Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (IV)

– Что ж, проверю. Подъеду… Сегодня… Часов в восемь… Пусть следователь и твой хваленый, как его… Ашуг, поговорят с ним. Послушаю. И тогда решим.

– Есть! – выпалил Емельянов.

– Им не обязательно знать о моем присутствии, – предупредил он.

– Само собой.

– Свободен.

Облегченно выдохнув и порывисто поднявшись, Нарком вышел вон.

А Багиров все так же окаменело продолжал стоять у окна.

…Он был далеко. В Москве. На Лубянке. В кабинете шефа ГПУ Менжинского. Подслеповато щурясь, Вячеслав Рудольфович усаживает его за приставной стол и пристраивается рядом. Не напротив и не в свое кресло, а бок к боку.

– Давайте, Мир Джафар Аббасович, рассказывайте, как поживаете? – окатывая его неподдельно радушным теплом, спрашивает он.

– Хорошо, Вячеслав Рудольфович. Обстановка в республике гораздо лучше, чем в Украине и Поволжье. Люди верят власти. Понимают объективность возникших трудностей.

– Знаю, Мир Джафар Аббасович. Знаю, – останавливает он. – У вас не так голодают. Информацией по этому поводу располагаю. На президиуме ЦК слышал отчет вашего Первого секретаря… Но я не об этом… О себе, о семье, о ваших мальчиках – «владельцах мира всего», – смеется он. – Наша Адочка утверждает, что с греческого и азербайджанского их имена это и означают. Владимир и… Если точно смогу выговорить – Джахангир.

– Русскому человеку трудно выговорить… Мы тоже зовём его не в развёрнутом виде. Я с женой «Джаном» или «Джаником». То есть «Душа» и «Душенька». А Володя, с уличной ребятнёй, по иностранному – «Джемом». И Ада правильно перевела смысловое значение их имён. Если по-простому, по-нашенски – Владимиры. То есть, Владеющие миром.

– Вы думаете, Ада знает греческий и ваш родной? Нет. Смысл этих, по разному звучащих имён, ей объяснила ваша Женечка, – а затем, скривив губы, добавил:

– Неправду говорят, что женщины не могут между собой долго дружить. Их три подружки – Ада, Нора и ваша Евгения, до сих пор не разлей вода.

– Аде, кстати, привет передайте от нее и, конечно, от меня.

Менжинский благодарно кивает и, хитро щурясь, с напускной таинственностью, наклонившись к его уху, доносит:

– Она вас поругивает.

– Не говорите, Вячеслав Рудольфович! – оживляется Багиров и, передразнивая Аду, говорит: «Джафик, ты хан-тиран! Держишь женушку свою, как птичку в клетке. Не даешь общаться с подружками»… А между подружками, Вячеслав Рудольфович, две с половиной тысячи километров. Да и клетка не такая тесная. Четыре комнаты.

– Моя попросторнее. В целых семь! – по-мальчишески доверительно хвастается он.

Мир Джафар это знал. И знал, что Ада вместе с матерью, младшей сестрой Менжинского, Людмилой Рудольфовной, живут у него. Хотя у ней, совсем неподалёку, имелась и своя квартира,

– Правда, наш младшенький – Джангир, – продолжал Багиров. – болезненный пацанчик. Вяжет по рукам и ногам. Наняли и нянечку, но у Женьки такой характер – все сама… Чтобы доверить кому сына? Ни за что!.. Вот ей и достаётся. Как у нас говорят эти два пострела «колят на её голове орехи». Меня же, в чём я ей несказанно благодарен, она полностью избавила от их капризов.

– Сейчас, насколько я слышал, вашему Джану намного лучше.

– Намного! Спасибо вам.

– Да что я, Мир Джафар Аббасович! Это Люда с Адочкой. Им спасибо. Они, как две клушечки, отбили у Евгении твоего мальчонку и носились с ним по докторам. Всю Москву исколесили… Такую головомойку ей устроили, когда она захотела снять здесь квартиру. Видите ли, чтобы не обременять. Хотела нас лишить радости возиться с ребеночком. Меня подключили к судейству… Пришлось проводить агитбеседу.

