Дон Кихот Ламанчский. Том 2

– Ну, первое, что я хочу сказать, – сказал Санчо, – это то, что этот вульгарный народец по вашей милости все как один почитают вас с потолка до плинтуса, как у них считается, величайшим сумасшедшим в мире, безумцем, а меня – толстым, обрюзгшим придурком, чуть менее безумным, но тоже с вольтами и прибабахом! Идальго все наперебой твердят, что ваша милость, потеряв всякий разум и не сдерживая себя в своих причудливых эскападах, почла, что вашей милости мало просто числится рядовым идальго и посему ваша милость присобачила к своему имени приставку «Дон», хотя имущества у вас, честно говоря, шаром покати и с гулькин нос, и едва ли на заднем дворе разыщещь хотя бы две-три хорошие лозы, лошадь хромая, задница всегда в заплатах, а то и смотрит сквозь прорехи наружу, а земли – с ноготок, в общем – делишки обстоят довольно-таки так себе. Меж тем другие кабальеры стали говорить друг другу, что им нефиг якшаться с доном, которому пристало не то, что кафтан у собачницы чистить – пристало только наёмным конюхом ходить, чистить-блистить башмаки печной сажей и чёрные чулки белой или зелёной шёлковой ниткой штопать, зашивать.

– Это, – сказал Дон Кихот, – не имеет ко мне никакого отношения, потому что я всегда хорошо одет и никогда ничего не штопаю; хотя рвань – другое дело и тут всё возможно – подо мной всё ломается больше от оружия, чем от времени.

– Что касается, – продолжал Санчо, – храбрости, вежливости, подвигов и признания вашей милости, тут уж, простите, существуют разные мнения; одни говорят: «сумасшедший, но забавный жук»; другие: «храбрый, но несчастный жмот»; третьи: «вежливый, но дерзкий придурок»; и здесь все они расходятся во мнениях, где так много всего, и они уже так перемыли всем нам косточки, что ни от вашей милости, ни от меня не осталось ни единой здоровой шестерёнки!

– Послушай, Санчо, – сказал Дон Кихот, – где бы ни шлялась добродетель, и особенно, когда её удаётся достигнуть своих высших степенией и пределов, везде и всюду, её в высшей степени преследуют злые силы! Мало кто или, можно сказать, нет практически никого, если брать пример с высоких и славных мужей древности, возьмём к примеру Юлия Цезаря, он был оболган с ног до головы ещё при жизни, а уж после смерти – и говорить нечего, всех их оклеветали и залили вонючим дерьмом по самое небалуйся! Только я и ещё мало кто может отмыть теперь их славную, но заблёванную нечестивцами репутацию! Начнём с яйца! Юлий Цезарь, очень энергичный, невиданно благоразумный и храбрый воитель, отличался честолюбием и некоторой неухоженностью ни в одежде, ни в манерах. Александр, чьи подвиги принесли ему славу Великого, говорят, порой, и довольно часто был в отрубе, то есть в умате, в основном по причине дикого пьянства. О Геркулесе, о том, как много он работал, рассказывают, но в обычной жизни, как сообщают свидетели, он был весьма непристойным и докучливым типом. Настоящая обезьяна с низким лбом и повадками гамадрила! О доне Галаоре, брате Амадиса Галльского, ходят слухи, что он был более чем хохотушкой; когда он начинал хохотать по тому или иному поводу, остановить его было совершенно невозможно даже Папе Римскому со всеми его карликами и кардиналами, а о его брате известно, что он был плаксой и размазнёй, и плакал даже над случайно убитой им блохой. Итак, о Санчо, среди множества клевет, которые обрушиваются на добрых и честных людей, вполне может оказаться и та, что направлена на меня, в этом мире не стоит ничему удивляться, ты сам уже прекрасно сказал об этом!

– Вот оно, прикосновение, тело моего отца ожило! – повторил Санчо.

– Ну, что, есть у тебя ещё что-нибудь? – спросил Дон Кихот.

– Хвост ещё не оторван, ягодки ещё впереди! – сказал Санчо, – А до сих пор это были цветочки и завязи, но если ваша милость хочет знать всё, что есть о калошах, которыми в него кидаются всякие прохиндеи, я приведу одного типа сюда позже, и только он вам всё порасскажет, не пропуская ни крошки; что вчера вечером сюда вернулся сын Бартоломео Карраско, который учился в Саламанке, получил там степень бакалавра, и, когда я приветствовал его, он сказал мне, что история вашей милости уже опубликована в книге под названием «Приключения Гениального идальги Дон Кихота де ла Манча» и она доносит всякие небылицы обо мне, которого вывели под моим прежним именем Санчо Панса и сеньоре Дульсинее дель Тобосо – сеньорой Дульцинеей, а также о других вещах, которые мы познали, общаясь наедине, и о том, что я даже стал креститься, испугавшись, откуда всё это мог узнать историк, который их написал.

