Дон Кихот Ламанчский. Том 2

Так проводя время в благочестивых речах, они вдвоём приехали в деревню, где благодаря удачи им сразу удалось найти костоправа, с которым он вместе учился, когда тот был безродным ублюдком, и костоправ оказал ему посильную помощь. Тома Сесилья же сразу покинул его и вернулся домой. Оставшись в одинкочестве, Самсон Карраско принялся обдумывать, как ему отомстить, и хотя история ещё к нему вынуждена будет вернуться, нам выпадет теперь удовольствие разделить с Дон Кихотом его ликование и радость.

Глава XVI

О том, что произошло меж Дон Кихотом и довольно неприметным рыцарем из Ла-Манчи

С радостью и душевным подъёмом, ужасно усталый, как уже было сказано, следовал Дон Кихот своей дорогой, воображая себя благодаря прошлой Виктории самым отважным странствующим рыцарем всех времён и народов, а мир казался ему законченным и доведённым до конца собранием всех приключений, какие должны выпасть ему в будущем. Все подвиги мира казались ему осуществлёнными и увековеченнми в бронзе. Теперь он ни в гро ш не ставил ни колдунов, ни магов, а чары чародеев; просто смешили его своей мелкотравчатостью, он не уже не помнил ни бесчисленных палок, которые ему выпадали на его долю во время его давнишних рыцарских похождений, ни камней, которыми охаживали его враги, выбив половину зубов, ни неблагодарности каторжных галеотов, ни дерзости и града дубинок янгуазцев. Наконец в итоге этих размшлений он счёл что, если бы он нашёл искусснй ход, способ или приём, благодаря которым ему удасться расколдовать свою госпожу Дульсинею, он не пошел бы на другие величайшие предприятия, какие ещё могли бы выпасть на его долю, дабы он мог стать самым отважным странствующим рыцарем прошлых веков. Он с головой был погружён эти фантазии, когда Санчо сказал ему:

– Синьор, как вам такое? Я до сих пор вижу перед своими глазами уродливые носы моего кума Тома Сесилья, кажется они стали ещё огромнее и причудливеее!

– И ты веришь, Санчо, чёрт мог так пошутить, что Рыцарь Зеркал оказался бакалавром Карраско, а его оруженосец Тома Сесиль, твой кум и приятель?

– Никаких «что»! Мне нечего сказать на это! – ответил Санчо, – Но кому другому удалось бы даложить такие приметы моего дома, жены и детей, это мог знать только я и он, а лицо, если не считать этого дурацкого носа, было таким же, как у Тома Сесилья, я много раз видел его в моей деревне и разговаривал с ним почти каждый день, да и его дом стоит бок-о-бок с моим, да и говорил от точно так, как Тома Сесилья.

– Давай поговорим начистоту, Санчо, – сказал Дон Кихот, – Послушай меня, ну, скажи мне, какого рожна бакалавру Самсону Карраско нужно было переодеваться странствующим рыцарем, волочить с собой всё это тяжеленное оружие и вызвать меня на поединок? Я, что, был ему каким-то врагом? Он, что, давал мне какие-то подножки, чтобы я подглядывал за ним??Это я его соперник, или он мой? Я профессионально владею оружием, чтобы не упустить славу, которую я благодаря ему завоевал!

– Ну, и что вы скажете, сеньор,.. неужели этот рыцарь, кем бы он ни был, может быть так похож на бакалавра Карраско, а его оруженосец – на Тома Сесилья, моего куманька? И если это и есть колдовское очарование, как сказала ваша милость, то неужели в мире нет двух других, на кого бы они были похожи?

– Это все выдумки и враки, – отвечал Дон Кихот, – тех злых волшебников, постоянно преследующих меня, тех, которые, прежде чем я должен был одержать победу в битве, не допустили, чтобы побежденный рыцарь увидел лицо моего друга бакалавра, потому что дружба, которую я питаю к нему, оказалась между острием моего меча и строгостью, с которой я его защищал, а им, этим исчадьям дьяволе, необходимо было спасти жизнь того, кто покушался на мою! Тебе, Санчо, доказательства не нужны, тебе прекрасно известно по опыту, а опыт не пропьёшь, он никогда не солжёт в том, что магам и волшебникам раз плюнуть подменить одно другим, и прекрасное подать уродливым, и напротив, уродливое сделать прельстительным, не далее, как два дня назад ты своими глазами лицезрел красоту и прелесть несравненной моей Дульцинеи во всей её красоте и целостном облике, и ты сам свидетель, что я видел простую, уродливую селянку с выпученными, тусклыми глазами и неописемым запахом изо рта, и сам знаешь, если нашёлся волшебник, отважившийся сделать такое превращение, то что удивительного в том, что он же превратил неизвестного рыцаря в Самсона Карраско, а его оруженосца превратил в твоего куманька, поскольку он и желал лишить меня лавров победителя Но при всём этом я утешаю себя, потому что, в конце концов, какой бы фигурой я ни был, я одержал победу над своим врагом.

