Дом бурь

Ральф кивнул. Там, за пределами садов и библиотеки, простирался иной мир. Он подумал об отце, о запахе лондонского дыма, который доносился сквозь соединение во время телефонных разговоров и пробуждал в груди зудящее чувство, предваряющее очередной приступ кашля.

– Мне пора. – Встав, мать нежно поцеловала его. Ей все было ни по чем. Она оставалась молодой и свежей, и сегодня показалась ему просто восхитительной, пока шла по залитой солнцем террасе, где гигантские колокольчики покачивали головками на ветру, как будто хотели, чтобы их тычинки присоединились ко всем часовым маятникам в особняке.

Вновь оставшись в одиночестве, он приник к подзорной трубе на треноге и окинул взглядом размытую панораму долины. Воздух был на удивление прозрачным, а устройство, созданное и собранное исключительно в соответствии с принципами оптики, вполне могло представлять собой – Ральф размышлял об этом, рассматривая золотисто-зеленые стебли фонарницы и млечные шарики луноплюща, – единственный неэфирированный предмет во всем Инверкомбе. Он не сомневался, что расширил здесь свои горизонты познания. За это, а также за то, что здоровье улучшилось, он был целиком и полностью благодарен своему новому дому. Первое время из-за изнеможения Инверкомб казался всего лишь концом очередного путешествия и, как обычно, возможностью снова взяться за книги и изыскания. Знания, достоверные факты и наука уже давно стали его бастионами от лихорадки, и еще они были самым веским доказательством того, что мир – настоящий, тот самый, которого он почти не видел за возней с одеялами и стульями для душа, багажом и перронами, – действительно существовал.

Вначале Ральф интересовался картами. Вообразив себя естествоиспытателем, он отслеживал их с матерью путешествия по Европе с ее пунктирными границами, воображал странствия по внутренним землям Африки и белым просторам Колыбели льда, но как-то раз, оказавшись во власти лихорадки, добрался до «терра инкогнита», обители ночных кошмаров. После того приступа его вниманием завладел мир Природы. Оказалось, что все живые существа представляют собой фрагменты некоего сложного механизма. Лепестки цветка были связаны с опыляющей его пчелой, обитавшей в улье среди геометрических форм, встречаемых также в кристаллической структуре минералов. Листая гладкие, тяжелые страницы больших дорогих книг, купленных матерью, открывая защищенные полупрозрачной калькой, красиво раскрашенные и снабженные подписями иллюстрации, он нередко испытывал такое чувство, словно некая подлинная его часть покинула ложе и бродит в невероятном саду. Подобные уходы от реальности, во время которых все можно было изучить и объяснить, представлялись полной противоположностью приступам бреда. Даже собственное тело и та самая болезнь, которая его ослабила, были частью того же замысла, и, таким образом, представлялись не чем-то уникальным или ужасным, а обыкновенной данностью. «Первичный туберкулез легких»; истерзанные недугом крылья бабочки в груди любой его жертвы эту банальную истину подтверждали.

Ральф страшился не болезни, а хаоса – отсутствия разума, – и боролся с ним с эгоистичным рвением инвалида. Вскоре он усомнился в необходимости Господней длани, приводящей в действие машинерию всех природных событий, а заодно и в библейской идее о первозданном саде, где когда-то предположительно процветали все виды и рода. Эдем сделался всего лишь сумбурным мифом, совершенно неуместным в наступившем Светлом веке, хотя избавиться от образа двух людей, застенчивых, словно молодые олени, и полностью обнаженных – даже без фиговых листков – оказалось куда сложнее. Он до сих пор время от времени ловил себя на том, что рассматривает старые гравюры, изображающие Адама и Еву у обремененного плодами Древа познания. Они были безволосыми, хотя – Ральф был осведомлен благодаря иносказаниям в книгах по физиологии, в приложениях и сносках, – взрослые люди в этом смысле выглядели иначе; впрочем, пока что не нашлось ни одной иллюстрации, должным образом разъясняющей перемены в его собственном теле. У них также нередко имелись пупки, что, безусловно, было неправильно с учетом всех обстоятельств, а у Евы – груди и соски, которые она не всегда полностью прикрывала небрежно поднятой рукой. Иной раз у нее между ног можно было разглядеть и щель. Когда Ральф откладывал книгу и гасил свет, огонь в камине мерцал, а внутри разливалась черная патока заклинаний и опиумной настойки, Ева нередко витала перед ним, как укоризненный призрак утраченной веры. Иногда она даже приходила к нему в постель, чтобы заключить в объятия, и вслед за сладостной болью в животе наступало облегчение.