– Наслышан, Вячеслав Рудольфович. Мы с Евгенией так вам благодарны – нет слов.

– Полно! – нахмурился Менжинский. – Главное, все обошлось.

– По правде, мы здорово перепугались. Постарались наши местные эскулапы. «У ребенка опасное внутричерепное давление. Он не спит и плачет от головных болей. Это может плохо кончиться», – пугали они. Здесь нас успокоили. Сказали, что у детишек такое бывает. Оно со временем проходит. Курс необходимых инъекций и всё войдёт в норму…

– Эти заботы кончились, и теперь Адель опять сядет на своего конёчка. Начнет вспоминать, как они, три подружки-институтки – ваша благоверная, Нора Карасик и она – бузили в своей альма-матер.

– Жена рассказывала, – улыбается Мир Джафар. – Рассказывала, как они переполошили ректорат и всю питерскую жандармерию. Ночью в вестибюле, рядом с картиной, где при полном параде был изображен царь, повесили портрет народника Желябова. На дверь кабинета ректора наклеили Плеханова, а в актовом зале, прямо к кафедре, залив клеем двуглавого орла, прилепили фото Карла Маркса…

– Да! Да! И обложку книги «Манифест коммунистической партии», – трясет головой Менжинский.

– Жандармский офицер, прибывший для расследования, вне себя орал: «До чего дожили! И к бабам проникла революционная зараза!»

– Эта проказа могла дорого стоить девчонкам, – заметил грозный шеф ГПУ.

Правда, на грозного он нисколько не походил. Грозным был занимаемый им пост, а сам – нисколечко. Интеллигентный, тонкий и не шумливый. Голоса не повышал даже тогда, когда кому-то следовало всыпать по первое число. И в этих случаях, казалось, что он не распекает, а, давя на совесть, журит и поучает. Раздумчиво растягивая фразы, говорил всегда коротко, по делу и негромко, заставляя всех умолкать и вслушиваться в каждое слово. То ли от Сталина научился, то ли наоборот. Наверное, все-таки ни то и ни другое. Это у них было врожденным. Может поэтому он и ходил в любимчиках Сталина.

Вообще-то, своей ненавязчивостью и мягкостью он нравился всем. И Женя была в восторге от него. Она познакомилась с ним в квартире Людмилы Рудольфовны, матери Адель. Менжинский бывал у них чуть ли не каждый день… «Джафэнька, – как-то, вернувшись из Москвы, чуть ли не взахлеб делилась с ним Женя. – Вячеслав Рудольфович такой юморной дядька – просто обалдеть! Столько много знает! Глаза умные и смешливые. Только очень-очень грустные. Наверное, о таких царь Соломон в «Песне песней» говорил: «Во многой мудрости – много печали»… И еще, – понизив вдруг голос прошептала на, – у меня сложилось впечатление, что Вячеслав Рудольфович тяготится своей должности. Тетя Люда как-то обмолвилась: «Ему бы быть Наркомом просвещения, а Сталин и Политбюро не отпускают. Очень им довольны».

До Багирова такие слухи доходили. Ему вообще многое было известно, что творится в кремлевской кухне. Отнюдь, не по сплетням, напичканными побасенками. Немало интересной информации ему перепадало из других источников и от самого Вячеслава Рудольфовича, который относился к нему доверительно, как к близкому себе человеку. Обычно это происходило во время их встреч. Какими бы мимолетными они ни были, Менжинский, как бы. ненароком, походя, проливал свет на таинство различных кремлевских перипетий и взаимоотношений, облекая сказанное либо шуточным флером, либо в коконок дипломатической фразеологии. С расчетом на «не дурака». Очевидно, Вячеслав Рудольфович держал Мир Джафара за умного человека. И судя по всему, не скрывал этого от кремлевского начальства. А потому, когда обсуждался вопрос, кого поставить Первым секретарем ЦК ВКП(б) Азербайджана, Сталин сказал: «Думаю, Багиров может подойти. Он хорошо себя зарекомендовал, будучи председателем ГПУ, Наркомом внутренних дел, и проверен был нами на посту Председателя Совета Народных комиссаров… Что скажет нам товарищ Менжинский?»

