, островок, островчишко, острованчик или что-то подобное, я не настолько глуп, чтобы отказаться от него; ибо также сказано: «Когда тебе дадут тёлку, беги за веревкой»; и «Когда тебе дадут корову, тащи на верёвке домой». «Приходит добро, волоки его в свой дом, бро!».

– Ты, братец Санчо, – сказал Карраско, – глаголишь, как профессор, но при всём при этом надейся только на господа Бога и на сеньора его Дон Кихота, который должен вам подарить королевство, а не какой-то там остров!

– Это и к лучшему, если не к худшему! – ответил Санчо, – Мне бы получить хотя что-нибудь одно, даже половинку обещанного, хотя я знаю, сеньор Карраско, чтобы ни дал мне мой господин, королевство или самую захудалую расхудалую скалу в океане, за всё будет великое спасибо, всё я возьму в крепкие руки свое и поскольку пока что нахожусь в здравом уме и крепкой памяти, засучу рукава посильнее, возьму косу и кнут, надену железные сапоги и пойду править королевствами и островами железной руцей, только, твари, держитесь тогда у меня, чтобы кому-нибудь в голову не пришло, что я чего-то не умею или не знаю, или утаиваю. Я это моему господину говорил уже тысячу раз! Надеюсь, он меня расслышал!

– Послушайте, Санчо, – сказал Самсон, – ремесло меняет нрав человка, и, возможно, став губернатором, вы бы не узнали своей матери, которая носила вас во чреве и родила в муках.

– Так можно говорить о всяких противных басурманах, – ответил Санчо, – а не о тех, кто, подобно мне пребывает в статусе самой чистой распречистой расхристианской крови! Да вы сами посмотрите на меня – разве кто может подумать, что я способен быть неблагодарным типом!

– Дай-то Бог, – сказал Дон Кихот, – но сначала надо посмотреть, что он будет делать, когда бразды правления упадут ему на голову, мне уже кажется, что это случится буквально на днях!

Сказав это, он попросил бакалавра, если уж он оказался такой поэт-распоэт, что лучше некуда, оказать ему небольшую услугу и сочинить для него несколько стихов, посвященных предстоящем горестному расставанию со своей любимой госпожой Дульсинеей Тобосской, и сделать так, что в начале каждого стиха стояла буква из её имени, так. чтобы в конце каждого стиха её имя было записано полностью и сложив первые буквы стихотворения вместе, читались: Дульсинея дель Тобосо.

Бакалавр ответил, что, поскольку он не принадлежит к числу известных поэтов Испании, которых, как говорили, было всего три с половиной, он не устанет сочинять такие стихи, хотя и предполагает большие трудности в их составлении, потому что букв, содержащих название, было девять, четыре и шесть. и что если бы он написал четыре четверостишия, осталась бы три буквы лишних; а если четыре пятистишия, которые он постарается как-нибудь решить эту проблему или выкинуть одну букву, чтобы втиснуть имя Дульсинеи Тобосской в четыре пятистишия.

– Во всяком случае, именно так и должно быть! – сказал Дон Кихот, – потому что, если там не будет явного и очевидного имени, ни одна женщина не поверит, что эти стихи посвящены Дульсинее Тобосской!

На этом и порешили, подчеркнув, что отъезд оттуда будет через восемь дней. Дон Кихот поручил бакалавру хранить тайну, особенно в отношении священника и маэссе Николасу, а также от его племянницы и ключницы, чтобы они не мешали своими причитаниями его честной и мужественной решимости. Всё это Карраско гарнтировал. На этом он распрощался, поручив Дон Кихоту сообщать ему обо всех хороших или плохих событиях, происходящих в его жизни, и делать это, когда тому будет удобно; и таким образом они распрощались, а Санчо отправился приводить в порядок то, что было необходимо для торжественного выезда.

Глава V

О сдержанном и любезном разговоре, который произошёл между Санчо Пансой и его женой Терезой Пансой, и о других событиях, достойных счастливой памяти

(Когда переводчик этой истории начинает писать пятую главу, он говорит, что она кажется ему апокрифической, потому что в ней Санчо Панса говорит в другом стиле, чем ему свойственно, и изъясняется слогом, который совсем не подходит к его природному скудоумию, ибо жонглирует и говорит такими тонкими материями, какие реальному Санчо и присниться не могли, но в силу своих переводческих обязательствон не имел права прекращать переводить, выполняя то, что положено по его профессии; и поэтому он продолжал свой перевод.

Санчо вернулся домой в таком весёлом, радостном и ликующем настроении, что его жена зафиксировала его радость на расстоянии выстрела из арбалета, и была настолько заинтригована, что тут же и спросила:

– Что с тобой, Амиго Санчо? С чего такое ликование и смех?

На что он ответил:

– Женушка моя, если бы Богу было угодно, я бы был не таким разудалым, как кажусь!

– Я не понимаю тебя, муженёк! – нахмурилась она, – и я не знаю, что ты задумал и имеешь в виду, говоря, что, даст Бог, вы будете недовольны; что, глупая Магьер, я не знаю, кому доставляет удовольствие не иметь его.

