Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (IV)

– Лаборатория Семена Давудовича Мишиева, да?

Это вопросительное «да» и правильно выговоренное его отчество не оставляли никаких сомнений – земляк. Наверное, единственный на весь Гарвард. Только земляк мог назвать его Давудовичем, а не Давидовичем. Только он мог знать, что у «горцаков», как называли в Баку горских евреев, есть имя Давуд. Семен улыбнулся про себя, вспомнив совсем забытое слово «горцак». Ничего обидного и оскорбительного в нем не было. Просто разговорное и изобретенное, скорее всего, самими евреями. Для краткости. Так, русских называли «хохлами», а азербайджанцев – «амшари». Но лишь за глаза, потому что оно для них звучало оскорбительно. Точно так же, как и для армян, которых из-за неумолкающей трескотни и трепа называли «скворцами» или «скворами».

– В Гарварде вы один?

– Да.

– Какие-нибудь проблемы? – чисто по-американски, но доброжелательно поинтересовался Семен, полагая, что других причин выходить на него у парня быть не могло.

– Зачем? – насупился студент.

И Мишиев едва не рассмеялся. «Зачем?» вместо «Почему?» скажет только бакинец.

– Не обижайся, мало ли зачем? Земляк на чужбине – это родственник, – сказал Семен и добавил:

– Я всегда готов помочь, если это в моих силах.

– Я вчера вернулся из Баку. Привез вам приветы.

– Мне?! Кто меня там теперь знает? – вскинулся Мишиев.

– Моя тетка и ее муж знают, – улыбнулся парень.

– Как зовут тебя?

– Аяз… Панахов…

Перебрав в памяти всех близких и далеких знакомых, Семен, выпятив губы, произнес:

– К сожалению, Панаховых не помню.

– А моего амишку8 Кулиева Пярвиза и Елену Марковну точно знаете.

И сердце, невольно исторгнув стон, с щемящей болью обрушилось в бездну. Он о них ничего не знал – ни где они, ни что с ними?.. И вот!.. Пусть кто попробует ему сказать теперь, что нет беспроводной связи между близкими людьми! Они с Ивушкой как раз в эти дни вспоминали о них. Наверное, в тот момент, когда они там говорили о них с этим мальчиком…

– Так ты племянник Пярвиза?.. Как они там? Расскажи! – схватив парня за плечи, трясёт он его.

– Все хорошо. Дядя Пярвиз в медицинском институте заведует кафедрой фармакологии, а тетя Лена ректор частного медицинского колледжа. Живы-здоровы…

– А Марик?.. Их сын.

– Он живет в Москве. Чуть ли не президент какого-то банка.

– Садись! Садись, родной мой, – подтащив парня к стулу, просит он. – Мы о них с женой столько раз вспоминали. Думали, что они уехали в Израиль.

– Даже когда им было трудно, они этого не хотели. А те, кто уехал, бала-бала9 возвращаются. Открывают свои дела…

– Как? Как они узнали обо мне?

– От меня.

– Не понял, – опешил Семен.

– Да, э, да! От меня.

За это «да, э, да!» Мишиеву хотелось расцеловать парня. «Что значит бакинец, черт его побери!»

– А ты откуда узнал?

– Вы даже не поверите! Я узнал о вас на Беркутинах.

– Мальчик мой! – задохнувшись от услышанного, потянулся он к нему… – Каким образом? Где Беркутины? Где ты?

– Это вы далеко, а мы…

– Нет, не далеко, мой дорогой, – перебивает он.– Недалеко. Они у меня здесь, – Семен жмет ладонью сердце.

– Я туда езжу рыбачить. Лучшего места на Каспии, пожалуй, нет… Там божественная аура…

– И Рыбий Бог.

– Да, древний старик, которого там так и зовут.

– Ты его видел? Как он?

– На вот-воте10, как говорит мой друг, абориген тех мест Вячеслав Дрямов. Но держится. Иногда выходит на своем кулазе к Беркутинам… Обязательно под присмотром Вячика.

– Внука Белого Берша, – уточняет Семен.

– Он самый. Его дед – «Аллах ону ряхмят элясин!»11 – лет пять назад как умер. – Аллах ряхмят элясин! – склонив голову, шепчет Семен. – Мне Славенок писал об этом.

– Он говорил… Говорил, что вы послали тогда ему тысячу долларов. 500 на поминки и 500 Рыбьему Богу… Узнав, что я учусь в Гарварде, Вячик сказал мне, что вы здесь работаете, и очень просил передать вам письмо.

– Давай! Где оно?

– На квартире. Ни его, ни презентов я не захватил. Не думал, что так быстро вас отыщу. Я побегу за ними, – вскакивает студент.

– Далеко живете?

– Через полчаса буду.

– Давай на моей машине.

Уже выруливая из университетского городка, Семен вслух, больше самому себе, чем Аязу, раза два повторил: «Значит на вот-воте?»

И студент, дважды отзываясь, подтверждал:

– Так говорил Вячик

– Наверное, подрабатываешь? – поинтересовался Мишиев.

– А как же! Не грузить же отца с матерью.

– Где?

– Что где?

– Подрабатываешь, – уточнил Семен.

– Официантом. В день хозяин платит 60 долларов и чаевые бывают…

– Устаешь, небось?

– Еще как, Семен Давудович. Иногда на лекциях носом бычков поклёвываю. Сейчас Рождественские праздники и хозяин обещал платить вдвое больше. Работы будет много… Поэтому поспешил приехать.

– Давай бросай это. Переходи ко мне. Мне нужен помощник. В месяц 1700 долларов.

– С удовольствием, Семен Давудович!.. Вы серьезно?

– Серьезней не бывает.

– Спасибо. Мои одногруппники, как узнают, обалдеют!.. Многие у нас мечтают устроиться при университете.

– Вот и ладушки! Сегодня 22-е… Сразу после рождественских и выходи.

– Всё, приехали! Остановитесь.

Снимаемые им комнаты, находились на втором этаже особняка и были уютными и прибранными.

– Сам убираешь?

– И сам, и хозяйка. Не люблю кавардаки, – открывая шкаф, где стоял чемодан, кивал Аяз.

– Молодец!

– Вот!.. Эта коробка с пахлавой от дяди Пярвиза и тети Лены, а это баночка черной икры из Беркутин от Рыбьего Бога и Вячеслава.

Запустив руку в боковой карман чемодана, он выуживает конверт.

– Вот и письмо… Кстати, вам интересно, как дядя Пярвиз и тетя Лена узнали о вас?

Семен развел руками, мол, само собой.

– Когда я собирался, они были у нас. И тетя Лена увидела этот конверт. На нем, видите, написано: Бостон, Гарвард, Мишиеву Семену Давудовичу (лично в руки). Вы не представляете, какой шум поднялся…

Взяв конверт, Семен, не мешкая, вскрыл его и стал читать.

Здравствуйте, Семен Давудович!

Выдалась неожиданная оказия. Мир, ей богу, тесен. Вдруг выяснилось, что Аяз учится в том же университете, где вы работаете. Завтра вечером он вылетает в Америку. Спешу черкнуть пару строк.

Рыбий Бог держится молодцом, хотя заметно сдал. Ничего не поделаешь, скоро ему будет 103 года. Как вы велели, глаз с него не спускаю. Не голодает, но часто прихварывает. Не считается со своим возрастом. Недавно прибегает ко мне поселковая ребятня, которым я наказал следить за каждым его шагом, и говорят, что Рыбий Бог с утра ушел на кулазе к Беркутинам. Смотрю в бинокль, весляк вижу, а его нет. Прыгаю в моторку и туда. Он сидел на обратной стороне скалы. Сидит и смотрит на закрой12. Глаза слезятся, а он даже не мигает. И дрожит. Говорю ему: «Пошли домой, Рыбий Бог». А он смотрит на меня и спрашивает: «А где он?»