«Товарищ Сталин, кандидатура выбрана достойная. Он умен, за спиной большой опыт чекистской и хозяйственной работы, обладает деловой и хорошей организаторской хваткой».

«Что ж, согласимся с товарищем Менжинским», – Сталин сказал это так, словно не он, а Менжинский сейчас, здесь, на Политбюро, выдвинул и настаивал на кандидатуре Багирова.

Такова уж была манера у Хозяина. Он наверняка запомнил проскальзываемые в их беседах отзывы о нем Менжинского. Кроме этого, Сталину, разумеется, докладывали и о том, что в кабинетах Кремля глава ЧК, при удобных случаях, всегда положительно характеризовал Багирова. И он сыграл на этом. Прозрачно намекнув о своей осведомленности, Генсек искусно переложил ответственность за нового назначенца на Вячеслава Рудольфовича.

О том коротком диалоге Генсека с Политбюро и Менжинским, решившим взлет Багирова на самую верхнюю в республике ступеньку власти, Мир Джафар узнал гораздо позже. Перед самой кончиной Менжинского. Но опять-таки же, не от него, а от Жени. Тогда она была в Москве, а Вячеслав Рудольфович после больницы лежал на даче. Людмиле Рудольфовне и Адель приходилось оттуда, с утра пораньше, уезжать на работу, и Евгения оставалась вместо них. Помогала прикрепленной к Наркому медсестре и по просьбе умирающего читала ему периодику и любимого им Толстого.

В один из моментов, когда медсестра, отпросившись у Жени, укатила на часик к себе домой, Вячеслав Рудольфович знаками показал ей включить репродуктор и попросил присесть рядом с ним. Тогда-то он ей и поведал, как принималось решение об избрании Багирова первым лицом республики.

– Выходит, Женечка, я за него отвечаю головой. Знаю, не подведет. Он с царем в голове. Если всеми имеющимися у него рычагами будет подпирать все начинания, исходящие от товарища Сталина – он не пропадет… И еще. Ему надо быть повнимательней к московскому гостю…

– Кого он имел в виду, Джафэнька? Я не поняла.

Багиров сразу догадался, на кого тот намекал. «Кого?!.. Кого?!.. Мужа твоей подруги, «эскадронщика» Афоньку Тюрина» – раздраженно подумал он, но произносить вслух этого не стал.

А сейчас, окаменев у окна, сказал бы…

«Эскадронщик», – поворачиваясь к Емельянову, в голос, как нечто мерзкое, налипшее на язык, выдавил Багиров. Так Афоньку нарёк сам Вячеслав Рудольфович. На Лубянке, у себя в кабинете.

Поговорив о делах житейских и посмеявшись над опасными шалостями трех подружек-институток, Менжинский перешел к главному. Сделал он это незаметно, не отрываясь от ниточки начатого им разговора.

– Между прочим, Мир Джафар Аббасович, теперь вашей благоверной скучать не придется. Одна из их троицы Нора Карасик едет к вам, в Баку.

Багиров вскидывает брови.

– Она уже не Карасик, а Тюрина. По мужу. Он назначен комендантом вашей столицы.

– По нашей линии? – сразу напрягшись, уточняет Багиров.

– С прямой подотчетностью Московскому штабу ГПУ. То есть, нам. Персонально моему заместителю Генриху Григорьевичу Ягоде.

Сердце упало. Во рту пересохло. Не было сил сглотнуть сгустившуюся слюну. И невозможно было выдавить из себя ни единого слова. Ведь это чистой воды недоверие.

