Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (IV)

– Рота, отставить! Ко мне! Уходим!

– Я тебе уйду, падло! Дезертир! – отбившись с подоспевшими солдатами от разъяренных женщин и стариков, завопил Тюрин и оттуда, с амвона, от поверженного им протоиерея, выстрелил в сторону взбунтовавшегося ротного.

Отбившие коменданта солдаты, прыгая по разгоравшемуся постаменту, тоже стали палить из своих винтовок. Стреляли куда попало. И витражи, роскошные витражи, с изображениями последней Вечери апостолов, сценами из Ветхого Завета и ликом грустной богоматери, прижимавшей к себе младенца-Христа, оглушительно лопаясь, сыпались на голову искрами пестрого фейерверка. Один из увесистых осколков, с надвое раскроенным ликом Бога-отца, полоснул острием щеку Афанасия и почти до самого тела пропорол его комиссарскую кожанку… Стоявший лицом к нему красноармеец, выпучив глаза, задрав голову, взвыл:

– Кома-а-андира-а у-убили-и-и!

«Как убили, если я вот он?!» – оторопел Тюрин. И только тут увидел, что он весь в крови. Из разверстой на щеке раны, похожей на оскаленную собачью пасть, хлестала кровь. Поднявшийся на ноги протоиерей, оторвав от своей ризы кусок белой парчи и приложив ее к щеке Афанасия, сказал: «Крепче прижми», а сам, вскинув над головой золотой крест, что на тяжелой цепи висел на груди, перекрывая ор, воззвал:

– Остановитесь, люди! Именем Вседержителя нашего Господа Бога, остановитесь! Не скверните храма Божьего!

На мгновение наступила тишина. И все устремили взоры на амвон, где рядом с комиссаром, прикрывавшим лоскутом белой парчи рваную щеку, в тлеющих облачениях стоял хорошо известный горожанам настоятель собора Александра Невского.

– Чада Отца нашего Небесного! Я отец Серафим! Прошу вас, остановитесь! Не дайте храму Божьему пропасть в гиене огненной.

И прихожане, глядя, как на божество, на дымящуюся фигуру священника, твердо держащего над головой золотой крест, словно очнулись от обуявшего их гнева и с той же страстью, с коей дрались, принялись тушить разгоравшийся пожар.

– А вы что, братцы?! Неужто не православные?! Гасите! – спрыгнув с церковной лавки, выкрикнул тот же красноармейский командир, пытавшийся увести свою роту из церкви.

И глядя на послушную паству, солдаты тоже ринулись затаптывать вспыхивающие по богатейшим персидским коврам языки пламени.

– Отставить! – превозмогая боль, возопил Тюрин.

– Тебе нельзя разевать рот. Разбередишь рану, – безобидным тоном, пытаясь ладонью приложиться к рваной щеке полкового командира, посоветовал отец Серафим..

– Убери лапы, поповское отродье! – стукнув его по руке, процедил Афанасий и бросился в сторону ротного, посеявшего смуту в красноармейцах.

– Калинычев, мать твою!.. Ко мне, контра скрытая!

– Какой я контра, товарищ комендант? Я тех же кровей, что и вы… Казак! – встав в рост, миролюбиво сказал ротный.

– Ты предатель. Ты враг Советской власти!

– Я не враг! – взвился Калинычев. – А вы не казак! Коль дом Христа нашего поганите!..

– Что-о-о! – взбеленился Афанасий и, подняв маузер, дважды выстрелил в него.

Калинычев ойкнул и подрубленным столбом рухнул навзничь на осколки разбитой Богородицы.

Храм онемел. И все, кто стоял поблизости к Тюрину, в страхе попятились назад.

– Курдюков! – кликнул Афанасий одного из красноармейцев. – Принимай роту!.. Покажи, что мы, донские казаки, вернее москалевских… Всех вязать! И этого попа!.. Всю утварь на подводы. В казну для народа…

Курдюков артачиться не стал.

Не отрывая руки от щеки, Тюрин, пошатываясь, вышел из храма.

– Что с вами, Афанасий Митрофанович?! – бросился к нему взводный Рюрик Андреев, которого он оставил здесь командовать оцеплением.

– Попы порезали, – соврал он, направляясь к своему персональному фаэтону.

– Отправь несколько красноармейцев на помощь Курдюкову, – приказал он ему. – А я в Семашко16. На перевязку… До моего приезда к церковному добру никого не подпускать. Я быстро… Тело предателя Калинычева отвезите на Чемберекендское17 кладбище. Пусть зароют, как собаку… За старшего Курдюков. Он произведен мною в ротные… – и вдруг, обратив внимание на по-недоброму гудевшую за оцеплением толпу людей, спросил:

– Они откуда взялись?!

– Ротозеи с базарного пассажа. Услышали выстрелы, увидели дым и понабежали…

Тюрин грязно выругался.

– Чуваш ты и есть чуваш! Разогнать! Дай команду стрельнуть в воздух и они разбегутся, – взбираясь в фаэтон, распоряжается он.

Лучше бы Андреев этого не делал. Вместо того, чтобы разбежаться, толпа ощетинилась кулаками и с криками: «Ограши!»… «Бандюги!»… «Кафыры»18… «Это же храм божий!»… – надвинулась еще ближе к солдатской цепи.

Пожилой мужчина в восточной папахе, с явно лезгинским акцентом, окликнул Андреева:

– Командир! Командир, смотри в меня…

– Что тебе? – скуксился, взводный.

– Ты хороший человек, командир. Сразу видно, умный. Мечеть жечь, родную маму убивать. Не жалко?

– А ну, Митяй, двинь по махнушке этого черножопого агитатора, – приказал Андреев красноармейцу, стоявшему перед импозантным лезгином лицом к лицу.

И Митяй, не долго думая, прикладом саданул его в грудь. Да так, что у того со рта брызнула кровь. Лезгин пошатнулся и, закатив глаза, повалился на брусчатку.

– Паразит! – заверещала женщина, обрушив авоську с мокрой зеленью в лицо красноармейцу.

Митяй в долгу не остался. От его удара, женщину, как ватную куклу, смахнуло под ноги обомлевших людей. И толпа взревела. И солдат накрыл град посыпавшихся на их головы инжира, яблок, помидоров, яиц и демьянок… И цепь попятилась.

– Не отступать! – стоя в потеках томата и яичной слизи, зыкнул Андреев и, вскинув винтовку, скомандовал:

: – Взво-о-од, товьсь! Поверх голов, пли!

Грохнул залп. Потом еще один. И еще.

И отпрянула в страхе толпа. На плоских крышах двухэтажек, где, наблюдая за происходящим, колготилась любопытная ребятня, кто-то из детишек с ужасом и в надрыв закричал:

– Мамочка! Ануш убили…

И полыхнул факелом Баку…

Вниз по Николаевской, в сторону крепости, в плотном окружении красноармейцев, державших наперевес стволы с примкнутыми штыками, православный казак Курдюков с чувашем непонятного вероисповедания, вели с полсотни отрешенно улыбающихся людей, которые следовали за протоиереем отцом Серафимом и в голос пели какой-то радостный псалом. Серафим в роскошном облачении, подняв к солнцу лицо, с еще кровоточащей на вспухшей переносице ссадиной, шагал впереди всех, сразу за подводами, груженными церковной утварью.

– А ну заткнись, поп ряженый!.. Щас, как двину по загривку, – замахнувшись на священника, пригрозил Андреев.

Этот замах его вызвал шквал тяжелых проклятий разноязыкого люда, запрудившего тротуары улиц, готового броситься на ненавистных солдат. Но их что-то сдерживало.

– Нехай поют, Рюрик, – великодушно разрешил Курдюков. – Уже въезжаем… Поставь ребят, чтобы ни одна тварь не проползла бы в крепость.