Спрашиваю: «Кто?» Он говорит: «Лебедь»… Я говорю: «В Америке». «Значит, приснилось», – сказал он. Он часто вас вспоминает.

После этого сильно заболел. С трудом отпоили его отварами местной знахарки. Врачи к нему не едут. Говорят: старый. Прежде можно было кому жаловаться, а сейчас некому. И вообще стало непонятно, чей хер в чьей заднице.

Намедни, перед приездом Аязика, он снова сел в весляк. Я к нему, мол, что ты делаешь, старче? Ведь только оклемался. А он говорит: «Не беспокойся, Славенок, я не отдам концы, пока не приедет Семен». Я ему в сердцах: «Он никогда не приедет». Балаш помолчал, а потом, как дитя, улыбнулся и сказал: «Значит, я никогда концы не отдам»…

У него все хватает. Все есть. Фирма «Копченые кутумы» приносит неплохую прибыль. У многих фирмы открываются, а через месяц-другой лопаются. Налоги сумасшедшие. Мы же с Божьей и вашей помощью становимся на ноги. На Святом думают, что у Балаша в Америке есть сын миллионер и он посылает ему большие деньжищи – по 300 долларов в месяц.

Спасибо вам и дай вам Бог здоровья. Вам и семье. Минутку. Он зашел. Я пишу в его домишке. Он что-то хочет дописать.

«Симон, сынок, это я, Рыбий Бог. Как сынишка? Пришли хотя бы фотографию… Постараюсь дождаться. Прощай. Балаш».

Вот и все, Семен Давудович. До свидания. Ваш Вячеслав Дрямов.

Глаза ущипнули слезы. Делая вид, что дочитывает, Семен отворачивается от парня. Ему не хочется, чтобы он видел их.

– А от Пярвиза с Леной писем не было? – пряча в карман конверт из Беркутин, интересуется он.

– Они писали. Наверное, забыли дать.

– Ничего. Давай собирайся, едем ко мне, – повелительным тоном распоряжается Семен.

– Как?.. – растерянно говорит он. – Нельзя… С пустыми руками…

– «С пустыми руками…» – передразнивает он. – Оставь свои бакинские штучки! Поехали! Познакомлю со своими.

Рива страшно удивилась, когда увидела, как из подъехавшей машины, вместе с Семеном, вышел незнакомый ей молодой человек с явной кавказской наружностью. Никогда, сколько они здесь живут, порог их квартиры посторонние люди не переступали. У крыльца, из кустов, в Семена бросили снежок, угодивший ему в плечо.

– Аяз, пригнись! – с трудом сдерживая смех, командует он. – Мы попали в засаду! В нас стреляют!.. Окружай их. Ты – слева, я – справа…

И через мгновение в руках Мишиева уже барахтался заснеженный Бахазик.

– Не имеешь права! – пищал он. – Я тебя уже убил…

– А я был в бронежилете.

– Какой ты хитрый! Так мы с тобой не договаривались.

– Хорошо, следующий раз я не стану надевать бронежилет, – пообещал он, ставя мальчика на ступеньки крыльца. – А теперь познакомься. Этот дядя – наш земляк. Он из нашего родного Баку. Зовут его Аяз.

– Я Бахаз, – протянув незнакомцу руку, представился мальчик.

Подхватив сына под мышку, они все вошли в дом.

– Ивушка! Ива, – отряхивая сына от снега, звал он жену.

Рива отозвалась тотчас же.

– Принимай своего боевика-снеговика и гостя.

Поприветствовав гостя улыбкой, она бросилась к сыну, выговаривая ему за то, что он ее не послушал и вывалялся в снегу.

– Снег чистый, – сказал Аяз.

– Не в этом дело. Он может застудиться.

