Дом бурь

Официант в далекой будке поклонился и спросил, с кем она желает поговорить. Элис почувствовала, как хлопнула дверь, когда он ушел, а затем услышала плеск льющегося в бокал алкоголя, прежде чем появился ее муж и сел, не сводя глаз с образа, который видел в собственном зеркале.

– Так и думала, что найду тебя в клубе, дорогой.

– Ты же меня знаешь. Аккуратен, как часы. – Галстук, судя по всему, недавно завязанный заново, уже перекосился, и пахло от Тома скорее потом, чем одеколоном. – Как Ральф? Я всю сменницу твердил себе, что отсутствие новостей – хорошая новость, а ты, похоже, взяла с собой достаточно всякой всячины в это место… как бишь оно называется? Инверглейд?

– Инверкомб. И я почти ничего не взяла. – Элис напустила на себя уязвленный вид, когда Том посмотрел на нее со знакомой тоской во взгляде. Она нуждалась в его внимании, особенно после того, что увидела в зеркале своего туалетного столика. Это теплое пламя согревало лучше эфира. – У Ральфа все хорошо. И я так рада, что мы приехали сюда, хотя ужасно по тебе скучаю.

– Ты пробыла в Лондоне совсем недолго. А вот отсутствовала очень долго. – Улыбка Тома почти угасла.

– Ну, ты знаешь причину. Другого выхода нет.

– Да, да. И Ральф… Я понимаю, что в Лондоне ему не место.

Том пристально посмотрел на нее. Поджал губы. Вокруг его глаз залегли морщинки. У него были густые черные волосы, как у Ральфа, но редеющие на лбу и седеющие на висках, а небольшие брыли имелись уже при их знакомстве. Мужчинам куда проще стареть с достоинством.

– В любом случае я скучал по тебе, дорогая. – Он раздувал ноздри, вдыхая ее запах, а Элис смутно почувствовала сотрясание пола и грохот проезжающего мимо лондонского трамвая, пока рассказывала Тому об особенностях Инверкомба: о том, что поместьем управляла негритянка; о метеовороте, к чьему воздействию мистрис Мейнелл все еще относилась скептически; о странном говоре местных; и о Ральфе, который как следует выспался и перерыл половину удивительно хорошей библиотеки, донимая мать просьбами осмотреть окрестности.

– Все это звучит просто чудесно. Я горжусь вами обоими. Передай Ральфу… Скажи, что им я тоже горжусь. И что скоро мы будем проводить гораздо больше времени вместе. Я стольким хочу поделиться с ним, Элис.

– Нам обоим пришлось нелегко.

– Ты казалась такой мрачной, когда уезжала.

– Но сейчас я не такая.

– Ты выглядишь…

Элис и так не позволяла подбородку опуститься, но тут приподняла его еще чуть-чуть.

– …изумительно, моя дорогая.

Затем они поговорили о делах, и новости были нерадостные. Контракт на строительство откладывался якобы по техническим причинам. Том был за то, чтобы согласиться на дополнительное время ради пересмотра условий, а вот Элис по-прежнему настаивала, что надо расторгнуть сделку и подать в суд.

– Не слишком ли это сурово?

– Мы должны быть жесткими. Разве они не поступили бы так же с нашей гильдией?

Том кивнул. Он знал, что собственная натура часто подталкивала его к чрезмерно миролюбивым решениям, и полагался на силу и советы Элис. Потом они попрощались, его образ растаял, зеркало потемнело, и она почувствовала, как двери хлопают от неощутимого сквозняка, а реле от Инверкомба до Лондона размыкаются. Пришла пора разорвать соединение, однако мистрис Мейнелл несколько секунд удерживала линию в рабочем состоянии, и черное пространство зеркала продолжало расширяться. Смотреть в него сейчас было все равно что падать. Она не сомневалась, что ценой небольших усилий сможет войти в эту черноту; промчаться по проводам, как бесплотный дух, и появиться в каком-то другом месте. Это была идея, риск, эксперимент, который Элис давно обдумывала и каждый раз отвергала как слишком нелепый и опасный. Но телефон как будто шептал ей: разве есть место лучше, чем этот дом, чтобы рискнуть? В конце концов, разве не здесь начались все эти фокусы с зеркалами? Разомкнув соединение, она откинулась на спинку кресла и стала наблюдать, как заново рождается отражение в зеркале. Подняв руку и коснувшись нежной плоти вдоль нижней челюсти, вельграндмистрис почувствовала, как та самая сила тяжести, что разрушала горы и вынуждала луну курсировать по небесам, сдирает кожу с ее лица.