– Одному богу где тут правда! – ответил Санчо.

И так как Санчо не понаслышке знал, что превращение Дульсинеи состоялось лишь благодаря его собственному волшебству и плутням, он не удовлетворился пустыми домыслами своего хозяина, но и не хотел никому перечить, чтобы случайно не проболтаться, и правда не вылезла наружу.

Вот так они и продолжали лениво перебрёхиваться, когда я их нагнал человек, который ехал мимо той же дорогой на очень красивой гнедой кобылке. Одет он был в плащ из тонкой зелёной ткани, отороченный коричневым бархатом, с верхом из того же бархата; на голосесидел широкий бархатный берет, сбруя кобылы была просто, деревенской, а седло на кобыле – в том же стиле, что и на наседнике. фиолетовое с зелёным, широкая, зелёная с золотым отливом перевязь увенчивалась кривой мавританской саблей, и даже полусапожки его были отделаны точно так же, как перевязь, и шпоры были не такие, как у всех, не вызолоченные, а покрытые густым зелёнм лаком – они были так нафабрены и отполированы, и так дополняли роскошь его наряда, что производили впечатление лучше золотых..

Наседник, поравнявшись с путниками, вежливо поприветствовал их, после чего легко пришпорил коны и уже готов был проехать мимо, и уже поскакал было прочь, когда Дон Кихот обратился к нему:

– Любезный сеньор! Может статься, что вы держите путь в то же место, что и мы, и ежели вы не слишком торопитесь, то не изволите ли тогда продолжать путь вместе!

– Честно говоря, я не стал задержиаться вблизи вас только потому, что опасался, что ваш конь может взбудоражить общество моей кобылы! Я боюсь, что ваш конь не слезет с моей кобылы!

– Вполне возможно, я знаю, что такое возможно, – ответил этот раз Санчо, но вы вполне можете доверить поводья своей кобыле, потому что наш конь – самое честное и самое скромное четвероногое в мире: ни в чём таком, что может замарать его честь, он никогда замечен не был, нив каких-либо подлостях и шашнях не бл уличён, только один раз с ним что-то случилось и он повёл себяне столь здорово, и тогда нам с другом пришлось туго. Я повторяю, что если вашей милости будет угодно, вы можете не торопиться, хоть обмажьте вашу кобылу мёдом, наш конёк на неё и внимания не обратит!

Путник натянул поводья, восхищенный смелостью и вдохновенным лицом Дон Кихота, который ехал без шлема, когда Санчо нес его, как чемодан, привязав на передке седла своего осла, и если на Дон Кихота всадник в зелёном смотрел с любопытством, то на Дон Кихота Зелёный взирал с нескрываемым изумлением, полагая, что видит совершенно уникальное явление.

На вид всаднику зелёном можно бло дать лет пятьдесят, он был уже слегка седоват, нос имел выступающий, орлиный, с лица его не сходило весёлое и в то же время важное выражение, одним слоом, при рассмотрении фигур, лица и наряда этого человека можно было сказать, что перед нами человек с хорошим воспитанием и манерами.

Что касаемо всадника в зелёном, то можно уверенно чказать, что облик Дон Кихота тоже чрезвычайно прилёк его внимание, ибо ему никогда в жизни не приходилось встречаться с людьми такой экзотической наружности, ему никогда не встречались собеседники с такими манерами и внешностью, и прежде всего его поразила величина и костистость лошади Дон Кихота, обратил он внимание и слишком длинную и худую шею, длину рук, худобу и желтизну его лица, поразился его оружию, уверился в скрытом самообладании и подивился осанке и телодвижениям – характеристикам, в те времена невиданным в той земле. Разумеется, от Дон Кихота не укрылось, с каким пристальным вниманием путник смотрел на него, и он даже угадал его желание побольше выведать о собеседнике. И поскольку Дон Кихот был человеком воспитанным, вежливым и таким учтивым, что всем хотел понравиться, он сам, скажем так, не дожидаясь от собеседника никаких опросов, сам приступил к разговору:

– Я совершенно не был бы удивлён, если бы вас заинтересовала моя фигура, поскольку понимаю, насколь она необычна и нова для взгляда со стороны. Однако внешность не должна вводить вас в заблуждение, ибо я сразу ставлю в известность, что я из числа тех рыцарей, что стяжали себе мировую славу исканием подвигов и приключений! Ради этих высоких целей я покинул мою родину, оставил моё поместье, презрел досуг, и отдал себя в объятия Фортуны, полагаясь на её потворство в том, что она поведёт меня, куда ей будет угодно! Я хотел воскресить из мира теней уже мертвое бродячее рыцарство, и прошло уже много дней, как я спотыкаясь, падая, теряя сознание и снова поднимаясь в бой, начиная с зарёю, встав с постели, я каждый день исполняю свой долг, помогая вдовам, покровительствуя девицам и оказывая предпочтение замужним, сирм малолеткам, что является естественным и естественным занятием всех странствующих рыцарей; и поэтому, благодаря моим храбрым, доблестным и воистину христиански подвигам, я достоился чести стать героем книги, которая разошлась по сет на многих христианских языках мира. Этой моей истории было напечатано тридцать тысяч томов, и дело движется к тому что она должна быть напечатана в тридцать тысяч раз большим количеством, если небеса не помешают свершится этому. Наконец, подводя итог моей краткой речи, дабы более не задерживать вашего драгоценного внимания ивразить всё в нскольких словах, я говорю, что я Дон Кихот из Ла-Манчи, поименованный семи остальными так называемым Рыцарем Печального Образа, и поскольку самовосхваление унижает, ту случай, когда без похвал себе не обойтись, и я вынужден сказать, что, может быть, и больше сказанного, и вы должны понять и запомнить, когда я говорю, что я Дон Кихот из Ла-Манчи, потому что мире нет никого, кто бы подхатил мои слова! Итак, милостивый государь, ни этот конь, ни это копье, ни этот щит, ни мой оруженосец, ни всё это вместе взятое, включая оружие, ни желтизна моего лица, ни моя слабая рука, ни худоба тела не должны вас смущать и удивлять, ибо вы теперь знаете непонаслышке, какую миссию я выполняю.

Произнеся это, Дон Кихот замолк и тот, что в зеленом, секунду медлил с ответом, казалось, что он не потерялся и не знает, что сказать, но потом, все-таки собравшись духом, он сказал:

– Вы правильно поступили, сэр рыцарь, с места в карьер сообщив мне всё, что могло удолетворить мои вопросы и недоумение, но видит бог, я продолжаю пребывать в величавшем удивлении, если не сказать больше, причина в том, что я вас увидел, и теперь, поскольку, как и вы, я знаю, кем вы являетесь, но, несмотря на это, я остаюсь еще более взволнованным и изумленным. Возможно ли, и возможно ли, что сегодня в мире есть странствующие рыцари, и что есть печатные романы о реальнх странствующих рыцарях? Я до сих пор в шоке и не могу убедить себя в том, что сегодня на земле есть те, кто благоволит вдовам, покровительствует девицам, чтит замужних и помогает сиротам, и я бы не поверил в это, если бы по своей милости не увидел этого своими глазами. Благословенны небеса, ибо с появлением этой историей, которая, как в утрерждаете же отпечатана и о которой говорит Ваша Милость под впечатлением от Вашего высокого и истинного рыцарственного благородства, наконец будут преданы забвению бесчисленные мнимые странствующие рыцари, которыми до вас был полон мир, вместе с их выдуманными историями, настолько увлеченный хорошими обычаями и настолько увлекательными, что в них никто никогда не верил!

– Мне есть что сказать по этому пооду, – тветил я. Дон Кихот, – Не нам, сирым, судить о том, выдуманы или нет истории о странствующих рыцарях.

– Ну, кто бы сомневался, – ответил Зеленый, – что такие истории не выдумка?

– Я первый в этом сомневаюсь! – ответил Дон Кихот, – И чего бы мне здесь хотелось добавить, так это только то, что, если наш день затянется, как я надеюсь милостью божьей, у меня будет время, чтобы дать понять вашей милости, что она поступила неправильно, пустившись вплавь с теми, кто считает, что это неправда.

Последние заявления Дон Кихота намекнули его спутнику, что Дон Кихот, должно быть, слегка не в себе, и он опасался, что другие выссказыания могут только подтвердить это, но прежде чем они углубились в другие рассуждения, Дон Кихот попросил его вкратце рассказать о себе, о соём происхождении, звании, занятиях и образе жизни.

На что Зелёный ответил:

– Я, уважаемый сеньор Рыцарь Печального Образа, являюсь единственным идальго места, куда мы теперь едем, надеюсь отобедать вместе с ами, если бог даст, там нам подадут! Я более чем богат, и меня зовут Дон Диего де Миранда, я живусо своей женой, с детьми и вожу время с моими друзьями, мои основные занятия-охота и рыбалка, но я не держу ни ястребов, ни борзых, а дома держу домашних куропаток и хорьков. У меня есть до шести десятков книг, в основном романтических и отчасти исторических, некоторые душевноспасительные книги. Я предпочитаю сочинения по преимуществу светские, однако рыцарские романы до сих пор не переступали порога моего дома. Я предпочитаю духовным книгам сочинения по преимуществу светские, хотя и не выходящие за рамки благопристойности и хорошего вкуса, книги, которые окрыляют душу, славятся чистотой слога и поражают воображение своей фантазией, сюжетом и выдумкой, – однако, должен признать, что в Испании таких книг с гулькин нос. Иногда я обедаю со своими соседями и друзьями, а часто и приглашаю их на званые вечера, должен сказать, совсем не скудные, я не люблю роптать и не восторге, чтобы предо мной преклонялись или роптали; я не копаюсь в чужих делах и жизнях, а тем более не слежу за делами других, я слушаю мессу каждый божий день, я делю своё имущество с бедняками, не выставляя напоказ добрых поступков, и не впускаю в свою душу лицемерие и тщеславие, гоню врагов, которые мягко стелят, но не дают спать, я стараюсь умиротворить тех, кто страждет, полагаясь на то, что пусть мы несчастны, но я, будучи предан молитве, всегда должен уповать на бесконечную милость Божью, милость неизреченного нашего Господа. С превеликим вниманием Санчо выслушал рассказ идальго, осветивший его жизнь и развлечения, и ему казалось, что это была добрая и святая жизнь, и что тот, кто проповедует такую жизнь и живёт ею, по праву – истинный чудотворец, и при этом он так расчувстовался, что соскочил с коня и с большой поспешностью подошел к правому стремени Зелёного, и с преданным лицом и почти с гримасой нежности стал многократно целовать его ступни.

Увидев это, идальго отшатнулся и спросил его:

– Что ты делаешь? Привет, братан! Что за поцелуйчики среди дня?

– Дайте мне поцеловать ваши ноги! Потом отвечу! – возопил Санчо, – Ибо ваша милость, признаюсь, я первый раз в жизни вижу истинного святого, да и к тому же верхом на коне!

– Я не святой! – ответил идальго, – Я великий грешник, а ты, брат, должны быть человек хороший, как показывает твоя искренность и простота!

Санчо снова забрался на осла, взялся за алебарду, вызвав смех, выравшийся из глубочайшей печали сердца своего хозяина и вызвав новый прилив восторга Дона Диего. Дон Кихот меж тем спросил, сколько у него детей, и отметил, что одна из вещей, в которых древние философы, не обладавшие истинным знанием Бога, больше всего преуспевали, заключалась в природных благах, в благах богатства, в том, чтобы иметь много друзей и детей, да, прежде всего в том, чтобы иметь много хороших детей.

– А у меня, сударь, – сказал Дон Кихот, – есть только один сын, который, если его не будет, не взовет у меня никаких чувств, и пожалуй я был бы гораздо счастливее, чем я есть, если бы его у меня вовсе не было, и не потому, что он плохой, а потому, что он не так хорош, как мне хотелось бы. Сир, он восемнадцатилетний оболтус, все шесть лет он провёл в Саламанке, изучая латинский и греческий языки, и когда я хотел, чтобы он перешёл к изучению других, более серьёзных наук, он презрел мои советы и настолько глубоко погрузился в поэзию, если это вообще можно назвать наукой, что невозможно заставить его вернуться к правоведенью, которое я хотел бы видеть венцом его занятий, чтобы он его изучил, равно как и королеву всех наук – теологию! Я хотел бы быть светочем моего рода, потому что мы живём в век, когда наши короли высоко ценят добродетель, ораторское искусство и хороший слог, потому что хороший слог без добродетели – это жемчужина в навозе. Весь день у него уходит на то, чтобы выяснить, хорошо или плохо сказал Гомер в том или ином стихе своего послания, был ли Марциал непристоен или нет в той или иной эпиграмме, как следует, так или иначе понимать такие-то и такие-то стихи Вергилия, ну и всё такое. Короче говоря, все его беседы посвящены книгам упомянутых поэтов, а также книгам Горация, Персия, Ювенала и Тибулла, современных же романистов и поэтов он не жалует ни на грош; и, несмотря на весь пиетет, который он проявляет по отношению к романтической поэзии, его сейчас больше всего мучает мысль о том, чтобы добавить блеска к четырем глоссам, присланным ему из Саламанки, и в итоге я думаю, что он намерен рано или поздно засветиться в каком-нибудь литературном диспуте!

На всё это Дон Кихот ответил:

– Известно, что дети – это кусок своих родителей, и поэтому они должны любить их, какими бы хорошими или плохими они ни были, как души, дающие нам жизнь, задача родителей -направить их с малых лет по стопам жизни, добродетели и успеха, дать им хорошее воспитание, образование и добрые христианские нравы, чтобы, когда они станут великими, они были бы достойны старости своих родителей и славы своих потомков; и что касается принуждения их изучать ту или иную науку, я не считаю это правильным, и думаю. что тут следует действовать скорее убеждением, чем приказом, потому что юному ученику почти никогда не приходится заботится о хлебе насущном, ибо в этот момент его счастье в том, что его во всём обеспечивают родители, и если они видят, что их чадо испытывает тягу к какой-то науке, всё равно какой, лишь бы их интерес бы пламенным и искренним, то родителям не следует давить на них, пытаться подправить их выбор, даже если они занимаются поэзией, хотя поэзия не столь полезна, как приятна, при том, что в заниятии и изучении её нет ничего зазорного. Поэзия, любезный моему сердцу господин идальго, на мой взгляд, подобна нежной, юной и, во всяком случае, очень красивой деве, которую заботливо одаривают, украшают многие другие девы, которые являют нам все другие науки, и она должна всем этим пользоваться, и всё должно быть разрешено рядом с ней. Да только эта дева терпеть не может, чтобы её трогали, водили по улицам, как шутиху, вывешивали на углах площадей, вставляли в закоулках дворцов. Она создана алхимией такой силы, что тот, кто знает, как с ней обращаться, с её помощью превратит любой металл в червоное золото, и тот, у кого она сейчас гостит, при всём этом должен держать её в узде и не позволять ей растекаться в грубых сатирических песнях или диких сонетах на потребу дня, она никоим образом никогда и нигде не должна продаваться, за исключением только лишь героических поэм, печальных трагедий или весёлых, остроумных комедий, и при этом она ни на минуту не должна оставаться без присмотра и якшаться с ряжеными клоунами, шутами или с невежественными простаками, подобно непросвещённой черни, не способной ни познать, ни оценить сокровища, в ней заключённые. И ты не подумай, что я слово «чернь» употребляю в каком-то вульгарном смысле и только по отношению к простолюдинам и скромным, бедным людям, нет, каждый, кто не знает ей цену, даже если он зрелый и порядочный человек, даже если он князь или король, впротивном случае может и должен считаться просто вульгарным отстоем. А тот, кто будет следовать своей путеводной звезде и выполнит требования, о которых я сказал, и будет относиться к поэзии, как к святому Граалю, только тот прославится в веках и его имя останется вечно сиять в памяти благодарных потомков всех стран.

И поскольку я знаю, что ваш сын не слишком ценит романтическую поэзию и, как я полагаю, не дружит с ней, я должен признать, что он не вполне прав в этом, и причина заключается в следующем: великий Гомер не писал на латыни, потому что он был греком, Вергилий не сочинял на греческом, потому что он был латиняном. Короче говоря, все древние поэты писали на том языке, который они впитали с молоком матери и не искали странностей чуждого им языка, чтобы заявить о возвышенности своих амбиций. И раз это так, то было бы разумно распространить этот обычай среди всех народов, чтобы не был отвергнут немецкий поэт, потому что он пишет на своем языке, испанец, пишущий на испанском, бискаец на бискайском, каждый пусть пишет на своём языке. Но ваш сын, насколько я понимаю, сомневается не столько в романтической поэзии, а в испанских поэтах, которые не знают никаких других языков или других наук, которые могут подать мысль, украсить слог и побуждают поток поэзии разливаться естественным образом; мол, другие языки лучше служат для усиления вдохновения их природного дара и толкают его на путь развития и совершенствования. Скорее всего такаяубеждённость вашего сына ошибочна, ибо, во всяком случае, по общему мнению, поэтами рождаются: можно сказать, только естесственным путём, и что только из чрева своей матери поэт выходит призванным поэтом, и склонность к этому искусству дана ему небом, без всяких дополнительных учений или попыток, и именно поэтому он сочиняет вещи, которые делают истинными слова того, кто сказал: «Est Deus in nobis…» и так далее.

Я также говорю, что прирождённый поэт, которому не нужно учиться хорошему вкусу в искусстве, и к том же в совершенстве овладевший секретами поэтического мастерства, стоит неизмеримо выше стихотворца, который единственно при помощи овладения секретами технического мастерства вознамерился стать поэтом, и всё это происходит лишь в связи с тем, что искусство даже в самых высших своих образцах не способно превзойти живую Природу – оно может быть лишь её пыльным зеркалом, может использовать её математические закономерности, и лишь от гармоничного сочетания Природы и Искусства рождаются абсолютные шедевры и производится поэт – совершеннейший гений. Какой же вывод мы можем сделать из всего сказанного, любезнейший господин идальго, не тот ли, что разумнее всего было бы вашей милости позволить своему сыну идти туда, куда зовёт его сердце и куда его направляет его звезда, потому что, будучи настолько хорошим учеником, насколько он мог бы быть, и, уже с радостью поднявшись на первую ступень мастерства и высших сущностей, а именно на ступень овладения языками, теперь, обладая этим опытом, он наверняка начнёт легко подниматься по лестнице светских наук, легко воспринимая их плоды, которые, присовокупившись к святыням дворянского благородства, к перу и шпаге, ещё более вознесут его, как митры епископов или как мантии возносят сеньоров юриспруденции. Вы должны пожурить сына, если он совершит поступки, порочащие честь других, например, примется сочинять жестокие сатиры, и ругать властьимущих, но если бы он принялся сочинять проповеди в стиле Горация, где тот так изящно обличал пороки в целом, не трогая личности, он, конечно, так сделал бы большой шаг вперёд: потому что, цитирую, поэт должен писать всегда против неправды и в своих стихах плохо отзываться о неправедных, и завистниках, так же, как и о других пороках, сделав своим главнм принципом при этом вовсе не касаться личностей, хотя среди поэтов то и дело мелькают отдельные персоны, готовые ради красного словца и возможности тронуть корону на голове какого-нибудь диктатора отправиться в ссылку на острова Понта. Если бы поэт был целомудрен в своих жизненных реалиях, он был бы целомудрен и в своих стихах; перо – это язык души: как поэт задумал своё сочинение, таково оно и будет, и когда короли и правители видят чудесную науку поэзии в исполнении благоразумных, добродетельных и серьёзных поданных, они начинают уважать, ценить и обогащать таких поэтов, и даже венчают их золотыми, солнечными венками от древа, крону коего никогда не оскорбляет божественная молния, в знак того, что не следует обижать стихотворца, чьё чело заслуженно увенчано венком мировой славы!

Восхищенный, и удивлённый потрясающими речами Дон Кихота, Рыцарь в Зелёном Плаще слушал его, открыв рот, проникаясь новым мнением об умственных способностях оратора. А ведь ещё недавно он был совершенно, на все сто процентов уверен, что перед ним человек, совершенно утративший разум! Если бы он знал, сколько раз в течение дня его мнение по этому поводу будет меняться, он бы и сам страшно удивился.

Но на полпути к обеду Санчо, совершенно не интересуясь всеми этими разговорами и сплетнями, свернул с дороги, чтобы попросить немного молока у пастухов, у которых неподалёку была дойка, и только на этом месте идальго, довольный сдержанным поведением и хорошей речью Дон Кихота, хотел возобновить разговор, когда, подняв голову, Дон Кихота увидел, что по дороге, по которой они ехали, навстречу им ковыляет высокая карета, как бочка селёдками – набитая людьми и разукрашенная гирляндами королевских флагов, и, полагая, что это, должно быть, грядёт какое-то новое захватывающее приключение, Дон Кихот громким голосом стал кликать Санчо, чтобы тот помог ему нацепить на голову боевой шлем. Санчо, расслышав отчаянные призывы Дон Кихота, тут же бросил компанию пастухов, вскочил на серого и стеганул его, и мигом примчался к своему хозяину, а меж тем там с его хозяином и господином случилась ужасная, ни с чем не сообразная история!