– Решение об учреждении такой должности, – постукивая по столу дужкой очков, продолжал Менжинский, – принималось на Политбюро, по предложению Кирова. По его мнению, назвавшего товарищем Сталиным резонным, в столицах республик Закавказья и Средней Азии, где притаились и успешно приспосабливаются к обстановке меньшевики местной закваски, басмачи, дашнаки, мусаватисты и прочая контрреволюционная нечисть, необходимо звено дополнительного контроля за процессом становления Советской власти. Звено с прямым подчинением Центральному комитету и соответствующему отделу ГПУ. Одним словом, как выразился Сергей Миронович, «создать ЧК в ЧК, что даст для партии объективную картину того, что происходит на местах».

– ЦК виднее, – роняет Багиров.

– Что вы так побледнели, Мир Джафар Аббасович? – надевая очки, спрашивает он. – А-а-а! – наконец догадывается Менжинский. – Недоверием здесь не пахнет. Уверяю вас.

Вячеслав Рудольфович сжимает похолодевшую ладонь Багирова и добавляет:

– Выше голову, Мир Джафар Аббасович! Вы у нас на хорошем счету… И потом, двоевластия на местах, как заявил я тогда, мы ни в коем случае не должны допустить… Товарищ Сталин поддержал меня. Сказал: «Эту дрянь надо стараться обходить стороной»… Признайтесь, вы думали именно об этом.

– По правде, да.

– Вы будете делать свое дело, а он свое. Кроме того комендант будет находиться в вашем оперативном подчинении. Это, во-первых. А во-вторых, что, спрашивается, может сделать московский гость без вашей помощи?

– Хорош гость, – пробухтел Багиров.

Менжинский вдруг расхохотался. Мир Джафар вопрошающе посмотрел на него. Утирая выступившие на глаза слезы, он сказал:

– Ваш «хорош гость» прозвучал, как «хорош гусь».

Багиров улыбнулся. Он явно успокоился, хотя внутри продолжало не по-хорошему ныть.

– Итак, о вашем коменданте. Тюрин Афанасий Митрофанович. Полковой командир. Под Царицыным командовал эскадроном казаков. В Астрахани ему дали полк. Затем астраханскую дивизию расформировали. Нескольких командиров, в том числе и Тюрина, после проверки на классовую чистоту, направили на краткосрочные курсы нашей Высшей школы. Окончил он их не блестяще, но и не плохо. На мой взгляд, он еще «эскадронщик», а не чекист.

– Эскадронщик? – переспросил Багиров.

– Именно так. Для него – шашки наголо и рысью на врага. Опыта в нашей работе немного. Впрочем, подробности у Винника. Теперь куратора вашей республики. Он патронировал всех слушателей во время их учебы.

На этих словах он встал и, хлопнув Багирова по плечу, прошел к своему месту.

– Разрешите идти, товарищ Менжинский?

Менжинский ответил не сразу. Сняв с переносицы очки, он повертел их перед собой, а потом, вынув из нагрудного кармана суконку, стал очень тщательно протирать их стекла.

– Полагаю, – не отрываясь от суконки, проговорил он, – вам будет легко с ним. Уверен, вы сможете нащупать надлежащий контакт… Тем более, что ваши жены подруги, а это немаловажный фактор.

– Постараюсь, Вячеслав Рудольфович.

– Постарайтесь, голубчик. Постарайтесь, – кивком головы отпуская его, проговорил он.

Ему, по всей видимости, хотелось сказать нечто большее, чем он сказал. Но, вероятно, решил, что лучше, если это сделает Винник.

– Ну, как дела?! – широкой улыбаясь, встретил его куратор.

– Начальство, Матвей Илидорович, огорошило меня Тюриным.

– Ничего не поделаешь. Надо принимать. Сверху виднее.

Последнюю фразу он произнес, как показалось Багирову, не без иронии. Не став поддерживать его, он попросил рассказать, что ему известно о новом бакинском коменданте.