Выйдя из будки и накинув пальто, Элис отправилась наружу. Там оказалось даже холоднее, чем она себе представляла. Выдыхая облачка пара, женщина пересекла передний двор, затем мост, перекинутый через узкое ущелье, на дне которого струилась река Риддл, и пошла по вьющейся через пинарий[2] тропинке туда, откуда пахло дымом. Метеовед по фамилии Эйрс – лысый и с усищами что велосипедный руль – в высоких садовых перчатках тащил откуда-то клубы черного кукушечьего вьюнка, в котором Элис узнала зимовник, чтобы швырнуть их в разведенный на поляне костер.

– Только и делаю, что выдергиваю эту дрянь, мистрис, – крикнул он, завидев ее. – И чищу желоб мельницы по меньшей мере дважды каждую весну.

Растение выглядело омерзительно – пурпурное, усеянное ядовитыми синевато-черными ягодами, – и горело ярко, с шипением. Элис шагнула назад, оберегая лицо.

– Я просто хотела узнать, как дела у вас и вашего метеоворота, – сказала она. – Надеялась, что к этому моменту мы почувствуем его эффект. По крайней мере, ради блага моего сына…

Эйрс стянул перчатки и вытер пот со лба. Он провел мистрис Мейнелл по грязной тропинке мимо электрических опор, которые тянулись вереницей от водяной мельницы на дне ущелья, и со скрипом открыл железную дверь. Они вошли в залитое сухим янтарным светом помещение метеоворота.

– Вы давно здесь работаете?

– Почти двадцать лет.

– И никогда толком не пользовались этой штукой?

– Ну… – Он задумчиво постучал ногтем по одной из ручек настройки. – Дело в том, мистрис, что метеоворот и не выключали. Он в каком-то смысле работал все это время. По меньшей мере вхолостую. Машинам гораздо приятнее делать то, для чего они предназначены, чем не делать ничего.

От улыбки усы метеоведа приподнялись. Похлопывая опоры и поглаживая кирпичи цвета львиной шкуры, он водил Элис по всем уровням конструкции. Главное устройство метеоворота предстало перед ними, опутанное проводами, питающееся эфиром и электричеством. Элис не могла определиться, считать ли это место гудящим промышленным святилищем или надувательством колоссальных масштабов. По крайней мере, здесь царил порядок, как на борту корабля. Все выше и выше. Наконец-то они оказались на вершине и через еще одну железную дверь проникли на платформу снаружи, где воздух был студеным. Платформа находилась высоко над деревьями Инверкомба, и вид с нее открывался головокружительный, особенно по эту стороны долины. Где-то внизу вертелось, посверкивая, колесо водяной мельницы.

Купол метеоворота был весь в пятнах и вмятинах, словно поверхность урожайной луны.

– К нему можно прикасаться?

– Я бы не советовал, мистрис.

Глядя поверх верхушек деревьев, сквозь прозрачный и вместе с тем плотный воздух, Элис громко рассмеялась, увидев, что мир за серыми тонами и сумерками долины Инверкомба побелел. Поля превратились в разбросанное постельное белье. Города и дома казались сделанными из бумаги.

– Смотрите, Эйрс, снег пошел!

– Никто бы и не подумал, что такое возможно, да?

Конечно, выпало не слишком много снега, однако его хватило, чтобы преобразить пейзаж. Она погладила холодные перила. Подстанция превратилась в белый дворец. В том же направлении, за похожими на носовые платки полями, высились Мендипские холмы. На севере тускло светился Бристоль. И едва заметным сгущением сияющей дымки давало о себе знать местечко под названием Айнфель…

В Айнфеле, как знал каждый школьник, обитали измененные, изуродованные промышленностью страшилища – люди, пострадавшие от избыточного воздействия эфира и перенявшие кое-какие свойства его чар. В далекие, менее цивилизованные времена подменышей сжигали на кострах или бросали в темницу в цепях, таскали повсюду в виде питомцев или тяглового скота под руководством Гильдии собирателей. В нынешние продвинутые времена такая практика вызывала неодобрение. В Айнфеле подменыши, тролли, фейри – называйте как пожелаете, – заботились о себе самостоятельно. Гильдии дружно оставили их обитель в покое, поскольку так было выгоднее и проще выкинуть решенную проблему из головы.

