Ситцев капкан

– Я тут всегда была замыкающим звеном, – сказала Вера, вытаскивая из ящика стопку актов. – Никому не доверяют до конца, вот и приходится всё делать самой.

– Значит, ты главный бухгалтер всего бардака, – улыбнулся Гриша, присаживаясь на ящик напротив.

– У кого-то же должна быть ответственность за чужие ошибки, – сказала она, быстро перелистывая папки. – Ты не замечал, что у каждого есть роль, но не у каждого есть свобода её менять?

– Свобода – это когда тебе позволяют делать то, что ты и так собирался, – сказал он, наблюдая, как у неё дрожат пальцы при пересчёте.

Она не ответила, но губы её дёрнулись в сторону, как у человека, который уже много раз спорил на эту тему и всегда проигрывал.

– Чего ты хочешь на самом деле? – спросил он, внезапно изменив тон на чуть более властный.

– Я хочу быть нужной, – ответила Вера почти машинально. – А не как обычно – в роли запасного выхода.

Её голос был сухим, но в нем слышался металлический привкус. Она посмотрела на него с вызовом, будто заранее знала: спорить бесполезно.

Пару минут они работали молча. Вера раскладывала кольца и браслеты по лоткам, сверяла с накладными, делала в планшете пометки. Гриша наблюдал: в каждом её движении была одновременно отчаянная точность и неуверенность человека, который знает, что его работа не спасёт от расплаты за чужие грехи.

В какой-то момент он специально потянулся за коробкой мимо её плеча, задел локтем её руку. Она не отшатнулась – наоборот, на секунду замерла, будто проверяла, повторит ли он это ещё раз.

– Ты всегда такая… напряжённая? – спросил он, зафиксировав пальцами её запястье. Тёплая, мягкая кожа под его ладонью вдруг показалась невероятно уязвимой.

Вера не сразу нашлась с ответом, но не попыталась вырваться:

– Просто не люблю, когда меня ставят в тупик. Я должна контролировать процесс.

Он слегка усилил хватку, медленно поворачивая её запястье так, чтобы она сама увидела – теперь процесс контролирует он.

– Иногда нужно довериться, – сказал Гриша, проводя пальцем вдоль внутренней стороны её руки. – Хотя бы ради эксперимента.

Она тихо выдохнула – звук больше походил на жалобу, чем на одобрение, но сопротивления не последовало.

– Серьёзно, – сказала Вера чуть тише, – я сегодня столько раз хотела просто исчезнуть, чтобы не пришлось опять объяснять свои поступки.

– Сегодня у тебя новый напарник, – он улыбнулся, чуть приблизившись. – Можешь позволить себе минуту слабости.

Вера попыталась отвести взгляд, но он перехватил её лицо и мягко, но настойчиво повернул к себе. Их губы соприкоснулись – сначала осторожно, почти формально, но через пару секунд она разжала зубы, впустила его язык, и вся её сдержанность рассыпалась на крошки.

Гриша почувствовал, как её тело сразу становится гибче, она обхватывает его за шею и почти висит на нём. Он быстро – на грани грубости – прижал её к стеллажу, так что коробки с украшениями жалобно скрипнули под её спиной. Вера не сопротивлялась, наоборот – она выгнулась вперёд, отвечая на его поцелуи с жадностью, в которой не было ни грамма кокетства.

Он поднял обе её руки, прижал запястья к стене и зафиксировал их одной ладонью: для него это был ритуал контроля, для неё – шок и облегчение одновременно. Она была в его власти, но в этот момент это было не про страх, а про жадную, почти инстинктивную радость быть нужной хотя бы кому-то.

– Я наблюдал за тобой весь день, – тихо сказал он, чуть сжав её руки. – Ты как бомба с отсроченным взрывателем. Просто жду, когда сработаешь.

Вера судорожно вздохнула, и на секунду его хватка ослабла. Она воспользовалась этим не чтобы сбежать, а чтобы обхватить его за талию и притянуть ближе, будто боялась, что он исчезнет первым. Её ногти вонзились ему в спину сквозь тонкую ткань, она куснула его за губу – и тут же инстинктивно извинилась взглядом, как будто боялась, что за это накажут.

Он провёл рукой по её шее, замедленно, с каким-то ледяным расчетом, а потом резко притянул к себе, впечатываясь губами в её ключицу. Она вздрогнула от боли, но не отстранилась; он видел по её лицу – это был правильный ход.