– Послушайте, Тереза, – ответил Санчо, – я счастлив, потому что полон решимости снова служить моему господину Дон Кихоту, который в третий раз хочет отправиться на поиски приключений; и я снова отправляюсь с ним, потому что этого жаждет моя душа, а также я исполнен надежд, которые меня возносят, и размышляя о том, смогу ли я найти ещё сто эскудо, подобных уже потраченным, мне грустно расставаться с тобой и моими детьми; и если бы Бог хотел дать мне кусок хлеба без особых лишений и хлопот, оставив в моём доме, не таская меня по путям и топям, потому что захоти он такого, ему это раз плюнуть, если бы он, конечно, захотел, моя радость зиждилась бы на более веских основаниях, а та, что у меня есть, смешана пополам с печалью о том, что я покидаю тебя; таким образом, моя радость была бы более сильной и веской. что, я правильно бы сказал, что будь на то воля божья, мне бы не следовало радоваться вообще!

– Послушай, Санчо, – возразила Тереза, – после того, как ты стал членом клана кабальеро анданте, ты заговорил такими закомаристыми экивоками, что чёрт ногу сломит, пытаясь тебя уразуметь!

– Достаточно, если меня осилит понять один лишь наш всевышний Господь, женщина! – помпезно ответил Санчо, воздев палец, – Ему совершенно точно советчицы в юбке не потребны! Он один во всём прекрасно разбирётся, и давай оставим эти пустые бредни! И предупреждаю тебя, сестрица – в твоих же интересах в течение этих трёх дней заняться Серым, чтобы он был готов к походу, как звёздочка на небе! Возьми: наложи ему корма, погляди на состояние алебард и всего такого прочего, потому что мы собираемся не на свадьбу, а на кровавые гастроли, будем куролесить по всему миру, и будем сражаться и буянить с великанами, биться смерзкими эндрияками и вертеть вестготами, будем слышать со всех сторон свист, рёв, грохот, баллады и псалмы, мать их за ногу, и даже все это – цветочки по сравнению с грядущими разборками с ангуэзцами и со всякими другими маврами, чёрт бы их всех подрал!

– Я вполне верю, муженек! – возразила Тереза, – что странствующие оруженосцы халявного хлеба не едят; и поэтому я останусь умолять Нашего Господа поскорее избавить тебя от такого дурного предприятия!

– Послушай меня, женщина, – ответил Санчо, – если бы я сразу не понял, что неминуемо стану губернатором острова, я бы упал здесь замертво, и каюк!

– Нет, муженёк! – сказала Тереза, – Да здравствует курица, пусть даже с её несчастным приплодом; живи уж пока, и чёрт возьми, сколько бы этих чёртовых губернаторств ни существовало в мире; без губернаторства ты вылез из чрева своей матери, без губернаторства мыкался и тыкалсяпо миру до сих пор, и без губернаторства уйдёшь в мир иной, или тебя заберут к гробовой доске, когда будет угодно Богу! Стань ты губернатором, или не стань, из числа людей тебя никто всё равно не исключит! Лучшая припроава в мире -это голод; и, поскольку в нём никогда не было недостатка для бедных, они всегда едят с превеликим удовольствием. Но послушай, Санчо: если судьба всё-таки пошлёт тебе какое-нибудь-нибудь губернаторство, не забывай обо мне и твоих детях. Сам знаешь, что Санчико уже исполнилось пятнадцать лет, и у него есть все основания ходить в школу, если только его дядя настоятель отпустит его из Церкви. Не забывай также, что Мари Санча, твоя дочь, она умрёт, если мы не выдадим ее замуж, она то и дело намекает мне, что так же сильно хочет иметь мужа, как ты хочешь стать губернатором, и, в конце концов, девке лучшен иметь плохого мужа, чем хорошего хахаля.

– По доброй воле, – ответил Санчо, – если Бог даст мне какое-нибудь правление, я женю, жена моя, Марию Санче так удачно, что её можно будет называть никак не иначе, как мадам!

– Нет, Санчо, – ответила Тереза, – лучше выдай её замуж за её ровню, это будет самым правильным; а если из сабо вы выведете её в туфельках вместо её деревянных башмаковв чапины, а вместо дешёвейшего платьишка вырядите в шелковые наряды, да ещё недай бог с фижмами, и заставите всех величать её сеньорой такой-то, она точно растеряется и начнёт на каждом шагу попадать впросак, обнаруживая самую грубую и основу её ткани.

– Заткнись, дура! – сказал Санчо, – что все это будет продолжаться два или три годика, потому что потом к ней придут барство ит властность, это всё пристаёт к деньгам, как плесень; а если нет, какое это имеет значение? Стать бы ей, ваша честь, вашим сиятельством, а всё остальное приложится!

– Санчо, соизмеряй своё самомнение своим пооложением – ответила Тереза, – и не вздумай возвыситься над старшими, к тому же обрати внимание на поговорку, которая гласит: «Соседскому сынку вытри нос и запри его в своем доме»!