– Скажу, скажу, – почесывая затылок, поморщился он. – Если бы не указание Вячеслава Рудольфовича – не стал бы. Он у нас – ума палата. Сказал: чтобы выстраивать нормальные взаимоотношения сотрудников нашего ведомства, надо каждому знать хорошие и нехорошие стороны своих коллег, дабы в кругу домашнем не допустить обостренностей, свар, вражды…

И опять-таки в его тоне Багиров уловил иронию. На этот раз, плохо скрытую. Виннику, в тот момент припомнилось то, о чём он, по совету Менжинского, должен был рассказать Багирову. О весьма и весьма странных лекциях на курсах начальствующего состава ЧК, которые вёл бывший высший чин царской охранки.

– Пусть вас не волнуют, а радуют враждующие отношения сотрудников, находящихся в вашем подчинении, – поучал он.– Вы должны на словах осуждать, а действиями поощрять их конфликты. В обостренности взаимоотношений вы узнаете много компрометирующего на каждого из них. И держите их про запас. Держите каждого на крючке. Суровая ниточка от него будет в ваших руках. Такие подчиненные самые верные, преданные и готовые для вас на все. Их страх обеспечивает беспрекословное признание вашего верховенства, безоговорочное выполнение того, что нужно вам. Они будут служить вам верой и правдой, пока… Пока вы их начальник.

Цинично? – оглядывая аудиторию, вопрошал бывший высший чин царской охранки, а затем, усмехнувшись, сам же и ответил.

– Нет! В этом, правда и сила власти. Циничность в данном случае – это из области морали раба. Мораль власть имущего надчеловечна. А потому, подавляющему большинству подданных, она непонятна. Она сгусток энергии, порождающая величие и, оставляющая след в истории. Цезарь, Иван Грозный, Петр Первый, Бонапарт, Талейран, Бисмарк… Их можно пересчитать по пальцам.

– Ленин! Вы Ильича забыли! – подсказывал один из слушателей.

– Владимир Ильич, теоретик, мыслитель, интеллектуальный катализатор революции – не сбавляя темпа, выдаваемой им тирады, отвечал бывший высший чин царской жандармерии, – Если хотите, предтеча ожидаемой личности. Вот, положим, Лев Давидович Троцкий, на мой взгляд, более всего подходит к той вышеназванной категории выдающихся личностей. Но… Он теперь глаголет кознями из-за кордона…

Людей с потенцией таких задатков,– продолжал бывший генерал,– немного, и лишь единицам из них удается состояться. Повторюсь, таковых немного, и, в том числе, и даже, прежде всего, к таковым относитесь вы, стоящие на подступах высшей власти. У каждого из вас есть возможность взять ее, если вам удастся подняться над моралью и если подфартит Его Таинственное Величество Случай…

Через год с небольшим, высший чин царской охранки, вдохновенно читавший свой курс по управлению людьми, оказался в подвале Лубянки. По обвинению в троцкизме и активной пропаганде антисоветизма его расстреляют.

Инициатором его ареста и дознавателем по делу был тот самый слушатель, что выкрикнул: «Вы Ильича забыли!»…

– Это был наш Тюрин! – неопределённо усмехнувшись, произнёс Винник. – По моим наблюдениям, он неплохой аналитик, хороший разработчик комбинаций, тонко чувствующий обстановку и… решительный человек. Легко входит в доверительные отношения.

– Великолепно!.. – восклицает Багиров.

– Но, – подняв руку, Матвей Илидорович не даёт ему продолжить, – Но, вот беда – людей не любит. Не обременяет себя привязанностью к ним.

– В определенных случаях качество неплохое. Значит, может быть объективным, – замечает Багиров.

– Есть черты характера, которые мной не приветствуются, – пропуская мимо ушей вывод собеседника, продолжал куратор. – Говорлив, хвастлив, любит выпить за чужой счет и жаден, как тот казак, что, размахивая саблей, бегает по станице, выискивая того, кто спёр пару-тройку пересчитанных им на яблоньке яблочек. А, главное, опыта в нашей работе – ноль.

«Повторил Менжинского», – отметил Багиров.

– Как докладывал мне начальник курсов, Тюрин убежден в том, что в работе чекиста самое основное – быть осведомленным, иметь осведомителей…

– И заниматься доносами, – догадывается Мир Джафар.