Теперь, в Инверкомбе, все прояснилось. Хоть многие из драгоценных книг потерялись при перевозке, ему досталась библиотека, которая была даже лучше огромного собрания в Уолкоте, на чьих полках, как он считал, собралось многовато беллетристики и переплетенных годовых подшивок светских журналов. Открыв первую же из здешних книг о жизни птиц, он понял, что к ней не прикасались, не говоря уже о том, чтобы читать. Это напомнило о далеком дне до болезни, когда ему довелось первым пройти по белому и как будто бескрайнему заснеженному полю. Конечно, книги в Инверкомбе немного устарели, но Ральф знал, что знания незыблемы. И у него возникло странное чувство – совершенно ненаучное, но все же греющее душу, – что эти страницы, как и весь особняк, ждали именно его. Он не сомневался, что мать тоже в восторге от Инверкомба – его старинной вычислительной машины, по-видимому, все еще функционировавшей где-то в недрах дома, куда предстояло добраться, его роли в развитии гильдии и даже его метеоворота, защищавшего угодья от наихудших капризов погоды. Сам факт пребывания здесь был в некотором смысле целительным. Иногда, в череде ударов сердца, вдохов-выходов и шелестящих страниц, Ральф буквально чувствовал, как его тело заново собирается в единое целое из разрозненных островков в океане боли.

Спуститься вниз, в библиотеку, да еще и без посторонней помощи – это весьма смахивало на то предприятие, которое гильдмастер Колумб однажды предложил королеве Изабелле; на поиски легендарных континентов Фулы. Когда Ральф впервые вышел из своей спальни на колышущийся простор главной лестничной площадки, знакомые ориентиры исчезли за горизонтом, в тусклом свете казавшимся немыслимо далеким и едва различимым. Понадобились дни, полные отступлений и неудач, чтобы хоть немного продвинуться, но Ральфу все это казалось одним непрерывным путешествием. Когда он добрался до поворота, поначалу выглядевшего недостижимым, возникли новые препятствия, которых не предвидел бы ни один картограф. Перед ним распустилась огромным веером парадная лестница особняка, и стоять на ее вершине было все равно что очутиться на краю мира. Однако это его не остановило. Конечно, мать возмущенно роптала, но то же самое Колумб слышал от своей команды. Ральф спускался ступенька за ступенькой, и спустя целую сменницу после того, как отправился в путь, наконец-то с ликованием достиг порога библиотеки, которая соответствовала самым смелым мечтам.

На протяжении нескольких дней ему было достаточно просто сидеть в окружении нетронутых корешков, расположенных рядами. Постепенно его уверенность в себе росла, и он объял эту чудесную комнату, присвоил ее. Для Ральфа подъем с постели, одевание, а затем прогулка по коридору и спуск по лестнице были равносильны долгой загородной прогулке. Иногда мать даже отпускала его одного, хотя он подозревал, что она притаилась неподалеку на случай, если у сына закружится голова. В Инверкомбе с его шепотками, игрой теней и неторопливым колыханием соленого воздуха, часто возникало смутное ощущение, что за тобой наблюдают и следуют по пятам.

Перемещая подзорную трубу, Ральф обвел взглядом зреющие плоды цитрусовой рощи Инверкомба. Он почти ощутил запах поспевающих апельсинов и лимонов, которые метеоворот питал теплом в самой защищенной части садов. Затем повернул наверх. Иногда он так делал. Как будто взлетал и приземлялся. На клумбах блистали и игриво шелестели листвой растения, полные жизненной силы, источавшие потрясающий аромат; красные, белые, зеленые и пурпурные, многоцветные или какого-то невообразимого оттенка. Раньше Ральф мало интересовался чудесным искусством Гильдии растениеведов, но теперь его любопытство вспыхнуло с новой силой. В конце концов, независимо от того, насколько далеко конечное творение могло отклониться от своих истоков, каждое уходило корнями в какой-то образец, возникший естественным путем. Камнекедр, как ему казалось, наверняка содержал элементы секвойи из Фулы. Желтушка, возможно, произошла от обыкновенной петрушки, и с критмумом вышло то же самое. Еще были существа, которых привозили специальным рейсом, со штампами и печатями «Живой груз» и «Строго для адресата», из Отделения членистоногих Гильдии звероделов. Пчелы, мухи и осы годились для обычных цветов, но, когда дело доходило до огненных язычков пламемака, трубчатых цветов фонарницы или плодоносящего луноплюща, насекомые заурядного происхождения просто не справлялись с задачей. Привезенные издалека гигантские создания, этакие мамонты с шерстью и бивнями, яркими полосами и мощным хоботком, в обиходе звались жужуками.