Между прочим, ты думаешь, было бы очень мило выдать нашу Марию замуж за какого-нибудь графчишку или за кабальеишку, который, когда ему вздумается, переоденет её во всё новьё, а потом будет попрекать всем этим, называть мерзавкой и подлой деревенщиной?! Мол, мать её пряха, а отец – простофан-мужичина! Не в коня корм такой муженёк! Для этого ли, кстати, я и воспитывала свою дочь? Привози поскорее, Санчо, свои деньжата, а женитьбу, так уж и быть, оставь на моё попечении, у меня на примете есть Лопе Точо, сын Хуана Точо, рослый и здоровый парень, и мы его знаем, как облупленого, я знаю, что он положил глаз на нашу дочурку и помимо этого он нам ровня, замужем за ним ей будет хорошо, и мы всегда можем иметь за ним пригляд, и все будем едины, дружны – отцы и дети, внуки и зятья, и да пребудет мир и благословение Божье над нами и между всеми нами; и не смей отдавать её сейчас в эти чортовы дворы и в эти холодные замки, где ее не поймут, не примут, да и она не поймёт, где она и кто…

– Подойди сюда, чудовище из гарема Вараввы, – вспылил Санчо, – почему ты сейчас, без чего и для чего, хочешь помешать мне выдать мою дочь замуж за того, кто родит мне внуков, которых назовут синборами и синьоритами? Послушай, Тереза: я всегда слушал, что старики говорили – тот, кто не умеет вовремя устроить свои дела, чтобы потом наслаждаться заслуженным отдыхом, когда он приходит, потом не должен жаловаться, если с ним в жизни что-то стрясётся. И было бы крайне скверноо, если бы сейчас, когда удача сама рвётся в нашу дверь, мы закрыли бы её и пинком выгнали бы удачу, ветер попутный, давайте позволим этому попутному ветру нести нас! (По манере речи и по тому, что Санчо говорит ниже, переводчик этой истории решил, что следует считать эту главу апокрифом.)

– Не кажется ли тебе, неразумное животное, – продолжал Санчо, – что было бы неплохо прибрать к рукам какое-нибудь выгодное губернаторство, которое так или иначе вытащит нас из грязи? И ежели потом я выдам замуж Мари Санче на ком я хочу, то ты увидишь, как тебя сразу же назовут Донья Тереза Панса, и ты будешь сидеть в церкви на алькатифе, подушках и арамбелях, несмотря на и вопреки всяким деревенским соискателям. А нет, так продолжай торчать на месте, исиди себе сиднем, как церковный истукан! И давайте закончим эти дурацкие разговоры, Санчика должна стать графиней, даже если ты прочишь ей удел бесприданницы!

– Думай головой, прежде чем говорить такое, муженёк? – ответила Тереза, Что ж, несмотря на все твои доводы, я утверждаю, что пуще всего боюсь, что это графство моей дочери не стало её погибелью. Ты поступай, как тебе заблагорассудится, молись, чтобы кого-то сделали герцогиней или принцессой, но я знаю, что это произойдёт не по моей воле и вопреки моего согласия. Я всегда, братец, была сторонницей равенства, и я не могу видеть в этом ничего странного! Меня крестили под именем Тереза, это простое и скромное имя, без каких-либо прибамбасов и околичностей, без выпендрежа и абы чего. Каскахо – так звался мой отец, а меня, поскольку я твоя жена, по имени Тереза Панса, и не зря я наречена Терезой Каскахо. Но если надо всем царят короли, со своим погонялом – занонами, то и под этим именем я счастлива, и не хочу носить на соей шее какую-нибудь приблуду виде звания донья или раздонья таковской, ибо такой хомут на шею весит жуть как много, и я не смогу его носить, и я не хочу равпинаться с теми, кто увидит, как я хожу в наряде какой-нибудь расфуфыреной графиньки или губернаторши, которые потом скажут: «Я не могу выносить её! Вы только посмотрите, как нос задирает эта чумичка, ещё вчера надрывала спину и чесала лён, а теперь на мессе хлопает ушами, накрыв голову подолом вместо мантии, и уже сегодня фиэму на все застёжки защёлкнула, и с таким видом, как будто не знакома с нами! Если Бог пожалеет меня и сохранит мне мои не то семь, не то пять чувств, в общем, все те, что у меня есть, а я не дам случая затянуть меня в подобную афёру! Ты, братец, шуруй в своё губернаторство или в совет какой там по своему усмотрению, но ни моя дочь, ни я, клянусь моей матерью, ни на шаг не покинем околицы нашей деревни: честной женщине и сломанная прялка – друг; и скромной слуге своего мужа шалаш – самое райское местчечко! Отправляйтесь со своим Дон Кихотом за своими коцаными приключениями и оставьте нас с нашими злоключениями и бедами в покое, пусть Бог сделает наши злоключения прекрасными по сравнению с вашими приключениями, чтобы жизнь была терпимой, какими бы скверными мы ни были; а я, кстати, не знаю, кто наделит его чином «дон», поколику такого звания не было ни у его родителей, ни у его детей!