– На этот счёт на курсах его пообтесали, – успокоил Винник.

«Доносительство – болезнь неизлечимая», – подумал Багиров, а вслух сказал:

– Дай-то Бог…

– В общем, о твоем коменданте всё, – буркнул он и, вороша бумаги, многозначительно, почти себе под нос, буркнул:

– Будем смотреть, кто кого переиграет.

Багиров сделал вид, что его последних слов не расслышал, но про себя отметил, что эта учрежденная должность комендантов здесь, на Лубянке, рассматривается так, как он и определил ее для себя – игрой кто кого?

Вячеслав Рудольфович оказался прав. Женя с Норой еще больше сблизились и делали все, чтобы их вторые половинки между собой сдружились. Женщинам казалось, что им это удается. Внешне так оно и выглядело. Они друг к другу обращались на «ты» и по имени: Афоня и Джафар. Даже зачастую, по настоянию Тюрина, пили на брудершафт. Багирову это не нравилось. Но, скрепя сердце, он шел навстречу. Уж слишком сценично Афанасий изображал «парня своего в доску». Евгении это тоже не нравилось. И вообще Тюрин с первой же встречи не лег ей на душу.

Женское чутье – материя не от мира сего. Именно оно уловило в подруге тщательно скрываемое ею недовольство своим благоверным. Что-то у них не ладилось. Никак не стыковалось. Вроде как у Маяковского «барышня» и «хулиган»… И еще, та и другая, чувствовали напряженность в общении мужчин, объясняя ее себе разницей их статуса. Мир Джафар, как никак, персона. Руководитель ГПУ. А Афанасий всего лишь комендант города…

Как бы там ни было, Женя с Норой были уверены, что они-таки добились своего и между их супругами возникли дружеские отношения. Тут-то их чутьё и подвело. Мужские игры – тайна за семью печатями. Каждый из них играл свою партию. Тюрин находился в предпочтительном положении. Он разыгрывал, а Багиров смотрел за раскладом. Смотрел внимательно. В вынужденных, хотя и редких контактах с ним в семейном кругу, Багирова настораживало два обстоятельства. Он никак не мог забыть характеристик, данных ему Менжинским и Винником, и то, что Афанасий слишком уж рьяно лез ему в душу. Иной раз вроде слона в посудной лавке, требуя от него каких-то откровений. И еще настораживало то, что ему после очередной из встреч с четой Тюриных пришлось услышать от своих домашних.

– Знаешь, Джафэнька, – после того, как они их проводили, сказала Евгения, – насколько Норка теплая, тонкая и открытая, настолько… – она задумалась, подбирая, видимо, точное определение.

– Настолько Афанасий – прямая ей противоположность, – завершил он мысль жены.

– Да. Он неискренен. Твой первенец, то есть,– осеклась она,– наш Володя больше льнет к ней, а от него, словно отбивается. Уворачивается, когда тот пытается погладить его по головке. А дитя – лакмусовая бумажка…

– Дитяти нашему, – жёстко надавив на местоимение «нашему» – уже десятый годок. Кое что, если даже не понимает, то чувствует.

– Он – чужой! – объявившись вдруг на пороге гостиной, подал голос мальчик.

– А ну, марш к себе! Не лезь в разговоры взрослых! – рявкнул Мир Джафар.

– Мам, у меня задачка не получается, – исподлобья глядя на отца, пробухтел он.

– Ступай, сынок. Я подойду, помогу, – пообещала она.

Забежав в свою комнату, он уже оттуда крикнул:

– Все равно он чужой, папа!

– Я сейчас уши тебе надеру! – пригрозил Мир Джафар и, переглянувшись с женой, они прыснули.

– Устами ребенка глаголет истина, – шепнула Евгения.

Она вся светилась.

– Он,– указав глазами на захлопнувшуюся дверь комнаты мальчика,– с недавних пор называет меня не, как раньше, «мама Женя», а «мама»… «мамочка»

– Я заметил.