Подзорная труба Ральфа сместилась, в объективе промелькнули размытые верхушки деревьев. Вот и живая изгородь, а также трава, еще блестящая от росы. И что-то бело-голубое. Точнее, полосатое. Заинтригованный, Ральф навел фокус на попавшуюся ему диковинку – вероятно, это было что-то эфирированное. Полосы стали четче, потом исчезли и вновь появились в поле зрения. Юноша различил переплетение нитей в хлопковой ткани. Он медленно двигал подзорную трубу, пока не увидел ботинок, подол и уже знакомую бело-голубую полосатую блузку.

Одна из горничных. Резкие движения и периодически возникавшая складка на блузе объяснялись тем, что она сгибалась и разгибалась, развешивая стирку. Постепенно он составил ее полный портрет из совокупности круглых фрагментов. Темные волосы, почти черные, но отливающие золотом в лучах солнца. Пышные и густые, подстриженные чуть ниже плеч, и судя по тому, как девушка то и дело взмахивала рукой, откидывая их в сторону, ей бы хотелось, чтобы они были короче. Он не видел ее лица – только угол челюсти и мочку уха, которая тотчас же вновь скрылась за волосами, – но просто наблюдать за ней было приятно. Вещи, которые она развешивала на веревке, оставались расплывчатыми белыми пятнами, однако что-то внутри него желало их изучить, понять их суть, рассмотреть каждый шов, как он рассмотрел пересекающиеся бретельки передника, угадывая очертания лопаток под тканью. И все же сосредоточиться на стирке означало упустить из виду девушку. Когда в Инверкомбе вновь проснулись часы, Ральф почувствовал, как сознание утекает из его укутанного в плед тела и, обернувшись светом, через подзорную трубу устремляется прочь.

Экономка Даннинг теперь разрешала Мэрион ходить домой не только в бессменники, но и рано утром, чтобы позавтракать в Клисте. Сегодня она проснулась, когда не было и четырех, оделась и быстро вышла из поместья, чтобы сперва по главной дороге, а потом – по берегу добраться до коттеджа, где ее родные едва продрали глаза.

«А-а, это ты…» – как будто она просто спустилась из своей комнаты этажом выше.

И чуть позже: «Тебе разве не должны заплатить за эту сменницу?»

Денег из конвертов с ее жалованием не хватало. Помимо формы ученика, Оуэну понадобились учебники, специальные ручки, специальные чернила; специальное все. Компасы, которые она с восхищением разглядывала в витринах лавок Латтрелла, оказались недостаточно хороши для будущего моряка. Стрелка прибора, приобретенного в конце концов, плавала в жидкости, наполнявшей сосуд размером чуть ли не с ванночку для купания младенца. Настроенная должным образом и заряженная заклинаниями, она дергалась, словно живая рыбка. Дениз тоже нуждалась в финансовой поддержке, чтобы поладить с Нэн Осборн. А Мэрион так и не смогла заставить себя взять один из толстых тюбиков с «Универсальной отбеливающей пастой Пилтона» из шкафчика в уборной для прислуги.

Предполагалось, что Оуэн будет заниматься в течение часа после завтрака, перед тем как отправиться в чертоги Гильдии моряков в Латтрелле. В один из первых дней, вернувшись домой, Мэрион обнаружила его сидящим под навесом. Еще не рассвело, было очень холодно, и она уже собиралась сказать брату, что для учебы наверняка найдется место получше, как вдруг увидела, что его крупное лицо блестит от слез.

– Я бестолочь, Мэрион! Я даже не могу отличить бакборт от штирборта. Это… – Оуэн показал сестре листок, который выглядел так, словно он затыкал им рот самому себе, чтобы унять рыдания. – Это даже не по-английски!