– Ты уверена? – прошептал он ей на ухо.

Вера зажмурилась и кивнула, чуть повернув голову, чтобы снова почувствовать его дыхание.

– Да, – сказала она. – Я давно ничего не хотела сильнее.

Григорий не церемонился, не оттягивал момент ради романтики или лишних слов; он крепко прижал Веру к стене, одной рукой удерживая её тонкое запястье, другой быстро и ловко раздвигая края узкой юбки. Она не сопротивлялась – наоборот, сама помогла ему, цепляясь за его плечи, впиваясь ногтями в кожу сквозь тонкую ткань рубашки. Она резко втянула воздух, когда он наклонился, и зубами, хищно, как дикий зверь, укусил её за ухо, а потом ими же оставил на шее едва заметный след.

Он дёрнул за резинку её трусиков, с лёгкостью стянул их вниз, обнажив бледную, почти прозрачную кожу. Его собственные джинсы оказались на полу. Всё происходило быстро, без ненужной суеты, как будто это не первый их раз, а какой-то заранее отрепетированный ритуал.

Странно, но в этот момент Вера не выглядела испуганной или смущённой – скорее, обретённой. Она глубоко выдохнула, когда он, не спрашивая разрешения, обхватил её за талию и поднял, прижимая к холодной бетонной стене подсобки. Её тело будто само подстроилось под него, ноги обвили его бедра, и он резко, без прелюдий, вошёл в неё.

Вера вскрикнула: в этом звуке было и облегчение, и ошеломление, и первобытное "наконец-то". Она уткнулась лбом ему в плечо, хватая воздух и цепляясь за его шею, будто боялась упустить этот миг или упасть в пропасть. Её пальцы дрожали, но не от страха, а от того, что давно не чувствовала себя настолько живой.

Григорий двигался с упрямой решимостью, будто хотел сразу доказать – между ними не может быть обычных правил, только те, которые они сейчас придумывают на ходу. Он ловил каждую её реакцию, каждый вздох, каждое дрожание. Когда она пыталась сдержать стон, он намеренно усиливал темп, заставляя её забыть о необходимости быть тихой или правильной. Каждый удар его тела о её, каждый новый рывок нарушал стерильную тишину подсобки, делая прежние тревоги бессмысленными.

Вера цепляла его зубами за шею, и, когда он слегка придушил её, прижав к стене ладонью, она только сильнее сжала его ногами. В этот момент он понял: в ней не было никакой ломкости или нежности – только голое, откровенное желание почувствовать себя нужной и желанной до предела. Он сжал её бедра так, что наверняка останутся синяки, но она, кажется, только этого и хотела.

Теперь они двигались как единое существо: он держал её крепко, почти до синяков, а она не пыталась быть деликатной. Их тела жадно искали друг друга, под одеждой скапливалось электричество, в воздухе повисла такая концентрация похоти, что стало тяжело дышать.

Он чуть ослабил хватку, позволяя ей опустить руки, но та не спешила вырываться – наоборот, будто искала новые точки опоры. Она цеплялась за него, как за последний шанс на искупление, и он впервые за день почувствовал себя не только в роли наблюдателя, но и двигателя процесса.

Они слились в поцелуе, который уже не был игрой – это было что-то похожее на ритуал взаимного уничтожения. Он скользил ладонью по её талии, засовывал пальцы под резинку юбки, чувствуя, как кожа под ней нагревается быстрее, чем воздух в подсобке. Вера тяжело дышала, шептала что-то неразборчивое ему на ухо, а потом вдруг притихла, будто бы испугавшись собственной откровенности.

– Я не хочу, чтобы это было только сейчас, – сказала она.

Он провёл по её щеке тыльной стороной ладони:

– У тебя будет столько "сейчас", сколько ты захочешь.

Вера улыбнулась, и в её улыбке была одновременно благодарность и капля недоверия: она понимала, что этот человек может обмануть, но прямо сейчас это не имело значения.

Он снова впился в неё, теперь уже грубее, без остаточных сантиментов. Схватил за волосы, потянул голову назад и прошептал:

– Если кто-то узнает, я тебя не выдам. Но если ты меня сдашь, я уйду – и тебя сожрут заживо.

Она посмотрела на него с азартом: этот страх был для неё наркотиком, и он это знал.