– Ведь никто не заставлял.

– Что ты хочешь, Женечка, ведь Володя с тобой… – приобняв жену, говорит он, – уже шестой год. Свою маманьку, ушедшую на небеса, конечно же, подзабыл. Ведь ему тогда всего два годика было…

– А недавно, – перебивает Женя,– возвращаюсь с аптеки, а нянечка в дверях, приложив палец к губам, просит меня не шуметь. Берёт за руку и на цыпочках ведёт к полуоткрытой двери детской. А там – идиллия. Джаник сидит на ковре и бросает мячик, в стоявшего в двух шагах от него, Володи. Володя делает вид, что брошенный им мячик сбивает его с ног и валится на пол. Джаник – хохочет… «Только вы ушли, – рассказывала нянечка, – он проснулся. Не увидев вас, разревелся. Чтобы успокоить хочу взять на руки, а он – ни в какую. Отмахивается и ещё пуще прежнего заливается. Будто кто его обидел. И тут в комнату вошёл Володя. «Что расплакался, Джэм?» – эдак, строго, прямо-таки, голосом отца спрашивает он. «Мамочку хочу!» – задрыгал он ножонками. «Мамочку, мамочку…– передразнивает он, и, хлопнув ладошкой себя по груди, говорит: «С тобой же я остался!» И Джаник, не поверите, сразу умолк. Да, что там, он сразу потянулся к нему. Володя взял его на руки, а тот, крепко-крепко обхватил его за шею. И оттуда из-за Володиного плеча выглядывала его счастливая мордашка. И в раз высохли слёзы… Теперь вот играют…»

– Володя ласковый в мать,– вставая из-за стола, роняет Мир Джафар.

– Царство ей небесное! – шепчет Женя.

– А есть ли оно? – уткнувшись лбом к холодному стеклу балкона, спрашивает он…

Продолжать разговор в том же ключе уже было нельзя. Он всегда, когда заходила речь о бывшей супруге, замыкался и мрачнел. Надо было как-то отвлечь его. И тут, выручил раздавшийся колокольный звон.

– Да, Джафик, а что Афонька прицепился к храму Александра Невского? – спросила она. – Такая красота в центре города, а он: «Очаг поповщины!.. Сравнять с землей!»… -передразнила Женя.

– Не твоего ума дело! Иди к задачке сына, – грубовато отослал он жену.

– Конечно, его задачка будет полегче, – ядовито бросив, удалилась она.

«Конечно», – вздохнул он, скрываясь в своем домашнем кабинете, где его поджидала толстенная кипа неотложных бумаг.

2.

Ему и в голову не могло прийти, что наутро в храм, где шла служба, ворвется комендантская рота красноармейцев, впереди которой с маузером наголо будет вышагивать полковой командир Афанасий Тюрин.

– Эй, контра в рясе! Хватит завывать! – устрашающе, зычно, приказал он.

– Вы в божьем доме, господин красный командир… – начал было увещевать его священник.

– Не кади, каналья ряженая! – двинув попа рукоятью маузера в переносицу, рыкнул комендант.

– Антихристы! Антихристы явились! – тонко заголосила одна из молящихся баб и, растопырив пальцы, кошкой метнулась на Тюрина.

А вслед за ней, с непонятно откуда вспыхнувшим остервенением и возгласами: «Гони бесово племя!», «Вон из божьих полатей!» – на красноармейцев ринулись и остальные прихожане. Их крики: «Бей антихристов!» – звучали с заражающим призывом, как «Ура!» И на поле боя, неизвестно из каких ходов, повыскакивала церковная челядь. Несколько солдат бросились на выручку вступившему в рукопашную полковому командиру. В ногах от опрокинутых свеч, поставленных во здравие и за упокой, загорелись ковры. Вспыхивающие на них язычки пламени бегали по ногам и, источая удушливую гарь, обволакивали дымом людскую свалку. И тут, перекрывая гвалт, один из красноармейцев, запрыгнув на лавку, где продавались иконки, крестики и свечки, крикнул: