Ситцев капкан

В салоне воцарилась глухая, липкая тишина. Все работали, как могли: Вера шепталась в подсобке с кем-то из поставщиков, Софья говорила с клиенткой, будто ничего не изменилось, но её голос всё время срывался на фальцет. Лиза даже не пришла в магазин – может быть, болела, а может, просто испугалась того, что на улице сегодня не принято смотреть друг другу в глаза.

К обеду в городе уже все знали: Роман исчез, и об этом начали судачить даже на рынке у вокзала. Версии росли, как грибы: кто-то говорил, что он уехал к любовнице, кто-то – что уехал в Москву и специально не отвечает, чтобы проверить, как тут без него. Самые жёсткие слухи ходили среди водителей такси: один уверял, что ночью у подъезда Петровых к нему подъехал чёрный джип без номеров, и больше гостя никто не встречал.

Григорий держал себя в руках. Он старался выглядеть как обычно: вежлив, пунктуален, улыбался клиентам. Но внутри было только одно чувство – смесь тревоги и облегчения. Ему казалось, что все последующие дни город будет раскачиваться вокруг этой новости, пока кто-то не решит: либо искать тело, либо забыть навсегда.

Но забыть не дали. Уже к вечеру Елену вызвали на дополнительную беседу в полицию. Она ушла, оставив Маргариту за старшую. Тотчас вся структура магазина развалилась: Лиза позвонила и сказала, что не придёт до конца недели, Софья сбежала через два часа, заявив, что «это выше её моральных сил». Вера осталась с Григорием, и только они вдвоём, словно заговорщики, поддерживали иллюзию, что жизнь идёт по-прежнему.

Вечером он вышел на крыльцо: город был мрачен, как затянувшаяся простуда, но в витринах ювелирных магазинов по-прежнему мигали огоньки – будто город сам напоминал о своей природе: даже в смерти здесь всегда есть место для блеска.

Когда он вернулся домой, Елена была уже там. Она сидела в кресле с бокалом вина, смотрела в стену, и только по движению губ можно было понять: она что-то шепчет сама себе или, может быть, разговаривает с теми, кто ушёл из жизни.

– Всё нормально, – сказала она, заметив его. – Завтра будет новый день.

– Если понадобится, – сказал он, – я могу съездить в отделение, рассказать всё, что помню.

Она кивнула.

– Завтра, – повторила она. – Сейчас просто сядь и помолчи.

Он сел рядом, и они долго сидели так, не глядя друг на друга.

На следующий день город взбудоражил новый слух: на окраине, где старые фабрики переходят в пустыри, рабочие нашли тело Романа Скорпулезова. Вслух об этом не говорили, но по тому, как быстро в район стянулась полиция, как на перекрёстках сбились прохожие, как в небе кружили вороны, – всё стало ясно.

Гриша приехал туда среди первых. Вонь стояла такая, что даже его изувеченное детством обоняние не выдерживало. Тело лежало наполовину в мусоре, лицо бледное, будто вылепленное из чужой глины, одежда – всё тот же дорогой костюм, только теперь на лацкане булавка была сломана.

Вокруг толпились бригады: рабочие в жёлтых жилетах, полицейские, зеваки. Все говорили вполголоса, будто боялись потревожить даже мёртвого. Но главное было не то, как он умер, а то, что кто-то впервые за долгое время вышел из игры по своей воле.

Позже, когда новость дошла до дома, реакция была молниеносной: Елена ушла в кабинет и не выходила до вечера, сёстры сбились на кухне, кто-то уже успел позвонить друзьям в Москву. Только Григорий был спокоен. Он смотрел на происходящее как на реку, вышедшую из берегов: медленно, но безвозвратно.

На лице не дрогнула ни одна лишняя эмоция: всё, что чувствовал, было спрятано за маской вежливого беспокойства.

Глава 6

На рассвете город затянуло густым мокрым туманом, сквозь который даже вороны двигались наощупь. Привычная раскоряка домов растворялась в молочном киселе; только тёмные прямоугольники подъездов и редкие карликовые сосны торчали над улицей, как сомнамбулы, забытые после общей тревоги. София почти бежала и с каждым шагом сильнее врезалась каблуками в асфальт: к экзамену опаздывала не она одна, а целая династия её нервных клеток, заранее обречённых на истерику.

Рюкзак тяжелел: за ночь он вобрал запах дешёвого кофе, лака для волос и страниц учебника по современной культуре, который София не закрывала до последнего сообщения в чате. Наугад схватив бумаги, флешку и зарядник, она уверилась, что этого хватит, чтобы хоть раз не получить от декана публичную оплеуху. Но время, как обычно, уходило не туда. На часах с садистским азартом перескакивали цифры: семь сорок три, семь сорок девять, семь пятьдесят семь… Всё было рассчитано до секунды, если бы не проклятый проспект, где транспорт каждое утро устраивал новую версию Великой депрессии.

На светофоре София выдохнула – не чтобы передохнуть, а чтобы проверить, работает ли ещё дыхание. Вокруг сгрудились такие же: студенты, сотрудники, мамы с колясками. Стояли, как взвод обречённых, глядя на пустой перекрёсток, где за туманной завесой, казалось, чего-то ждали. Чего – никто не знал.

На противоположной стороне загорелся зелёный, и София уже собиралась стартовать, когда из-за угла, словно в замедленной съёмке, вывернула машина – новая блестящая «Нива», которой город ещё не видел. Шины взвизгнули по мокрому асфальту, и в следующий миг её подбросило над тротуаром, а рюкзак с папками красиво чертили в воздухе траектории.

Удар вышел тупым, коротким, почти безболезненным. Сработала внутренняя цензура: она машинально проверила, цела ли одежда, нет ли крови на руках, не видно ли трусов из-под юбки. Мир сжался до тротуара, к которому она только что примерилась всеми доступными частями тела. На секунду показалось, что вот-вот раздадутся аплодисменты – полёт был слишком уж идеален, – но улица замерла, а потом сорвалась в рёв.

София слышала, как кто-то зовёт «скорую», как ругают машину, как какой-то мужчина с лицом электрика уже объясняет по телефону: «Девка сама кинулась на капот, поди студентка». Она сидела, прижимая к животу ушибленную руку, и чувствовала, как бешено колотится сердце – не от страха, а от чудовищной несправедливости происходящего.

В голове крутилась одна мысль: не потерять экзаменационные документы – иначе крошево на асфальте не оправдает даже смерть на месте. Она бросилась собирать бумаги, скребла ладонями по мокрому бетону, смахивала с себя капли чужой слюны и своей крови и одновременно старалась не заплакать от того, как всё разом стало ничтожным и нелепым.

Когда подбежал в мятой форме полицейский, от которого пахло квасом и сигаретами, София уже была собрана, как экспонат для суда: волосы – обратно в хвост, юбка – на месте, документы – тоже. Только левая ладонь ныла и не слушалась, а правая дрожала так, что её пришлось спрятать в карман.

– Всё нормально, – сказала она, опережая вопрос. – Скорая не нужна, просто ушиблась.

– Ваша фамилия? – спросил полицейский.

– Петрова. София Григорьевна.

– Студентка?

– Да.

– Куда шли?

– На экзамен.

Он что-то записал в блокнот, потом спросил:

– К экзамену опаздываете?

– Уже, кажется, нет, – прошептала она, и тут не выдержала: из глаз брызнули слёзы – не от боли, а от унижения, от того, что этот город, всё его туманное убожество в одно утро решили закатать её в вечный асфальт.

Врач «скорой» приехал через двадцать минут, осмотрел её с видом человека, которому только что поставили диагноз на всю жизнь. Убедился, что кости целы, что-то записал и ушёл. До экзамена оставалось десять минут, но к тому моменту, как София добралась на троллейбусе до корпуса, дверь аудитории уже закрыли. Она постучала – сначала тихо, потом громче, потом до содранной костяшки. Никто не открыл.