Мэрион выхватила бумажку у него из рук. На ней был текст заклинания.

– Оуэн, мне не положено это видеть.

Папа кое-что смыслил в навигации и, конечно, нахватался заклинаний, но Мэрион не сомневалась, что он придет в ужас, если Оуэн попросит о помощи. Она поднесла листок к трепещущему свету лампы и попыталась произнести вслух то, что как будто видела, откашлялась, затем попробовала еще раз. Несколько раз навестив свою семью по утрам – экономка Даннинг хоть и не расспрашивала о причинах, но поняла, что для молодой горничной важно почаще возвращаться домой, – Мэрион разыскала посреди хаоса Оуэновской сумки нужные руководства по фразировке, шаблонам и синтаксису, попыталась разобраться в них самостоятельно и в меру возможностей объяснить брату.

Приливы и отливы сменяли друг друга в эстуарии. Зимующие птицы улетели. Мэрион кое-что узнала о том, как читать карты и прокладывать курс, откуда взялись термины вроде «шлагтов» и «бакен». То же самое в конце концов узнал и Оуэн, пока их с Мэрион пальцы синели от холода, а книги пытались вырваться и улететь прочь. Особенно долго пришлось изучать узлы. Мэрион вникала в сложные схемы, ее пальцы дрожали, зудели и покрывались волдырями, пока она пыталась укротить обрывки старого просмоленного каната и соорудить то, что хотелось увидеть, а заодно сделать так, чтоб Оуэн все понял. Узлы бывали огромными и декоративными, словно золотые осиные гнезда, а также настолько маленькими и изящными, что ювелиры с их помощью скрепляли нити жемчуга. Еще существовали ветроузлы. Без должного запаса эфира они оказались особенно неинтересными и трудными, от бесконечного повторения заклинаний горло болело не меньше, чем пальцы – от завязывания; и все-таки иногда в каком-нибудь обрывке остатков магического вещества хватало, чтобы воздух вокруг Оуэна и Мэрион начинал дрожать, словно откликаясь на появление чего-то огромного и невидимого.

Такое начало дня ее утомляло, обратный путь в Инверкомб был долгим, а ведь еще следовало успеть к совместной молитве с кухаркой и остальными горничными. Даже сейчас, пока Мэрион развешивала белье – по настоянию экономки Даннинг каждая горничная стирала его самостоятельно, воспитывая в себе независимость и дисциплинированность, – ее голова все еще гудела от моряцких заклинаний. Эти слегка колышущиеся простыни походили на бизани и брамсели, а нижние рубашки – на шпринтовые паруса. Мэрион почувствовала покалывание в затылке. Возникло ощущение легкости, как в жаркий день, когда с кожи испаряется пот. Не то чтобы это было совсем уж неприятно, и все-таки она не сомневалась, что за ней наблюдают.

Стоя на платформе метеоворота, метеовед Эйрс заметил латунную вспышку. Глянув вниз, он увидел, что мастер Ральф обосновался на верхней террасе и самозабвенно наблюдает за этой юной Прайс из Клиста, развешивающей свое исподнее на лужайке для сушки белья. Эйрс от души порадовался, что подарил парнишке свою старую подзорную трубу. Пропуская сквозь пальцы перфоленту с заклинанием, предаваясь плотским фантазиям о Сисси Даннинг, он окинул взглядом пейзаж: Сомерсет за пределами Инверкомба был все еще в тумане, в то время как поместье купалось в лучах солнца. После стольких лет ожидания появился шанс запустить машину на полную мощность, доказать экономке, что он способен по-настоящему оживить Инверкомб, и, быть может, по ходу дела завоевать ее сердце. Лысая голова метеоведа и купол метеоворота блестели в лучах солнца, пока он проверял температуру и атмосферное давление, обдумывал верную фразировку чар, которые собирался использовать, чтобы отогнать надвигающуюся гряду облаков. Блики плясали на многочисленных окнах Инверкомба, когда бой стих и празднование десятого часа наконец завершилось.

V

Во время переезда в Инверкомб пропало кое-что из вещей, в частности, некоторые книги Ральфа. Хоть он по ним, похоже, не скучал, занявшись изучением обширной библиотеки особняка, Элис уведомила экономку Даннинг, что, раз уж направляется сегодня в Бристоль, уделит несколько минут, чтобы разобраться с этой проблемой.

Экономка смерила ее многозначительным взглядом.

– Такие вещи требуют времени, мистрис.

«Да что вы говорите», – подумала Элис.

Затем поезд из Латтрелла чудовищным образом задержался. На самом деле, тот состав, который в конце концов прибыл на маленькую местную железнодорожную станцию, ни внешним видом, ни маршрутом следования не напоминал какой бы то ни было рейс по расписанию. Так или иначе, ей подыскали достойное купе, подали сладкий, крепкий и ароматный кофе, и с вокзала Темплмидс она вышла в незнакомый город решительной походкой, чувствуя себя деловой, бодрой, полной сил. Как и следовало ожидать, шишковатый фаллос часовой башни бристольского Главного почтамта на каждом из шести фасадов показывал разное время.

Внутри был огромный зал ожидания с полом, выложенным цветной плиткой. Длинные скамьи для посетителей. Пахло канцелярскими резинками. Шумели заточенные под куполом голуби. Элис прямым ходом направилась к первому окошку и одной рукой стукнула по кнопке звонка, изображая нетерпение, а другой потеребила инкрустированную брошь с эмблемой гильдии, которую не забыла приколоть к лацкану.

– Мы, знаете ли, закрываемся в час.

– Ничего страшного. – Элис взглянула на еще одни огромные часы, чьи стрелки опустились, как будто сигнализируя о поражении. – Это много времени не займет.

– Мне придется попросить кого-нибудь помочь вам. Боюсь, это не по моей части.

И так далее.

– Да, вельграндмистрис. Весьма прискорбно. Мы вас понимаем. Есть ли список всего, что пропало? И при себе ли у вас копия заявления согласно форме № LIF 271/A?

И тому подобное.

Почтовая гильдия была тесно связана с Гильдией телеграфистов. Хотя пути двух организаций разошлись после драматичного начала Светлого века, Элис могла без запинки назвать с десяток имен старших гильдмастеров, сидевших на двух стульях. Но она давно поняла, что к этим великим людям бесполезно обращаться с вопросами о работе, которой занимались люди в самом основании иерархии. Гораздо лучше направиться к клерку, рабочему или механику, которые могли бы лично разобраться с проблемой, и давить непререкаемым авторитетом по чуть-чуть. Прямые угрозы исключения из гильдии или обещания повышения по службе лишь сбивали бедолаг с толку, и Элис, убежденная, что банальное тщеславие ей не свойственно, все-таки считала, что в некоторым смысле оказывает им услугу, уделяя несколько минут своего личного времени.

– Уже далеко за час дня, вельграндмистрис. Я глубоко сожалею, что не могу разобраться с этим повторным запросом о розыске посылки, пока мы не откроемся завтра утром…

На самом деле церковные колокола и часы Бристоля все еще деловито отбивали тот самый первый час, но старшмастер, предположительно отвечавший за утерянные отправления в почтовом округе Инверкомб, уже поглощал бутерброды в своем кабинете, куда ее привели. В комнатке воняло тушенкой, и, судя по всему, для здешних государственных служб – причем «служение» явно понимали без тени иронии – было в порядке вещей трудиться полдня, и это при том, что график работы сам по себе выглядел так, словно его придумали из желания поморочить гражданам голову. Старшмастер покрутил подставку-карусель со штемпелями. Дотронулся – Элис очень не хотелось, чтобы он это делал своими жирными пальцами – до желтых листов дубликата заявления, над созданием которого пришлось потрудиться. Зачем он вообще здесь торчит, если контора закрывается? Но она знала гильдейский этикет. Этот человек носил подвязки на рукавах и распоряжался упомянутыми штемпелями. Бесполезно добиваться, чтобы он отправился бродить по катакомбам, заполненным утерянной почтой. Он в любом случае ничего не найдет. Вздохнув, Элис с прежней легкой улыбкой ушла, оставив гильдейцу его обед, а пустой зал ожидания – голубям.