– Я уверяю тебя, Санчо, – сказал Дон Кихот, – что автором нашей истории, должно быть, был какой-нибудь очаровательный мудрец и кудесник; такие люди не скрывают ничего из того, что узнали и о чём хотят написать!

– И как же такое возможно? – сказал Санчо, – Если он был мудр и обаятелен, как вы говорите, то почему новоиспечённый бакалавр Самсон Карраско, которого так зовут, и о котором я говорю, автора этой истории назвал Сид Ахмет дель Баклажан! Бен Нахале?

– Это имя Мавританца! – ответил Дон Кихот.

– Так я и не сомневаюсь, – ответил Санчо, – потому что по большей части я слышал, что все мавры дружат с баклажанами!

– Ты, должно быть, Санчо, – сказал Дон Кихот, – ошибся в прозвище этого Сида… «Баклажан» по-арабски означает господин! Ты не маленький, Санчо, уже должен был бы знать об этом!

– Вполне возможно, – возразил Санчо, – но если вашей милости угодно, чтобы я заставил его приехать сюда, я тут же слетаю за ним, одна нога здесь, другая – там!

– Я был бы, дружище, очень признателен тебе за это! – сказал Дон Кихот, – Меня тревожит то, что ты мне рассказал, и я не съем даже корку хлеба, пока не разгадаю эту загадку и не раскумекаю разгадку!

– Ну, тогда я пошёл за ним? – ответил Санчо, шаркая подмётками. И, оставив своего господина в одиночестве, он отправился на поиски бакалавра, с которым вернулся оттуда через пару часов, и втроем они затеяли долгий и до одури забавный разговор.

Глава III

Об уморительных и душещипательных прениях, разразившихся между Дон Кихотом, Санчо Пансой и бакалавром Самсоном Карраско

Дон Кихот погрузился в глубокие размышления и не выходил из задумчивости до самого появления бакалавра Самсона Карраско, от которого он надеялся услышать новости о себе, записанные в той книге, о которой сообщил Санчо; и он до сих пор не мог поверить в существовании такой книги, поскольку на лезвии его меча ещё не высохла кровь убитых им врагов-андрияков, а оказалось, что книга о его подвигах уже давно вышла в свет и уже гуляет по свету так, что у Росинанта только копыта звенят. При всём этом он воображал, что какой-нибудь мудрец, неважно, будь то друг или враг, с помощью чар и волшебства шустро её напечатал, и если то сделал, да, неизвестный, тайный друг, то явно, для того только, чтобы возвысить и вознести на горние высоты его подвиги и возвысить над самыми выдающимися из странствующих рыцарей, а если это враг, то он этим занимался только затем, чтобы уничтожить добрую славу этих подвигов, замолчать их в веках и поставить крест на доброй памяти потомков, и попутно опустить его сияющие подвиги ниже самых гнусных и бесшабашных уголовных происшествий, которые когда – либо были описаны каким – либо подлым оруженосцем, даже несмотря на то, что оруженосцы обсуждали и говорили они друг другу, чтобы никогда не описывать подвиги оруженосцев; и когда бы кому нибудь из них втемяшилось в голову записать и опубликовать такую историю, будучи, как я уже сказал, странствующим рыцарем, то она по праву должна была бы быть громкой, звонкой, знаковой, великолепной, изящной и правдивой.

Этим смутными доводами, как ему казалось, здравого смысла, он несколько утешился, но тут же был убит горем при мысли, что автор, описавший эту историю, был мавром, судя по имени Сид, которую ему приписывали, а от мавров трудно было ожидать даже йоты правды, потому что все они обманщики, лжецы и ловкие проходимцы и выжиги. Он боялся, как бы в этой книге не затесались обстоятельства, имеющие отношения к его любовным утехам с госпожой Дульсинеей Тобосской, с описанием какой-нибудь гнусной непристойности, которая могла бы подорвать и повредить его репутацию и лишить его чести, он хотел, чтобы книга гремела лишь о его верности и превозносила его порядочность, которые он всегда блёл, как зеницу ока, пренебрегая королевами, императрицами и девицами всех возрастов и достоинств, сдерживая порывы своих естественных инстинктов…

И вот, погруженный в эти и многие другие фантазии, Дон Кихот был найден Санчо и Карраско, которых он, встрепенувшись, принял очень вежливо. Этот бакалавр, хотя его звали Самсон, он был не очень крупного телосложения, скорее сутулый и хлибый, хотя и очень смуглый, коренастый, и при этом весьма добродушный человек, ему было около двадцати четырёх лет, помимо того он был круглолиц, с курносым носом и большим, кривым ртом, короче, имел все признаки того, что происходил из неблагополучной семьи и дружил с разными буйными компаниями, якшался с дружками-собутыльниками, такими же пьяницами и насмешниками, как и он сам, и поэтому, едва завидя Дон Кихота, он сразу опустился перед ним на колени, горланя на ходу:

– Дайте мне, ваше несравненное величество, руки, и позвольте сжать их, сеньор Дон Кихот де ла Манча, ибо по привычке Святого Петра, которые я изучил, как миленькие, и которые у меня как родные, хотя, признаюсь, у меня нет других орденов, кроме орденов первых четырёх степеней, ваша милость является одним из самых знаменитых странствующих рыцарей, которые когда-либо были и даже ещё будут бродить по поверхности Земного Шара! Да обрушится всё благословение мира на Сида Ахмета фон Бененгели, который оставил историю вашего деятельного величия написанной, и да здравствует любопытный, который позаботился о том, чтобы перевести эти славные сочинения с арабского на наш вульгарный, низкий испанский для всеобщего просвещения и развлечения любезной публики!

Дон Кихот тут попросил его подняться и сказал:

– Итак, правда ли, что в мире уже написана и издана моя история, и что её сочинил мавр и мудрец?

– Это так же верно, сэр, – сказал Самсон, – как то, что Солнце ходит по небу, а Луна закрыта облаками, и кошки родятся у кошек, и у меня даже имеется информация о том, что на сегодняшний день напечатано более двенадцати тысяч книг с этой историей… Если вы не верите мне, то скажите прямо, и тогда мы можем послать запрос в Португалию, Барселону и Валенсию, где они были напечатаны, и даже в Антверпене печатается и сияет на бумаге ваша слава, и в некоторых других городах. Так что мне стало ясно, что не останется нации или языка, на которые это сокровище не было бы переведено и напечатано!

– Одна из вещей, – сказал в этот момент Дон Кихот, – которая должна доставлять наибольшее удовольствие добродетельному и выдающемуся человеку, – это видеть, как он живёт, ходит с добрым именем по языкам всех народов, запечатленный и увековеченный в словах и эпитетах. Я сказал – главное – доброе имя, ибо, случись наоборот, никакая смерть не сравнится с этим несчастьем!

– Касательно же доброй славы и доброго имени, – сказал бакалавр, – то общеизвестно, что только вашей милости пристало пожимать руку всем странствующим рыцарям, ибо мавр на своём языке, а христианин на своём, но по сути совместно, позаботились очень живо изобразить нам храбрость вашей несравненной милости, великий дух, проявленный в стремлении постоянно совершить невиданные подвиги, терпеть опасности и лишения, преодолевая невзгоды и страдания, а также обретаясь в несчастьях и ранах, купаясь в своей честности и воздержанности столь несравненной платонической любви вашей милости к госпоже доньи Дульсинеи Тобосской.

– Никогда, – сказал в этот момент Санчо Панса, – я не слышал, чтобы мою госпожу Дульсинею называли доньей, но знаю только госпожу Дульсинею Тобосскую, и уже в этом история оказывается брехливою!

– Это не очень важное возражение! – ответил дон Карраско.

– Нет, между прочим, – ответил Дон Кихот, – скажите мне, ваша милость, господин бакалавр: какие мои подвиги наиболее значимы в этой истории?

– На этот счёт, – ответил бакалавр, – существуют разные мнения, как и разные вкусы: одни останавливаются на приключении с ветряными мельницами, которые по вашей милости показались кому-то Бриариями и Колосальными Великанами; другие обращают внимание на приключении с сукновалами; третьи – на описания двух армий, которые после войны были разбиты и казались двумя стадами брехливых баранов; а иной увлечётся историей того мертвеца, которого везли хоронить в Сеговию; а как много тех, кто воспевает освобождение ликующих каторжан; не говоря уж о том, что есть нечто, сравнимое с явлением двух гигантов Бенедиктинцев, а также кровавой схваткой с отважным бискайским разбойником.