Потом всё слилось в единую тьму: запах пыли, холод металла полки под её спиной, сдавленный стон, когда он сильнее сжал её запястья, звук тяжёлого дыхания и отчаянная, голодная жажда друг друга. Они двигались так, будто хотели стереть всю усталость дня, и на секунду забыли, что за стенкой кто-то ещё есть. Но даже если бы кто-то вошёл – ничего не изменилось бы.

Когда всё закончилось, Вера долго не могла отпустить его, прижимаясь к груди, как ребёнок, боящийся рассвета. Он обнял её, слегка погладил по волосам, и только когда услышал, что в соседней комнате кто-то двигается, аккуратно отстранился.

– Всё нормально, – сказал он. – Теперь мы партнёры.

Вера кивнула, глядя на него снизу вверх с такой верой, что стало даже неловко. Он поцеловал её в лоб и вышел первым, оставив за собой лёгкий запах духов и слабо тлеющее эхо того, что произошло.

В торговом зале никого не было, только на зеркале витрины Гриша увидел своё отражение – волосы растрёпаны, губы припухли, на шее синяк, который скоро вспухнет до полноценной метки.

Он усмехнулся, поправил рубашку и медленно двинулся в сторону выхода.

В этот момент на пороге появился Елена. Она смотрела на него пристально, но без укора. Словно уже поняла: война окончательно началась.

Они простояли в дверном проёме три или четыре бесконечные секунды, пока за спиной не послышался глухой голос Веры:

– Всё нормально, мы закончили.

Елена кивнула – так, будто принимала отчёт у генерала накануне поражения.

– Завтра приходите пораньше, будет ревизия, – сказала она Грише, а потом, чуть повернувшись к Вере:

– И вы тоже, не опаздывайте.

Дверь за хозяйкой плавно затворилась.

Они переглянулись – и, не сговариваясь, засмеялись так тихо, что смех больше походил на подёргивание лицевых мышц. Потом Вера быстро поправила волосы, вытерла губы салфеткой, и первым делом спросила:

– Ты правда думаешь, что это сойдёт нам с рук?

– Уже сошло, – ответил он. – Главное – не переиграть.

Вера хмыкнула, но в её глазах светилась смесь облегчения и адреналина.

Они задержались в салоне ещё минут на пятнадцать. Вера убирала следы, он доводил до ума вечернюю кассу. Когда они вышли на улицу, небо затянуло перламутровой рябью, а город постепенно переходил в состояние гибернации: фонари зажглись вполсилы, машины прятались во дворах, по проспекту шли только пенсионеры в собачьих куртках и влюблённые, которым и апокалипсис был бы к лицу.

– Провожать тебя – это не правило хорошего тона, – заметил Гриша, шагая рядом с Верой по растрескавшемуся асфальту. – Это просто смешно.

– Тогда можешь подождать на улице, если боишься темноты, – огрызнулась она, но не сбавила шага.

Они шли молча минут семь, петляя по дворам, где каждая скамейка была либо сломана, либо приватизирована соседскими котами. Город казался другим: чужим, но не враждебным – скорее, равнодушным к любым манёврам своих обитателей. В одном подъезде горел жёлтый, как желтуха, свет. На стене была наклейка "Только для своих", но Вера прошла внутрь так, будто там ждали именно её.

Лифта не было: они поднялись на четвёртый этаж по спирали бетонных ступеней, под потолком тянулся кабель интернета, весь в чёрных бинтах из изоленты.

– У меня нет кабеля для гостей, – заранее предупредила Вера. – Если хочешь вайфай, надо будет пинать роутер ногой.

– Я вообще-то люблю жёсткие меры, – отозвался он.

Она открыла дверь в квартиру, и Гриша оказался в другой реальности: здесь пахло парфюмом, сухой травой и керамикой. Всё было миниатюрно, рационально, в идеальном порядке: подоконник заставлен горшками с микроперцем и суккулентами, кухонный стол – модными журналами и распечатками из инстаграма, в углу стояла торшерная лампа в стиле Bauhaus и мебель Ikea последних сезонов. Вера сбросила кроссовки, бросила рюкзак на кресло, и только потом предложила:

– Чай или что покрепче?

– Сначала душ, – сказал он.

– Ванная направо, полотенце на двери.

Он мылся в душе минуты три, а когда вышел, Вера уже стояла в халате – самом простом, голубом, и держала в руках кружку с надписью "MAKE IT SHORT". Лицо её было чистым, как у ребёнка: макияж смыт, волосы ещё влажные, глаза ясные, но при этом в них всё ещё стояла та самая куражная искра.