– Ивушка, познакомься! Это племянник Пярвиза – Аяз.

– Да ну?! Реночкин сын?

– Вы знали маму?

– Конечно. И тебя малышом видела. Тебе было годика три…

– А я не помню.

– Он учится у нас, – вставил Семен. – И привез презенты. От Пярвиза с Леной и из Беркутин от Рыбьего Бога…

– Как?! И из Беркутин?! – ошалело посмотрев на мужа, воскликнула она.

– Это икорка, а это коробка пахлавы от Пярвиза с Леной.

– Воистину, пути Господни неисповедимы! – распаковывая коробку, восторженно замечает жена.

– А нам ни строчки не написали, – пожаловался Семен.

– Как не написали?.. Вот! Вот их записка! На пахлаве…

– Дай прочту! – тянет руку Семен.

– Нет! Я нашла. Я и первой прочту, – отпрянула она.

– Тогда вслух, – требует он.

       Дорогие, родные наши Семен и Ивушка!

Вам, наверное, часто икалось. Не было дня, чтобы мы не вспоминали о вас. Столько хочется всего вам сказать! И столько всего хочется услышать от вас!.. Слов нет!..

Теперь вы нашлись. То есть мы нашлись. Если у вас есть электронный адрес, сообщите Аязику, а он даст вам наш.

            Целуем! Целуем! Целуем!      Ваши Пярвиз и Лена.

P.S. Семен, имей в виду, если будешь лениться писать, я по Интернету всему миру расскажу о твоем медведе… Лена.

Рива исцеловала бумажку с Леночкиным почерком, поцеловала Аяза, принесшего в дом нежданную радость, и стала накрывать на стол. Если и существует в мире седьмое небо, то в эти минуты оно было с ними. И Бахазик, затеявший борьбу с гостем, тоже барахтался в нем. Хорошо было и Семену. Но не так, как им. На душе скребли кошки. Ему было не по себе. И он знал почему.

– Я на минутку поднимусь к себе, ребятки, – вставая из-за стола, сказал Семен.

– Нет! – возразил Бахазик. – Сначала посмотри, как я его уложу на лопатки…

– Какой он сильный, дядя Семен. Настоящий пехлеван13, – нарочито кряхтя под мальчишкой, подмигнул Аяз, а потом, стукнув себя по лбу, прошептал:

– Совсем забыл, Бахаз! Я же тебе принес подарочек.

– Да ну?! – соскочив с Аяза, обрадованно воскликнул малыш.

Они вприпрыжку побежали в переднюю. Семен знал, что за подарок. Перед тем, как уйти из квартиры, Аяз положил в целлофановый пакет два здоровущих красных граната и хурму.

– Я минут через пять спущусь к вам полакомиться подарком, – крикнул им вслед Семен и скрылся у себя в кабинете.

Собравшись с мыслями, он решительно подошел к телефону и нервно завертел его диском. Только на пятом гудке трубка ожила голосом Центуриона.

– Добрый вечер, Алекс.

– О! Сэр! Добрый вечер! – сердечно отозвавшись и, выражая искреннюю радость его звонку, одновременно, обращением «сэр», Вульфсон давал понять, что он не один.

– Я не задержу. Я к тебе за помощью, Алекс…

– В чем дело? – со встревоженной требовательностью спросил он.

– Мне нужно в Баку… Срочно. Если не будет твоей команды, мой шеф меня не отпустит.

– Что случилось?

Сглотнув подступивший к горлу ком, Мишиев тихо произнес:

– Умирает Рыбий Бог.

– Вот как?! – небольшая пауза. – Понятно!.. Вам немедленно надо выезжать. Рождественские праздники не причина откладывать командировку. Сейчас, сразу после совещания, я распоряжусь по этому поводу. Проблему, которая вас тревожит, я сниму.

– Спасибо, Алекс.

– Я еще позвоню. Проверю, как исполнено.

Они друг друга поняли. Центурион, много раз слышавший о Рыбьем Боге, хорошо знал, что он значил для Мишиева. И ему хорошо запомнился тот вечер в Бостоне, когда Семен несколько раз вслух зачитывал им всем письмо, пришедшее из острова Святого от парня, который, судя по всему, ухаживал там за стариком и был ему компаньоном в каком-то мало понятном для Алекса деле.

«Нет, вы послушайте… – возбужденно просил он и, недовольно посмотрев на жену, шептавшуюся с Милой, упрекнул:

– Не отвлекай человека. Людмила Дмитриевна, послушайте… Вот:

… Семен Давудович, поселок Копченых кутумов теперь не узнать. По старой памяти местные пока еще называют его «Поселком копченых хибар», а так Зинаида, жена моя, когда собирается туда, говорит: «Пойду к Белой чаечке». Все известные вам хибарочки Рыбий Бог велел расширить, отштукатурить и выкрасить белой фасадной турецкой краской. Ко всем домишкам я лично провел электричество. Теперь он «хитачествует». Так говорит он сам – потому что телевизор, холодильник и микроволновая печь у него марки «Хитачи». Все время вас поминает добрым словом. «Благодаря Лебедю, – говорит он, – мне довелось увидеть цивилизацию»… Правда, электричество очень экономит. После того, как под конец месяца ему принесли счет на 80 долларов. Он так переживал. Ведь пенсия у него в пересчете на баксы всего 8 долларов. Такие пенсии здесь у всех бывших работяг. Как они живут на эту деньгу – непонятно. Многие попрошайничают. Проклинают Горбачева и Ельцина… Короче, заставил меня поставить ему дровяную печку и еще заставил купить керосинку, чтобы готовить не на прожорливой электроплитке…

– Сема, мы это уже слышим третий раз, – попеняла ему жена. – Ну, молодец ты! Молодец! Ничего не скажешь!

Семен смутился. Покраснел.

– Вы так меня поняли? Да? Я не для того это читаю, чтобы сказать, какой я хороший… Просто я радуюсь тому, что кому-то где-то хорошо… – сжав от обиды губы, он сунул письмо в карман и выбежал из комнаты.

Поэтому, наверное, Центуриону запомнился текст того письма.

                                    Глава двенадцатая

РВАНАЯ ЩЕКА

Пытальщик Ашуг. Эскадронщик. Антихристы. Ветер с «Ягодной поляны».

1.

В мире людском властвует не разум, а сила. Элементарная, животная, дикая сила. Именно она и ничто кроме неё не нормирует жизнь. Идея без гильотины – демагогия. Только гильотина делает ее символом власти. Только гильотина, спекулируя на любви к Родине, заставляет защищать государство, поставленное на той Идее. Только она принуждает быть покорной ей.

Как ни печально, до людей все доходит через кулак. Даже идеи Христа и Магомета становились религиями не словом и не чудесами своими, а силою. И хотя люди, загадочными недрами своего сознания, верят им и тянутся к ним, они все-таки, как околдованные, следуют не путем Пророков, а, корячась, ползут по беспутице их толкователей.

Они не могут иначе. В этом их роковой порок, в обнимку с которым они идут со дня пришествия. И будет так либо до очередного Вселенского потопа, либо до следующей Всемирной пакости.

Нет! Нет у людей того единого понимания, что делало бы их Человечеством. Они, конечно же, мыслящие. Думающие. Да вот мыслят, судят и чувствуют по-разному и в соответствии этому живут и действуют. Люди – скорее думающий сброд, чем Человечество. Как такового Человечества нет. Нет потому, что нет в нем объединяющей его разумности.

И совершеннейшая ерунда, когда говорят, что есть люди, которые выдерживают пытки. Таких нет! Их вынести невозможно. Разве только в одном случае. Когда тот, кто прежде чем начнет признаваться в том, что было и не было, не испустит дух. Это величайшее избавление. Подарок небес… Но кто бы знал, какая это трагедия для пытальщика.

Если бы Мир Джафару не довелось видеть этого собственными глазами, он никогда и никому бы не поверил, что такое может быть.

Пытальщик Шукурани, по прозвищу Ашуг, в руках которого умер бывший ректор Бакинского университета, скрипел зубами и… плакал. Не от жалости и раскаяния. А от досады и злости… От досады, что перестарался. И от злости к переставшему извиваться и просить пощады распростертому у его ног телу. Оно, что больше всего выводило из себя пытальщика, смотрело на него как на пустое место. И Шукурани, ухватив ректора за уши, исступленно молотил его затылком о кирпичную кладку подвала.

– Вставай, ограш14! Вставай! – требовал он.

Нет, не требовал. Скорее умолял. Умолял не потому, что боялся получить взбучку от начальства. Никто наказывать его не собирался. Он хорошо поработал. Во всем, что нужно было Дому на Набережной, ректор признался. И в том, что он убежденный мусаватист15, и в том, что на деньги, бежавшего из Баку, агента английской разведки создал контрреволюционную террористическую организацию, намеревавшуюся, вооруженным путем, отстранить большевиков от власти, и, что самое важное, в конце представленного ему следователем списка фамилий из 91 человека, под строчкой, выведенной рукой того же следователя – «Вышеупомянутые лица являются членами моей нелегально действующей организации» – он успел выкарябать свою роспись.

Пытальщик поработал на совесть. У него всегда получалось, как надо. Без проколов. При нем любое дохлое дело выстраивалось в ясный, логичный и доказательный сюжет. В конце каждого допросного листа, подтверждающего тот или иной факт, напротив строчки «С моих слов записано: верно» стояли подписи обвиняемых. Следователю оставалось всего лишь заранее составить и отпечатать текст того, в чем допрашиваемый должен был признаться. И всё. Остальное могло происходить без него. Работал один Шукурани. И как работал! Сцены не для слабонервных. И у следаков, по их же признанию, невольно возникала одна и та же страшная мыслишка: «Боже упаси попасться ему в руки»…

Все могло случиться в их конторе.

Как бы там ни было, Ашуг-Шукурани был нарасхват. Для работы, конечно. А так его сторонились. Избегали лишний раз общаться. Возле него было как-то холодновато и пахло, как от эксгумированного трупа, которого обильно полили «Шипром». Правда, на вид ничего отталкивающего в его наружности не было. Не какой-то там громила со скошенным лбом на крохотной головенке. Ничего подобного. Самый что ни на есть ангелочек. Невысокий, щупленький, чернявенький. Кучерявый комочек кротости с пугливыми глазами горной козочки.

Глаза… Эти глаза… Стоило ему увидеть допрашиваемого, они преображались. Становились страшнее самого страшного сна. Загорались жуткой зеленью, как у блуждающего в ночи и дрожащего от холода шакала. И кучерявый комочек кротости превращался в гнома-чудовища. Жадно трясущиеся его руки со сладострастием сексуального маньяка тянулись к связанной по рукам и ногам жертве и вживую рвали плоть. Он рвал и… напевал.

Багиров видел это собственными глазами. Слышал собственными ушами. Ему говорили о нем, а он не верил. Думал, врут. И вот тебе, на!.. Хотя слабонервным он не был и не страдал излишней впечатлительностью и многое повидал, будучи шефом ГПУ и НКВД, от такого он несколько ночей не мог спокойно спать. Да что ночей!..