Элис потрогала кончиком пальца небольшую коросту Отметины на внутренней стороне левого запястья, вспоминая, как однажды в День испытания стояла вместе с прочими окрестными детишками в очереди у зеленого фургона. Потом случился причудливый момент, когда она оказалась в этом сарае на колесах, пропахшем табачным дымом и несвежими простынями, наедине с гильдейцем, который капнул ей на левое запястье какой-то светящейся жидкостью. Элис, будучи нищей, увидела это вещество впервые в жизни, однако даже самый тупой ребенок знал, что оно называется эфиром. Вот и всё. Ее рука заныла от боли, а появившийся алый струп, который никогда полностью не сойдет, назывался Отметиной Старейшины. Многие женщины из высших гильдий, с которыми ей впоследствии приходилось общаться, выставляли Отметину напоказ с помощью искусно изготовленных браслетов, но для большинства простых людей единственным дополняющим ее украшением в суете повседневной жизни были грязные разводы. Так или иначе, все помнили про Отметину в глубине души. Она доказывала – до той поры, пока существовала, пока ты был осторожен, ходил в церковь, делал то, чего ждала гильдия, и не делал всего остального, – что некто сохранил свою человеческую суть. А вот как все было устроено в стенах Айнфеля, среди преображенных, оставалось тайной, пусть даже Элис Мейнелл чаще других – и небезосновательно – об этом задумывалась.

– Большинство людей смотрят в ту сторону, – заметил метеовед Эйрс, проследив за ее взглядом. – Не то чтобы там было на что посмотреть. Никогда не имел с ними дела, но слышал, что люди иногда обращаются за помощью – лечением, предсказаниями. Хотя сомневаюсь, что они добиваются желаемого. Судя по всему, это место – сплошное разочарование…

В тот вечер они с Ральфом поужинали в его спальне. Было тепло и уютно, пусть за пределами Инверкомба земля и покрылась снегом. Элис поделилась с сыном своим открытием, и это знание витало над ними, пока они играли в шашки. Ральф мог одержать верх, если она не сосредотачивалась на игре. При этом он успевал болтать о своих последних изысканиях в области любимых наук. Если не считать печальной новости в виде брылей, Элис испытала почти безупречное счастье. Было приятно сидеть здесь, в этом странном старом доме, с Ральфом, защищенным от ночи и снегопадов, и, пока сын говорил, а шашки постукивали о доску, она даже позволила себе запретную мысль: вот бы он остался таким навсегда, запертым в башне, как герой одной из тех волшебных сказок, которые когда-то так любил. Нет-нет, на самом деле Элис хотела, чтобы сын выздоровел и начал жить своей жизнью отдельно от нее. Она даже отчасти поверила, что благодаря Инверкомбу это и впрямь может случиться.

Сперва Ральф устал, потом его одолела слабая лихорадка. Осознав, что не сдержала свой неугомонный нрав и чрезмерно утомила сына, Элис взбила подушки, налила ему еще одну порцию настойки и понаблюдала, как двигался кадык, пока он глотал. Потом Ральф повернулся к ней, все еще с темной жидкостью на губах, и взгляд у него сделался нездешний.

Она поправила поленья в очаге, приглушила свет. Разгладила одеяло, положила Ральфу на лоб салфетку, смоченную в холодной воде. Но он все никак не мог заснуть и лежал на подушках в неудобной позе. Такие моменты, такие чувства ранили до глубины души. Элис, которой почему-то больше обычного хотелось, чтобы сын провел спокойную ночь, достала деревянную шкатулку с болекамнями. С самого приезда она избегала использовать эти полированные штуковины, испещренные замысловатыми прожилками, но теперь вынула тот, который по силе воздействия был третьим из пяти.

Ральфа одолел сильный приступ кашля. Его взгляд скользнул по ее лицу. Приближался новый спазм. Она вложила прохладный и тяжелый болекамень в правую руку сына и сжала его пальцы. Отпустив, проверила простыни на наличие предательских пятен крови, и сама покрылась испариной. Сколько раз ей приходило на ум: «Лучше бы это случилось со мной». Она подумала об этом снова, когда дыхание Ральфа начало успокаиваться. Через минуту – настолько быстро подействовал болекамень – он заснул.