– Я подумала, ты сбежишь, – сказала она.

– А ты думала, что это был спектакль на одну ночь?

– В Ситцеве любые отношения – это театр одного зрителя, – пояснила Вера, чуть смутившись. – Остальные – декорации.

– Не люблю быть декорацией, – сказал он, – я всегда выбирал главные роли.

Она улыбнулась и протянула ему кружку:

– На пробу.

– Горько, – сказал он, отхлебнув.

– Я не люблю сладкое, – призналась она.

Они стояли в проходе, и между ними не осталось ничего лишнего: оба были в чистой одежде, без оружия и иллюзий. Он провёл рукой по её плечу, ощутил тепло и упругость мышц. Вера слегка отстранилась, но тут же вернулась на прежнее место.

– Если хочешь, можем сразу пойти в кровать, – сказала она с вызывающей прямотой.

Он кивнул.

Кровать в углу комнаты была застелена безукоризненно, но едва они легли, вся безупречность превратилась в театральный реквизит: он снял с неё халат одним движением.

Обнаженная Вера напоминала разукрашенную куклу: тонкие руки, маленькая грудь, узкие плечи. Словно девушка только вчера скинула пионерский галстук и сразу стала взрослой, но без округлостей и цинизма. В ней отсутствовали изощрённые женские уловки, к которым Гриша привык: ни кокетства, ни драматических пауз, ни даже привычного стыда. Напротив, её хрупкость резко контрастировала с жадным и бескомпромиссным взглядом.

Гриша вдруг понял, что эта почти детская телесность возбуждает больше, чем взрослые формы: в ней не было фальши, только неумелая, но острая жажда близости. Ладонь скользнула по внутренней стороне её бедра, и каждая клетка кожи реагировала: сначала вздрагивала, затем краснела и, наконец, плавилась в горячей дрожи.

Вера не отводила глаз, словно пыталась запомнить его, впитать в себя. "Детская," – сначала его это смутило, но затем пришло осознание: в этой неприспособленности есть своя правда. Она не стыдилась уязвимости, напротив, делала её оружием. Это было опасно.

Когда он сжал её тело, то почувствовал, как дрожат ноги и напрягаются руки. Вера не сопротивлялась, напротив, отвечала на каждое движение, цепляясь за него, будто хотела впитать всю его жесткость, усталость и страх.

Он не сразу вошел в неё. Первое, что сделал Григорий, – вынул из кухонного ящика узкое хлопковое полотенце с фирменной надписью "Ювелирный Салон Елены", и когда он повел Веру к кровати, она с иронией прикусила губу:

– Будешь пытаться меня укротить?

Он деловито откинул покрывало, усадил её на кромку матраса, потом аккуратно – даже заботливо – обернул полотенце вокруг её запястий, затянув узел на изголовье.

– Если сделаю плохо, можешь покусать, – сказал он, и в голосе было такое обещание, что она не удержалась от смешка.

Он смотрел на неё очень внимательно: как вырываются её плечи из тонкого халата, как напряжённо ходят жилки на шее, как вялая усмешка медленно расползается по лицу, уступая место растущей тревоге.

– И что дальше?.. – спросила она, но не успела договорить, потому что он резко, почти демонстративно, вошёл в неё.

В этот момент тело Веры изогнулось, как провод под напряжением, и во взгляде промелькнуло что-то, напоминающее страх. Не дав времени привыкнуть или осмыслить происходящее, он двигался ровно и мощно, словно поршень. Вера закусила губу, сначала сопротивляясь, но вскоре сдалась, растворившись в этих почти безжалостных ритмах. Он крепко держал её за бёдра, притягивая к себе, как будто опасался, что она исчезнет, если ослабить хватку.

В комнате витал аромат пота, лаванды, лёгкий запах кофе и пряной свежести её кожи. Полотенце натерло запястья, но она не просила остановиться; напротив, с каждым движением становилась резче и требовательнее. Чувствовалось, как она утрачивает контроль, в ней смешиваются злость, возбуждение и первобытное желание, о котором могла и не подозревать.

Григорий наклонился, оставляя след на её шее – к утру останется метка. Второй рукой прикрыл ей рот, чтобы приглушить крик, но Вера вырвалась, дотянулась до его плеча и укусила – не по-детски, а по-настоящему, до боли. Не ожидая этого, он на мгновение ослабил хватку. Вера воспользовалась моментом, перевернулась на бок, но он быстро вернул её обратно, зафиксировав в своих руках и между бёдрами.

Кровать стучала о стену – единственный метроном их общего времени. С каждым новым импульсом стирались пределы между властью и уязвимостью, менялось их соотношение. Вера не была просто деловым ресурсом или интригой – сейчас она становилась частью Гриши, позволяя вживаться в себя глубже, чем кто-либо прежде.

Внезапно из её горла вырвался крик – не от боли, а от чувства, не имеющего точного названия. Звук казался одновременно смехом и детским воплем. Григорий замедлил ритм, наклонился к лицу и увидел слёзы на щеках, глаза, светящиеся злой, голодной радостью. Никакой мольбы о пощаде – наоборот, ноги сжались крепче, словно боясь отпустить даже на секунду.

Каждое движение вытесняло прошлые воспоминания, заполняло пустоты в обоих телах. Плач и смех сливались в единый поток, превращая двоих в одно целое. После нескольких волн наслаждения, накрывших Веру, их руки соединились, а дыхание постепенно выровнялось.

– Ты не первый, кто так делает, – произнесла она в наступившей тишине.

– Но запомнишь именно меня, – Григорий повернул её лицом к себе. – Я не люблю оставаться статистом.

Тихий смех прозвучал почти счастливо.

Поглаживая хрупкие плечи, Гриша думал: в венах этой девушки вместо крови – шампунь, фреш и чёрный кофе. Жизнь для неё – череда прыжков из одной случайности в другую, и сейчас ей нужен кто-то, способный придать всему хоть какой-то смысл.

Он не верил в любовь, но в соавторство – вполне.

– Ты поможешь мне? – спросил Гриша, когда дыхание восстановилось.

– С чем?

– Хочу знать всё, что происходит за спинами Петровых. Схемы, страхи, бывшие и будущие друзья. Нужен человек, умеющий оставаться невидимым и не задающий лишних вопросов.

– Уверен, что справлюсь? – в голосе Веры звучал уже не сомнение, а азарт.

– Другого выхода нет, – улыбнулся Гриша. – Либо станешь частью чужой истории, либо напишешь собственную.

Вера повернулась на спину, уставилась в потолок и замолчала на минуту.

– Всегда мечтала быть главным персонажем, – тихо произнесла наконец.

– Тогда действуй как главный.

– Это опасно.

– Без риска неинтересно.

До рассвета Вера не отпускала Гришу: стоило ему уйти в себя, возвращала к реальности. Снова близость, затем – валяние на полу, смех над нелепыми историями детства, споры о том, кто из знакомых больше напоминает литературного героя.

Вера оказалась умнее, чем выглядела: смеялась над собой, не стеснялась бедности, и даже в самых пошлых моментах вставляла остроумные реплики.

К утру оба заснули от усталости, не включив света и не накрывшись одеялом. Гриша проснулся первым, как обычно. Вера спала безмятежно, впервые за эти дни без следа тревоги на лице.

Накрыв её пледом и одевшись, Гриша вышел на балкон. Ситцев в этот час напоминал город после пожара: серый, притихший, но с признаками пробуждения в каждом окне.

Вернувшись в комнату, Гриша допил остатки кофе и, усевшись на табурет, мысленно перебрал события последних суток. Не влюблённость – просто хорошо. Состояние спокойной концентрации, когда в руках две главные карты: информация и желание выжить любой ценой.

Вера повернулась, улыбнулась сквозь сон и пробормотала:

– Не уходи, пока я не проснусь.

Гриша кивнул, зная, что она не видит.

Теперь всё складывалось для жизни – не только в чужой, но и в собственной.

Город затягивался не дымом войны, а ароматами утреннего кофе, сигарет и тёплой еды. Следующий ход был очевиден.

Глава 4

Если утро предыдущего дня стартовало в режиме «ничего не предвещает», то это – даже не пыталось изображать нормальность. Пахло серой горечью, кофе не спасал, а ни в одной комнате не было живой души, кроме Григория. Даже Лиза, обычно заседавшая на кухне как парламентская комиссия по вселенскому недоразумению, куда-то испарилась. Салон «Петров» был пуст – и это был единственный момент за всё время, когда стены не стеснялись дышать по-своему. Пыль, собравшаяся на хрустале, спокойно лежала, не боясь быть вытертой кем-то из сестёр. Все покупатели и даже вездесущие сплетники из числа коллег растворились в предрассветном мареве. Сигнал к действию был столь же очевиден, как последний звонок для абонентов с просроченной оплатой.