От того увиденного им тогда, Мир Джафар не мог отвязаться всю жизнь. И когда он подписывал расстрельные приговоры Тройки, где говорилось о безоговорочном чистосердечном признании осужденного в шпионаже и намерениях вооруженным путем свергнуть большевиков, перед ним, хотел он того или нет, мелькала пещерная зелень глаз и вдохновенное, тихое пение пытальщика Ашуга…

Что ж, сам виноват! Захотелось, видишь ли, самому поприсутствовать на допросе. Нет, не затем, чтобы посмотреть на Шукурани в деле. Ему хотелось послушать арестованного недавно коменданта города Афоньку Тюрина, ухитрившегося через жену (добившуюся через него, Мир Джафара, свидания с мужем) передать адресованное ему письмо. То скорее было не письмо, а записочка, называемая на тюремном жаргоне «малява».

Дорогой Джафар, помоги! Невмоготу терпеть зверские пытки. Меня принудили подписать, что я «подлый английский шпион, вонючий троцкист, грязный ненавистник политики тов. Сталина». Ты же знаешь меня. За тов. Сталина я в огонь и в воду. Я один из тех, кто в Царицыне спасал его от тех же самых троцкистов. От людей Яшки Блюмкина. Я верный сталинец и ленинец. Никакой не шпион. Да, попиваю. По пьяни куражусь и несу всякую чушь. Не от сердца же.

Вызволи меня отсюда. Бог на небесах, а ты, Джафар, здесь, в Арзерберджане.

Твердокаменный большевик, Герой гражданской войны, комендант Баку      Афанасий Тюрин.

– Бог на небесах! А я не Бог. Я всего лишь Первый в одной из шестнадцати республик, – щелкнув от себя скрюченный обрывок тетрадного листа под руки обалдело вперившегося в него Наркома НКВД, проговорил он.

Мгновенно схваченные Емельяновым строчки малявы бросили его в жар. А как же!? Ведь она из камер Дома на Набережной. Стало быть, недосмотрели поганцы. Виновато потупившись, он ожидал выволочки. Хорошо, если обойдется только ею. Может чем и хуже. Когда к нему заходишь, знаешь с чем идешь, но не знаешь, что он знает и как выйдешь от него? То ли с облегченным вздохом «Пронесло!», то ли под тычки конвоиров.

Не могла она, эта чертова записочка, прошмыгнуть мимо хватких, свободных от всяких стеснений рук надзирателей. Хотя, почему не могла? Мерзавец на мерзавце сидит. С ними он потом разберется. Лишь бы пронесло сейчас… Поди, догадайся, какую мыслишку в непредсказуемой багировской голове породил этот жеваный клочок тетрадного листочка.

Но Первый, по всей видимости, не собирался устраивать ему разноса. Достаточно было и того, что он ее показал. Теперь, при удобном случае, у него будет зловредный аргумент, мол, в Доме на Набережной с порядками не все в порядке.

– Да-а-а, – подняв глаза на спину застывшего у окна Багирова, протянул Нарком.

Первый даже не шелохнулся. И Емельянов, немного погодя, решил уточнить свою мысль.

– За грехи отвечают там, – Нарком указал наверх, – а за преступления, – он ткнул пальцем в стол, – расплачиваются здесь.

Емельянов проговорил это без обычной твердости. Так, чтобы сказанное не прозвучало категорическим выводом. Твердая точка в таких случаях, когда он не уверен в совпадении мнений, не его прерогатива. Со своим выводом тут спешить нельзя. Тут необходимо определиться: согласен ли Первый с тем, что он сказал, или нет. Ведь «Дорогой Джафар!», а не «товарищ Багиров», как требовалось называть его, обращение на «ты» и многозначительная фраза «Ты же знаешь меня» – говорили о многом.

– Арзерберджан… – не оборачиваясь, ядовито произносит Багиров. – За столько лет не научился правильно выговаривать «Азербайджан».

– И писать тоже, – окрылено выдохнул Нарком.

Ему тоже в той маляве бросилось в глаза и покоробило искаженное название республики.

– У тебя, ты хвалился, установлена новинка. Какое-то там хитрое стекло.

– Так точно, товарищ Багиров. Через него можно видеть и слышать, что происходит в допросной комнате, а оттуда никого не видно и не слышно.