Подводы с церковным скарбом взводные завели во двор комендатуры, а арестованных, пока не подъехал Тюрин, сбив в кучу, оставили сразу за воротами, в кольце красноармейцев.

…Вернуться по-быстрому, как обещал Тюрин, ему не удалось. Пока отыскали хирурга, делали противостолбнячный и обезболивающий уколы, промывали, а потом зашивали рану, прошло довольно много времени.

– Быстрей, доктор! Быстрее! – торопил он.

– Что, больно, товарищ комиссар? – заглядывая ему в глаза, кротко спрашивал врач.

– Нет. Мне надобно как можно скорей быть у себя, в комендатуре.

– Спешить нельзя. Порез уж очень коварный. От самого виска… Господь уберег… Чем это вас так?

– Поп финкой резанул.

– Поп? И финкой?.. Не похоже… – удивился старичок-хирург.

– Что?.. Не мог?

– Финка не их оружие.

– Вот сподобился.

Врач ничего не ответил. Сделав на ране последнюю стяжку, он передал его медсестре на перевязку, а сам сел заполнять карточку больного.

– В ране обнаружено множество мелких осколков стекла, – не отрывая пера от бумаги, проговорил хирург.

– Стекла разбитых витражей падали мне на голову, – объяснил Тюрин.

– Рана стекольная, – продолжая писать, бормотал доктор, а закончив, сказал:

– Я сделал все что мог, товарищ комиссар. Однако шрам на лице вашем останется на всю жизнь. Нехороший порез…

– Шрамы, доктор, украшают мужчин, – скокетничала сестричка, любуясь сделанной ею повязкой.

– Вот-вот! Не девица! Переживу! – похлопав по плечу старичка и, подмигнув медсестре, Тюрин вышел в коридор.

Там, у самого выхода, стояло большое зеркало.

– Черт! – заглянув в него, невольно вырвалось с его губ. – Негоже мне, Николаев, с таким рылом на люди, – сказал он своему вознице-красноармейцу, уважительно распахнувшему перед ним лакированную дверцу фаэтона.

– Под тент сядете и никто не увидит. Мигом домчу до дома.

– Не домой! В комендатуру! Аллюром! – оборвал он возницу.

– Слушаюсь, товарищ полковой командир! И туда вмиг доставлю.

«Вмиг» не удалось. Фаэтон завяз во взбаламученной массе горожан, забивших все пространство от угла Николаевской и Базарной улиц до самой крепости. Ни одна коляска не могла пробиться сквозь возбужденную толпу. Под свист, улюлюканье и под крики: «Убийцы!» – фаэтон отгоняли назад.

– Спроси, что случилось, – ткнув носком сапога в задницу Николаева, потребовал он.

– Что бузите, люди добрые?! – стараясь перекрыть галдеж, тонко прокричал он.

– Ты посмотри на него?! Храм осквернили, дитя сгубили, а он еще спрашивает!..

А одна из женщин, всем своим видом призывая обратить внимание на возницу-красноармейца, заголосила:

– Твои сотоварищи, однорогие антихристы со звездой сатанинской, подожгли Дом божий, отца Серафима со всеми православными, как гурт овец загнали на подворье главного вашего беса Афоньки.

Николаев не обиделся, но, чтобы выслужиться перед полковым командиром, замахнулся на нее кнутом.

– Дура! Бикса парапетная!

– А ну повтори! – взревел стоявший возле женщины здоровенный смугляк и с отборной армянской бранью бросился на красноармейца.

– Твоя мать бикса. И жена с сестрой проститутки, – схватив Николаева за ногу, он пытался стянуть его на землю.

И стянул бы. И разделил бы участь свалившейся с его головы буденовки. Затоптали бы, если бы не Тюрин. Выскочив из-под тента, он встал во весь рост и, грозя двумя маузерами, пальнул из них в воздух.

– Постреляю всех, падлы! – сверкал он глазами.

Людей, однако, напугали не маузеры, выплюнувшие в небо огонь, и не гневные молнии очей коменданта, а его перевязанная голова, с выступившей сквозь бинты кровью.

– Я комендант города Тюрин! Дать дорогу!.. Я разберусь, что случилось, – диким голосом бросил он в затихших на секунду людей.

«Это комендант!»… «Это комендант!»… «Расступитесь! Он разберется с негодяями!»… «Дайте ему дорогу!»… – пронеслось над головами.

Спасенный от расправы Николаев трясущимися руками дернул за поводья, и лошади уже посвободнее зашагали к воротам крепости. Тюрин все так же с маузерами навскидку стоял позади своего возницы, победно озирая мельтешащую перед ним толпу. Она, кажется, уже приветствовала его. Мол, приехал Тюрин и он наведет порядок. Афанасию это нравилось. Особенно нравилось то, что стоявшее перед охранением у самого въезда в крепость высшее бакинское духовенство, с сочувствием глядя на его перевязанную физиономию, робко дожидалось его реакции на их присутствие. Он всех их знал в лицо. И щупленького шейха магометан Мирзоева, и осанистого старшего священника грегорианского прихода Тер-Газарянца, и дородного, в смешной нашлепке на макушке, раввина Гуревича, и наглого немца, католического пастора, который был в дружественных отношениях с изгнанным из Баку большевиками нефтепромышленником Нобелем. «Пришли выручать Серафима», – отвечая на их заискивающие поклоны, догадался Тюрин.

– Соблаговолите уделить нам внимание, товарищ Тюрин, – приблизившись к фаэтону, попросил Гуревич.

– Уделю. Узнаю, что к чему, и вызову, – въезжая в крепость, пообещал он.

Завидев фаэтон коменданта, новоиспеченный ротный Курдюков кинулся ему навстречу.

– Товарищ полковой командир, ваш приказ выполнен! Задержанные молельщики и поп Серафим доставлены в расположение комендатуры. Во избежание смуты у ворот крепости и возле задержанных выставлены караулы. Исполняющий обязанности командира роты Курдюков! – молодцевато козырнув, отрапортовал он.

– Вот что значит настоящий казак! Командирская кровь, – направляясь к себе, похвалил Тюрин.

Курдюков засеменил следом за ним.

– Где подводы? Куда подевал утварь? – остановившись, строго спросил он.

– Все сгрузил в подсобку.

– Молодец! Веди туда!

– Афанасий Митрофанович, – окликнул Тюрина Андреев. – Что делать с задержанными?

– Всех в камеру гауптвахты! – резко бросил он.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Иссяме (татар.) – Здравствуй.

2

«Аврора» – самые дешевые в советское время сигареты.

3

Роба – армейское выражение солдатского повседневного обмундирования.

4

Школа СС – школа сержантского состава.

5

«Аллах акпер! Бси милах Иррахман Рахим, Аллах, Мухаммед я Али! – заклинание мусульманина: «Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного! Нет Бога кроме Аллаха и Мухаммед и Али – пророки его»…

6

Арцах (арм.) – имя собственное, данное Нагорному Карабаху мятежниками.

7

М.Ю. Лермонтов, Демон.

8

Амишка, производное от азерб. ами – дядя.

9

Бала-бала (азерб. разговорное) – понемногу, постепенно.

10

На вот-воте – чисто бакинское выражение, означающее «на самом краю».

11

«Аллах ону ряхмят элясин!» (азерб.)– Да примет Господь его душу!

12

Закрой – так местные рыбаки называют горизонт.

13

Пехливан – богатырь.

14

Ограш (азерб.) – дословно: брат распутной сестры; в обиходе употребляют в значении «сукин сын».

15

Мусаватист – член партии «Мусават» («Равенство»), считавшейся контрреволюционной, буржуазно-националистической силой Азербайджана.

16

Вплоть до 1970 г. крупнейший в Баку бальнеологический комплекс имени Наркома здравоохранения РСФСР Семашко. Н.А.

17

Чемберекенд – старое название одного из районов Б аку.

18

Кафыр (азерб.) – неверный, безбожник.