– Скажите мне, сеньор Бакалавр, – сказал в это время Санчо, – включена ли туда история авантюриста Янгуэсца, когда наш добрый Росинант вздумал искать груш на дне морском?

– У него ничего не осталось за душой и в чернильнице, – ответил Самсон, – у мудреца чернильница в конце оказалась пуста: в ней не осталось ни капли чернил, всё было сказано и на всё было сказано, указано, учтено, не исключая даже козявки, прошу прощения – вши, вместе с которой добрый Санчо летал на одеяле!

– На одеяле я не летал делал никаких кульбитов! – ответил Санчо, – В воздухе летал, это – да, и даже больше, чем мне хотелось бы… но…

– Насколько я себе представляю, – сказал Дон Кихот, – в мире нет ни одной человеческой истории, в которой не было бы своих взлетов и падений, особенно это проявляется в историях, которые касаются просвящённого блукающего рыцарства, где никогда не было чересчур благополучных концов…

– При всём при том, – ответил бакалавр, – некоторые, кто читал эту историю, утверждают, что, если бы они могли повлиять на это дело хоть каким-то образом, они бы заставили автора существенно сократить и уменьшить количество зуботычек и палок, которые обрушиваются там на голову синьора Дон Кихота.

– В этом-то и заключается правда жизни! – сказал Санчо.

– Вы также могли бы по справедливости промолчать об этом! – сказал Дон Кихот, – потому что действия, которые не изменяют и не искажают правды исторической, незачем записывать, если они приведут к пренебрежительному отношению к главному персонажу этой истории. Даже Эней не был таким уж благочестивым Энеем, каким его рисует Вергилий, и Улисс не был таким благоразумным Улиссом, каким его описывает Гомер! Всё хорошо в меру!

– Это верно! – встрял Самсон, – Но одно дело писать стишки, как пишет поэт, а другое-как историк: поэт может рассказывать ради красного словца или воспевать вещи вовсе не такими, какими они были по-настоящему, а такими, какими они должны были быть, изображать их адеалистически и превратно, а историк должен писать их не такими, какими они должны были быть, а такими, какими они были, не добавляя и не убирая ничего, кроме правды.

– Ну, уж если этот сеньор мавр действительно говорил правду, – сказал Санчо, – - то, конечно, среди палок, которые свалились на голову моего сеньора есть и палки, не попавшие по нему и обрушившиеся на меня, потому что никогда по его милости у него не было такого случая, чтобы снимая мерку со спины моего господина, не сняли мерку и с моего крестца… Но, Боже милостивый, чего в этом удивительного? Ведь сам мой господин говорит, что головная боль равно отдаётся во всём теле!

– Экий ты плут, Санчо! – ответил Дон Кихот, – К счастью, у тебянет недостатка в памяти, касательно того, что ты захотел запомнить, и дефицит её касательно вещей неприятных и грязных!

– Когда я даже захочу забыть о тех палках и дубинках, которые на меня обрушивались, – сказал Санчо, – кардиналы не дадут на то согласия, ибо каррдиналы не поверят, потому что по их рёбрам никто никогда толком не проходился.

– Молчи, Санчо! – сказал Дон Кихот, – и не перебивай сеньора Бакалавра, которого я умоляю, сеньор, продолжайте рассказывать мне то, что сказано обо мне в помянутой истории.

– И обо мне, – крикнул Санчо, – тоже пусть говорят, потому что это я один из главных пресонаждей.

– Персонажей, а не пресонаждей, друг Санчо! – уточнил Самсон.

– Кроме этого, тут умники ещё есть? – спросил Санчо, – Как бы то ни было, продолжайте в том же духе, а то мы так до свету не управимся!

– Пусть покарает меня бог, Санчо, – ответил бакалавр, – если ты не являешься вторым лицом в этой истории; и заверяю вас, что находятся такие читатели, которые ценят рассказы о вас, Санчо, больше, чем о самом живописном из всех персонажей, хотя находится и целая куча таких, кто утверждает, что вы были слишком доверчивы, полагаю, что я могу позволить себе напомнить об этом, поверив в истинность существования этих приснопамятных островов и возможности всласть погубернаторствовать на них, столь стремительно предложенную вам господином Дон Кихотом, который присутствует на сём разговоре.

– В Лас-Бардаксе еще светит Солнце! – сказал Дон Кихот, – Время терпит, и чем больше у Санчо будет опыта управления, тем с годами он будет более подходящим и более опытным руководителем, чтобы в конце концов стать губернатором.

– Боже мой, сеньор, – воздел глаза Санчо, – Не вводите меня в ёханный соблазн! Островом, которым я не правил в мои зрелые годы, я, видит бог, не буду править и в годы Мафусаиловы! Беда в том, что остров блаженства куда-то внезапно испарился с глаз моих, а не в том, что мне не хватает сил и сметки, чтобы управлять им и господствовать там!

– Положись на Бога, Санчо, – сказал Дон Кихот, – и поверь, что всё будет хорошо, а может быть, и лучше, чем ты рассчитываешь; ибо ни один лист на дереве не шевельнётся без воли Божьей!

– Это правда, – сказал Самсон, – и она заключается в том, что, если Богу будет угодно, у Санчо не будет недостатка и в тысяче островов, которыми он мог бы управлять, тем более одним.

– Губернаторов я повидал выше крыши, – сказал Санчо, – и убедился, что, по-моему, они все копошатся где-то возле подлинтусья и так не доходят до подошвы моего ботинка, и, тем не менее, их называют «ваша честь», «ваша милость», а им, прошу заметить, подают на серебряном блюде!

– Эти люди, как вы сами понимаете, управляют не островами, – возразил Самсон, – а другими территориями, которыми управлять попроще, ведь те, кто правит островами, должны, по крайней мере, знать грамматику!

– С граммой я бы справился, – сказал Санчо, – матику я знаю непонаслышке, но с тикой я не дружу принципиально, и не плачу по этому поводу, потому что не знаю её. Но, предоставляя дело правления сосредоточенным в руках Божьих, я прошу, чтобы не скурвиться, я умоляю господа отправить меня в те края, где я смогу более всего пригодиться, а вам, сеньор бакалавр Самсон Карраско, я хочу сказать, что мне бесконечно приятно, что автор этой истории говорил обо мне так, чтобы не расстраивать меня, чтобы всё, что обо мне рассказывают, показывало меня с самой лучшей стороны, что, по мнению такого хорошего оруженосца, как я – дело хорошее, поскольку, если бы он сказал обо мне что-то такое, что показывало бы на меня, как на не очень хорошего христианина, каким я являюсь, мой голос давно услышали бы и глухие в аду!

– Это было бы истинное чудо! – ответил Самсон.

– Чудо или не чудо, – сказал Санчо, – а пусть каждый следит за тем, как он говорит или как пишет о пресонах, и не ставьте троше моче первым, что приходит в голову магине! Я понятно выражаюсь?

– Более чем! Одним из недостатков этой истории, – сказал бакалавр, – является то, что её автор поместил в неё роман под названием «Дерзкий Прелюбопытный»; не из-за плохого изложения или чего-то необоснованного или странного, или из-за того, что она здесь неуместна в принципе, поскольку не имеет никакого отношения к истории его милости сеньора Дон Кихота, о нейговорить мы не будем!

– Я готов биться об заклад с кем угодно, – возразил Санчо, – что этот сукин сын смешал собачью капусту с мышиным навозом.

– Теперь моё слово! – сказал Дон Кихот – Я вижу, что автором этой моей истории был не мудрец, а какой-то болтливый невежда, который, поддавшись искушению и без особенных красот стиля, взялся написать её, и всё быу него вышло, как это делалось у Орбанехо, художника из Убеды, которому, когда его спрашивали, что он рисует, он отвечал: «Что на глаза попадёт». Как-то раз изощрился он и нарисовал петуха, да такого кривого, страшного и неприятного вида, что пришлось написать рядом с ним готическими буквами:

«Это петух».

И так, должно быть, обстоит дело и с моей историей, что вам поневоле понадобятся комментарии и комментаторы, чтобы понять её…

– Нет! – ответил Самсон, – потому что эта история настолько ясна, что в ней нет ничего затейливого: дети её нащупывают, юноши её читают, мужи её понимают, а стариков она веселит; и, наконец, она такая банальная, такая читаная-перечитаная и такая известная у всех народов, которые, едва увидев какого-нибудь тощего Росинанта, говорят: «Вон идёт Росинант». И те, кто больше всего посвятил себя своему делу, – это пажи: нет ни одной у господской приемной, где бы не отыскалось Дон Кихота: одни берут его, другие выхватывают его из рук; эти нападают на него, а те просят им одолжить на недельку. Наконец, такая история-одно из самых приятных и наименее вредных из всех развлечений, которые когда-либо явидел, потому что во всей этой истории не обнаружено ни одного нечестного, неприличного слова, ни одной противной мысли, кроме католической.

– Писать по -другому, – сказал Дон Кихот, – было бы писать не правду, а ложь, а историков, которые ценят ложь, следовало бы сжечь, как тех, кто делает фальшивую монету; и я не знаю, что побудило автора полагаться на чужие романы и рассказы, так как их так много, что они не имеют никакого смысла, писал бы о моихподвигах: несомненно, ему следовало придерживаться пословицы: «Из соломы и из жита..» и так далее. Ибо поистине, просто выражая свои мысли, свои надежды, свои слёзы, свои добрые пожелания и свои порывы, я мог бы сделать том больше или настолько больше, чем тот, который может быть выполнен всеми на свете Торсадами. В сущности, я понимаю, мистер бакалавр, что для того, чтобы сочинять истории и книги, какими бы удачными они ни были, необходимы здравый смысл и зрелое понимание. Козырять шутками и дерзить остроумием – несомненно, свойство великих умов. Никому не оспорить, что самое умное лицо любой комедии – шут, ибо открыто признаваться, что он дурак, может только очень продвинутый человек! История же – вещь совершено священная, потому что она должна быть правдивой, и там, где правда, там и Бог, насколько Бог – это правда; но, несмотря на это, есть некоторые авторы, которые таким образом сочиняют, что выблёвывают из себя книги, как оладьи!

– Нет такой плохой книги, – сказал бакалавр, – в которой не было бы чего-то хорошего!

– В этом нет никаких сомнений, – возразил Дон Кихот, – но часто случается так, что те, кто заслуженно завоевал и добился большой известности своими произведениями, посколшьку сдавая их в печать, они полностью теряли уважение читателей, растрачивали талант и костенели в своём творчестве.

– Причина этого в том, – сказал Самсон, – что, поскольку печатные произведения просматриваются медленно, исподволь и превратно, их недостатки легко обнаруживаются, и чем больше они изучаются и вылазят наружу, тем выше слава того, кто их написал. Людям, прославившиеся своим остроумием, великим поэтам, выдающимся историкам, всегда, если не чаще, завидуют те, кто завидуют и в силу не особой занимательности их собственных опусов, судят о чужих произведениях, не выставив на всеобщее обозрение даже малую толику своих.

– В этом нет ничего удивительного, – сказал Дон Кихот, – потому что есть много богословов, которые не годятся для кафедры, и они очень хорошо разбираются в недостатках или пороках тех, кто проповедует.

– Всё это так, сеньор Дон Кихот, – сказал Карраско, – но я хотел бы, чтобы такие цензоры были более милосердными и менее щепетильными, чтобы им и в голову не приходило подсчитывать тёмные пятна на Солнце того сочинения, которое они принимаются хулить, ибо, если aliquando bonus dormitat Homerus, пусть вспомнят как долго он бодрствовал, сколько менял мест, дабы так осветить свою работу, чтобы она состояла из одних солнечных пятен, не считаясь даже с тем, что иные из этих пятен могут оказаться пятнами родимыми, или инородными, которые иной раз усиливают красоту лица, на котором они есть; и поэтому я говорю, что тот, кто печатает книгу, подвергает себя огромному риску, ибо совершенно невозможным сочинить такую книгу, которая удовлетворяла бы и радовала поголовно всех, кто её читал.

– То, что касается меня, – сказал Дон Кихот, – я думаю, эта книга мало кого обрадует!

– А вот и наоборот; что, как и в случае с stultorum infinitus est numerus, бесконечно много тех, кому могла понравиться такая история; хотя некоторые из них улоыили, что память автора худая и кривая, поскольку он забыл рассказать, кто был вором, укравшим у Санчо осла, отчего вор остался неизвестен, из чего делается вывод только о том, что его украли, и оттуда же мы вскоре видим его верхом на той же кобыле, тьфу, осле, который невесть откудатут взялся. Они также говорят, что он забыл указать, что Санчо сделал с той сотней эскудо, которые он нашел в чемодане в Сьерра-Морене, тут он больше не называет никаких имён, и многие хотели бы знать, что сделал снимисанчо или на что он их потратил, что является одним из существенных моментов, недостающих в книге.