На самом деле тревога была ложной. Элис переволновалась. Поднявшись, она взглянула на диван и подумала, не провести ли здесь ночь, но дыхание Ральфа было ровным, и он воспринял бы ее присутствие как признак регресса. А на самом деле у них случился прогресс. Да. Действительно… Поцеловав его в щеку, вдохнув исходивший от него запах, ныне бесспорно мужской, Элис оставила сына наедине с его снами.

Вернувшись в свою комнату, вельграндмистрис, стараясь не смотреть в зеркало на туалетном столике, сняла туфли, затем жакет и легла на кровать. Она слышала звуки погружающегося в сон дома: низкий, мелодичный голос Сисси Даннинг; шаги горничных и шепот перед сном; закрывающиеся двери. Ральф вырос. Скоро, если случится то, во что она иногда позволяла себе верить, его голос закончит ломаться и он начнет размышлять – с тем неописуемым тоскливым чувством, которое приходило к мужчинам в этом возрасте и, похоже, оставалось с большинством из них навсегда, – о плотских утехах. Возможно, он уже баловался сам с собой, но Элис в этом сомневалась: они жили слишком близко, чтобы можно было спрятать улики. Так или иначе, он взрослел, а она – согласно тем же неизбежным законам неэфирированной физики и природы, не бывает так, чтобы стороны не разделились на победителей и проигравших, – теряла свою красоту.

Элис вспомнила, как впервые осознала власть, которую давала ей внешность, когда старый садовник в сыром ветхом особняке ее детства начал приставать. «Ты должна быть осторожнее, девочка моя, – только и пробормотала тетя, когда она вошла, прихрамывая и в порванном платье. – С твоим-то личиком…» По крайней мере, она стала по-другому относиться к собственному отражению в зеркале. Элис всегда знала, что ее отец и мать были красивой парой, но, одолевая тетку расспросами в неожиданные моменты и просматривая страницы светской хроники в старых газетах, поняла, что отец, Фредди Боудли-Смарт, слыл «отъявленным холостяком» и «бегал за каждой юбкой» (это что еще за вид спорта?), прежде чем жениться на Фэй Жируар. Фэй была «актрисой», хотя Элис тогда не понимала смысла этого определения за вычетом того факта, что богатство матери свелось к телу и лицу. Они поженились, родилась Элис Боудли-Смарт, и в одно ясное утро Фэй и Фредди оставили ее на попечение кормилицы, чтобы отправиться в плавание на своей шикарной новой яхте. Прилив вынес утопленников на берег примерно через сменницу, а ее и состояние родителей передали в доверительное управление незамужней тетке.

Старуха говорила с Элис о трастовых деньгах так же туманно, как и о многом другом, но намеки были налицо – плохое состояние дома, дряхлые слуги, скудная пища. Весь особняк вместе с долгами, по-видимому, связанными с молодостью тети и ухажером, бросившим ее, был поучительным примером аристократического транжирства. Поняв, что никакого наследства у нее нет, и отказавшись от половины фамилии, Элис Боудли после смерти тети покинула дом и отправилась в элегантный город Личфилд – самый дальний пункт назначения, куда сумела купить билет третьего класса в один конец. Оказавшись там, ухитрилась найти жилье, расплатившись сияющей улыбкой и демонстрацией ножек, однако вскоре обнаружила, что от голодной смерти улыбки не спасут. Пришлось смириться. Она делала все, что пришлось делать. У нее всегда хорошо получалось отстраняться от происходящего, а заработанные деньги и связи она вложила в лучшую одежду, хорошие манеры и, в конце концов, достойное жилье на площади у кафедрального собора.

В двадцать с небольшим Элис, к тому времени красивая, в меру преуспевающая женщина, переехала на юг, в Дадли, этот источник богатства и промышленное сердце всей центральной Англии. Ей удалось обосноваться в самом роскошном районе под названием Типтон и завести привычку гулять по дворцовым садам. Состоятельные сыновья членов высших гильдий, управлявших местными скотобойнями, брали ее с собой на пикники, и скоро Элис обучилась достойно рисовать акварелью и играть на пианино, пристрастилась к дорогим вещам, попутешествовала и заговорила по-французски. Она даже получила несколько интересных предложений руки и сердца, но ни одно из них не было достаточно хорошим для Элис Боудли.