Снаружи, в залитом солнцем городе, пахло одновременно едой, старым камнем, плохой канализацией, а также откровенно смердело открытыми общественными писсуарами, которыми здешние мужчины пользовались с подозрительным удовольствием, не забывая через верх поглядывать на прохожих. Невероятные здания жались друг к другу, высоко над головой грохотали трамваи, суетились люди – в основном состоятельные гильдейки, одетые в шубы до того пушистые, что Элис задумалась, не должно ли ей быть холодно в собственном более тонком пальто. Но эти наряды были показными, как и выступающие на уровне первых этажей необыкновенные балконы из кораллитовых наростов и стекла, где можно было на других посмотреть и себя показать, не испачкав туфли. Лондон, невзирая на весь свой шум и гам, в сравнении с Бристолем казался воплощением порядка, и Элис заскучала по строгости его широких улиц. После Личфилда, Дадли и всех многочисленных перемен, на которые пришлось пойти, мистрис Мейнелл нравилось считать себя гибкой, но пришлось признать, что этот город и Запад как таковой застали ее врасплох.

Она отыскала кондитерскую, в витринах которой громоздились колоссальные, бросающие вызов силе тяжести конструкции из сахарной ваты и взбитых сливок, вошла внутрь и стала ждать – иной раз даже вельграндмистрис приходится дожидаться, пока их обслужат. Кассовый аппарат был громадный, невероятно отполированный, каждая покупка сопровождалась демонстративной трелью, а далее следовала возня с упаковкой и товарными чеками, которые писали от руки, сосредоточенно высунув язык, и копировали в нескольких экземплярах. Элис постаралась выкинуть из головы дубликаты почтовых заявлений. Когда наконец-то пришла ее очередь, она заказала шесть тарталеток со взбитыми сливками, ради чего пришлось долго объясняться с приказчицей, вникая в ее причудливый говор.

Хотя было далеко не так тепло, как в Инверкомбе, многие жители Бристоля обедали на соборной площади, и Элис, разыскав скамейку рядом с высокой рисклипой, чьи серебристые листья только начали распускаться, с неохотой признала, что здесь есть на что полюбоваться. Испанцы и французы, которые в Лондоне не выглядели так, словно чувствовали себя как дома; множество чернокожих; похожий на паука фамильяр, танцующий под шарманку; мелькающие позади зданий мачты кораблей, а также крикливые чайки. Как никогда уверенная в том, что за ней в общественном месте никто не наблюдает, Элис положила коробку с тарталетками на скамейку, развязала узел и сняла шесть засахаренных вишен со сливочных вершин. Белка соскользнула с рисклипы и взяла предложенные вишни прямо из рук. Надкусила с видом сдержанно-изящным, наводившим на мысль, что ее уже кормили из коробок с дорогими пирожными, потом вымыла усы и была такова. Элис достала из кармана пальто сверток из вощеной бумаги и разложила на тарталетках шесть алых ягод зимовника, которые в таком виде казались еще ярче и соблазнительнее. Снова завязав узел, она бодрым шагом направилась в сторону района Брэндон-Хилл, где жила грандмистрис Селия Райтби.

Элис понимала, что от знакомства с западным обществом никуда не денешься. Она побывала на банкете, где стайкам уродливых детей разрешили есть и пить со взрослыми, а затем их обильно вырвало на паркет. Она поужинала с Корнелиусом Скаттом, удалым (по крайней мере, он сам так думал) мастером-блюстителем с обильно напомаженными седыми бакенбардами, мнившим себя дамским угодником, невзирая на старческие пигментные пятна и тот факт, что ему перевалило за семьдесят. Доктор и докторша Фут, а также преподобный вышмастер Хамфри Браун, которых, как ей казалось, она прогнала из Инверкомба, покружились и снова уселись на прежнее место с упорством мух. Все это вызывало некоторую досаду, и все же, глядя на высокий, напоминающий сталагмитовый грот фасад дома № 28 по Шарлотт-стрит, Элис понимала, что паутина долга и обязанностей протянулась из Бристоля через всю ее жизнь.

Она толком не помнила, когда впервые столкнулась с грандмистрис Селией Райтби здесь, на Западе, но во время недавнего суаре в зеленых комнатах Хотуэллса заметила в поведении женщины кое-что еще, помимо упертого дружелюбия, и долго не могла понять, что же это такое, пока Селия не подозвала ее к себе, в укромный уголок под нависающей пальмой.

– Как мило, что мы теперь живем недалеко друг от друга, – проворковала светская львица. – Вель… м-м… грандмистрис. Если точнее… – и она действительно это сказала, обмахиваясь веером и надвинувшись блистающим декольте, словно изображая сцену из дешевого романтического чтива, которым, судя по всему, не пренебрегала, – моя старая знакомая Элис Боудли!