Григорий прошёл между витрин, замедляя шаги. В голове без устали жужжало: «найди, пока не поздно». Ночью заснуть так и не удалось – мозг изощрённо воспроизводил сцены из прошлого, подмешивая к ним фразы из сегодняшнего разговора с Верой. Вдруг стало ясно: в этом месте даже мебель хранит больше секретов, чем люди, и искать их надо не у тех, кто всегда на виду. Вчера Вера обронила фразу: «У нас здесь всё под замком, даже прошлогодние каталоги». Но кто держит под замком то, что не боится быть найденным?

Григорий подошёл к кабинету Елены – массивная дверь была только с виду тяжёлой, а на деле поддавалась легчайшему движению. «Как всё в этом доме», – отметил про себя. Достаточно просто не бояться попробовать.

В кабинете стоял антикварный письменный стол – с детства мечтал хоть раз покопаться в таких, но был уверен, что внутри нет ничего, кроме плесени и паутины. Стол был старше всех обитателей дома, а на вид – даже самого времени. На его глянцевом лаке светились разводы, как на старых фото с пересветом, а латунные ручки ящиков имели тот оттенок, который бывает у вещей, однажды спасённых из пожара.

Сначала Григорий сел за стол – не спеша, а как человек, который имеет на это моральное право. Слева внизу обнаружился первый ящик – тугой, упрямый, из тех, что открываются только при уважительном обращении. В нём лежал архив договоров, типовой мусор для бюрократических затей: переводы, накладные, ничего, что могло бы хоть немного взволновать сердце. Два следующих ящика – тот же калибр: папки, визитницы, стопки аккуратно подрезанных, но уже протухших по смыслу бланков. Всё слишком идеально, чтобы быть правдой.

Присмотревшись к столешнице, заметил в одном углу пятно, похожее на след от графитового карандаша. Протёр – не стерлось. Подсветил фонариком телефона: линия, едва заметная, будто проведена специально для себя. Вторым движением провёл пальцем вдоль передней кромки столешницы – под ней пальцы наткнулись на резной выступ, сбивающий общую симметрию. Едва поддел его ногтем – и раздался лёгкий щелчок.

В этот момент сердце ударило сильнее: в столе явно было что-то чужое. Григорий медленно надавил на край – и столешница чуть приподнялась. Внутри оказался потайной отсек: не больше книжной полки, но достаточно, чтобы спрятать пару-тройку жизней.

Внутри лежал коричневый конверт, перевязанный ниткой. Поверх – полоска бумаги с выцветшей надписью: «Не вскрывать до окончания всех расчётов». Почерк был чужой – угловатый, нервный, словно писали на бегу. Григорий замер: такие штуки обычно взрываются в руках или рвут людей пополам, но он только усмехнулся. Было бы странно ждать меньшего.

Дрожащими пальцами развязал нитку. Внутри были письма: аккуратно сложенные, пожелтевшие, не новые – даты начинались с девяностых и шли вплоть до последних лет. К каждому письму была приложена тонкая копия, будто бы для будущих свидетелей. Бумага пахла пылью и дорогими чернилами, но не это зацепило – а то, как первые строчки били по памяти.

«Дорогая Лена», – начиналось письмо, и дальше шёл монолог, который он слышал в детстве от матери: о предательстве, о долге, о том, что здесь, в Ситцеве, слово «правда» конвертируется только в угрозы и никому не нужно, кроме самого говорящего.

Пальцы сжались на бумаге так, что она чуть не порвалась.

Григорий сидел в тишине кабинета, перелистывая пожелтевшие конверты. Сначала взгляд бежал по строкам быстро, но с каждым листом замедлялся. Лицо менялось: брови сходились, губы сжимались, щеки наливались тусклым румянцем.

Что-то в этих письмах ломало привычное дыхание. Слова врезались в память, как короткие удары молотка: просьбы, отказы, угрозы. Всё это складывалось в историю, о которой он не подозревал, – историю, где чужая выгода оказалась дороже человеческой жизни.

Горло сдавило так, что казалось – воздуха нет. Он чувствовал, будто кто-то стоит за спиной и внимательно следит, сможет ли он сдержаться. Но слёзы сами находили путь, медленно скатывались по щекам. Бумага дрожала в руках, как у человека, который вот-вот потеряет опору.