Вскоре ей было около тридцати, она по-прежнему не нашла себе достойного места, но оставалась такой же красавицей. Итак, она села на поезд до Лондона, на этот раз в образе Элис Смарт, и сбросила почти десяток лет, начавший ее обременять. Поселившись в Норт-Сентрале – в небольшой, но поразительно дорогой квартире с видом на садовый зиккурат в Большом Вестминстерском парке, – Элис с помощью высокопоставленного грандмастера Гильдии электриков, который был от нее без ума, получила доступ во все нужные круги. Она старалась одеваться и вести себя как подобает молодой женщине, но все равно казалась зрелой и мудрой не по годам. Мужчины находили в ней все, чего не могли дать другие девушки из высшего общества; вельграндмастер Том Мейнелл оказался самым крупным уловом, и она с удовольствием обнаружила, что этот мужчина ей на самом деле нравится. И все же члены Великих гильдий вступали в брак, опираясь на масштабный обмен властью и состоянием, а Элис могла предложить лишь себя. Расставшись с грандмастером-электриком, она блистала как никогда тем летом, наконец-то получив предложение руки и сердца от Тома Мейнелла, и их свадьба стала событием сезона. Они с Томом были счастливы вместе, и она возлюбила богатство, бесконечные машины, экипажи, особняки, лужайки, озера и слуг, которые теперь принадлежали ей. Она любила и Тома, хотя с ребенком, которого они оба желали, никак не складывалось. Элис принимала зелья и следовала осторожным советам врачей, но она была на десять лет старше, чем думал Том, и в тот момент, когда меньше всего ожидала, тело наконец-то ее подвело. Затем, после нескольких неудач, Элис забеременела. Она гордилась и страдала, и роды подтвердили все ее опасения, но ребенок оказался идеальным – к тому же мальчиком, – и Элис испытала невиданное счастье. Ральф Мейнелл был воплощением всего хорошего, что было в ней, и пуще прочего радовал тот факт, что ему никогда не придется зарабатывать себе на жизнь так, как зарабатывала она.

Строго говоря, внешность Элис к тому моменту уже не должна была иметь значения. Женщинам из Великих гильдий разрешалось слегка оплыть после рождения ребенка, и предполагалось, что их мужья будут украдкой ходить налево. Но Элис Мейнелл была исключением из правил. Она оставалась воплощением изящества. И к тому же обнаружила, что куда лучше разбирается в гильдейской политике, чем Том. После смерти отца она сделалась его единственной опорой и тайным советником, и ей часто удавалось склонить ситуацию в пользу гильдии посредством званых вечеров, связей и улыбок. Элис толком не помнила, когда начала использовать силу эфира в косметических целях, – процесс развивался очень медленно, – однако не сомневалась, ибо в целом на протяжении всей своей жизни была не склонна сомневаться, что поступает правильно, поступает так, как надо. Благосостояние, гильдия, сын и муж – все зависело от того, как долго вельграндмистрис Элис Мейнелл сможет оставаться легендарным воплощением томного изящества.

Годы шли, а черты ее лица если и менялись, то в сторону утонченной красоты. Официально она преодолела двадцатипятилетний рубеж, затем приблизилась к тридцатилетнему, а Ральф превратился в мальчишку, умного, бойкого и отзывчивого, пусть она и скучала по тому младенцу, каким он был, и хотела бы иметь еще нескольких детей. Было даже несколько ложных тревог. А потом случился тот жаркий полдень на Кайт-Хиллз в Лондоне. Ральфу исполнилось девять, и, чувствуя, что ему пора – на самом деле, давно пора! – научиться плавать, Элис повела сына в один из тамошних бассейнов. Не то чтобы пропахшие хлоркой общественные места казались ей идеальным выбором, но, по крайней мере, там было неглубоко и безопасно. По крайней мере, она так думала, а вот Ральф стоял столбом посреди сверкающей воды, пока другие дети вокруг него барахтались и вопили, отказывался погрузиться с головой и поплыть, а позже начал жаловаться на боль в груди. Когда они оттуда ушли, он стал носиться по холмистому парку, словно вырвавшийся из темницы узник, а Элис присела в тени деревьев, пытаясь унять легкое разочарование. Ральф подбежал к ней и закашлялся. Она уже собиралась ему напомнить о носовом платке, как вдруг увидела блеснувшую на ладошке кровь, и мир перевернулся вверх тормашками. Тем же летом Элис осознала, что больше не может иметь детей. Ральф – она и раньше часто об этом думала, но радостно, не понимая истинного смысла фразы, – сделался для нее всем.

Так началась эпоха поисков, и все-таки она ни на миг не переставала быть Элис Мейнелл. Для любого стороннего наблюдателя по-прежнему была женщиной в расцвете красоты. Ей даже приходилось устраивать ежемесячный спектакль, пачкая кровью несколько предметов белья, ибо всем известно, как сплетничают слуги в домах Великих гильдий; ко всему прочему, она была Элис, Элис Мейнелл, и не переставала заботиться о том, чтобы во время их с Ральфом путешествий по санаториям и курортам Европы каждый ее выход становился событием. Она даже обнаружила, что расстояние придает ее образу дополнительный ореол мифичности и очарования. В Лондоне она планировала любое появление на званом ужине или балу как военную кампанию. Прибыть туда-то. Не появляться там-то. Бесстыдно флиртовать. Да, решила она, лежа в постели, сейчас более чем когда-либо необходимо сберечь в целости и сохранности образ Элис Мейнелл, то есть ей придется что-нибудь сделать с брылями, напомнившими о мертвенно-бледной, лживой тетке с ее отвратительно оплывшей физиономией.

В Инверкомбе было темно и тихо. Слегка поеживаясь от холодного пола, она подошла к саквояжу, прошептала заклинание, открывающее замки, и вытащила толстый блокнот, разбухший от вложенных листочков. В электрическом свете ночника принялась его листать прямо на кровати: страницы были надорваны, сложены или почти вываливались, местами не хватало фрагментов, виднелись пятна; словно гильдейская книга заклинаний, только вот они были подслушаны украдкой, взяты взаймы, скопированы, а также раздобыты за плату, скромную или наоборот. Строки с аккуратным наклоном, написанные самой Элис зелеными чернилами, перемежались с выцветшими каракулями давно умерших людей, обрывками, испещренными настолько мелким текстом, что от него болели глаза, витиеватыми иероглифами и частями чудны`х иллюстраций.

Всю ночь она размышляла, формулируя вопросы и изучая возможности. Шептала обрывки заклинаний, заставлявшие страницы – нередко впитавшие толику эфира через прикосновения и случайно пролитые капли – шелестеть и трепетать. Ах, если бы они могли сплестись в один волшебный ковер, который унес бы ее и Ральфа прочь от всех печалей! Но вместо этого Элис подыскала кое-что из неполного глоссария; малое дополнение к арсеналу чар и заклинаний, хранившихся в ее саквояже, которое могло – нет, должно было, ибо вера сохраняла неизменную важность! – устранить с ее подбородка эти мерзкие складки обвисшей кожи. Удивительное совпадение: Элис находилась на самом краю эстуария, на границе прилива – и глоссарий заверил, что именно здесь найдется необходимое. Собрав страницы, вывалившиеся из блокнота, закрыв саквояж, она надела ботинки и самый теплый плащ, пустилась в путь через темный дом. Провела несколько минут в библиотеке, листая трактаты с раскрашенными от руки гравюрами, изображавшими двустворчатых и прочих моллюсков, пока не наткнулась на искомое; вырвала страницу и покинула особняк через боковую дверь.

Земли, окружающие Инверкомб, все еще были погружены во тьму. Лишь метеоворот слегка поблескивал, отражая первые лучи зари; свет пробивался сквозь голые ветки плюсовы`х деревьев[3], пока она спускалась по террасам, где плитняк серебрился от инея. Странно приятный аромат исходил от участка с темно-зеленой порослью, которая во всех прочих отношениях могла сойти за обычную траву. Поддавшись порыву, Элис наклонилась, чтобы обмахнуть ее пальцами, и роса, стекавшая с кончиков, показалась ей необычайно сладкой. В дальнем конце тропы под ивами, на границе более ровной, предназначенной для прогулок части угодий, садовые дорожки соединялись и вели к калитке по ту сторону мозаичных глубин бассейна с морской водой, который, как она поняла, наполнялся посредством системы скрытых шлюзов во время прилива, когда волны бились об утесы в бухте Кларенс за Дернок-Хед. Быстрым шагом обогнув громаду мыса, Элис обнаружила, что большие валуны у Бристольского залива припорошены снегом – в предрассветных сумерках они походили на булочки с глазурью – и что прилив закончился, а далекие огни Севернского моста еще мерцают, словно хрупкая цепочка дрейфующих медуз.