За гранью. Поместье

Когда они вернулись в так называемый салон, мисс Дафна Глиссе в черном кимоно – ее лицо и руки пуще прежнего напоминали алебастр, сидевшая там на диване рядом с Фьорсеном, немедленно вскочила и подбежала к Джип.

– Ах, миссис Фьорсен! – Почему-то каждая ее фраза начиналась с восклицания «ах». – Не правда ли, прелестная комната? Она идеально подходит для танцев. Я захватила с собой только кремовый и огненно-красный костюмы, они прекрасно гармонируют с черным фоном.

Дафна откинула полы кимоно, позволяя Джип оценить ее наряд – кремовый хитон с пояском, еще больше подчеркивающий красоту рук и шеи цвета слоновой кости. Рот девушки приоткрылся, словно ожидая награды – леденца. Понизив голос, она пробормотала:

– По секрету, я немного боюсь графа Росека.

– Почему?

– Ах, я и сама не знаю. Он так разборчив, изыскан, и подкрадывается так тихо. Ваш муж чудесно играет – вне всяких сомнений. Ах, миссис Фьорсен, вы очень красивы, я правду говорю!

Джип улыбнулась.

– Какой танец вы хотите увидеть первым? Вальс Шопена? – спросила Дафна.

– Да, я люблю Шопена.

– Значит, вальс. Я станцую то, что вам нравится, потому что обожаю вас. Вы, несомненно, безмерно обаятельны. Ах, не возражайте! Я сама прекрасно это вижу. И мне кажется, ваш муж невероятно влюблен в вас. Будь я мужчиной, я бы тоже в вас влюбилась. Я учусь уже пять лет, но у меня пока еще не было дебюта. Теперь же, после того как граф Росек согласился мне помочь, ждать, я думаю, осталось недолго. Вы придете посмотреть на мое первое публичное выступление? Мама говорит, что мне следует быть невероятно осторожной. Она отпустила меня сегодня вечером только потому, что здесь будете вы. Я могу начинать?

Дафна перепорхнула к Росеку:

– Ах, миссис Фьорсен просит, чтобы я начинала. Вальс Шопена, пожалуйста. Ну, этот… там-та-там…

Росек сел за пианино, танцовщица вышла на середину комнаты. Джип села рядом с Фьорсеном.

Граф заиграл, не сводя с девушки глаз, его вечно сжатые губы расплылись в приторной улыбке. Мисс Дафна Глиссе замерла, сложив кончики пальцев на груди, как статуэтка из черного дерева и матового воска, и вдруг сбросила черное кимоно. Джип от макушки до пят охватила дрожь. Эта простушка умела танцевать! Каждое движение гладкого гибкого тела, обнаженных рук и ног выдавало радостное вдохновение врожденного таланта, уравновешенного превосходной выучкой. Воистину полет голубки! С лица Дафны слетело глуповатое выражение, сменилось одухотворенностью, взгляд из потерянного стал устремленным вдаль, как того требовал танец. Да, настоящий самородок, пусть и простодушный. У Джип увлажнились глаза. Как она мила, настоящая голубка: подставила грудь ветру, взлетает все выше и выше, крылья заведены назад, зависла над землей. Бесстрашная и свободная – чистота, грация, самообладание!

Когда девушка, закончив танец, присела рядом, Джип сжала маленькую руку, но нежность была адресована искусству, а не взмокшей танцорке с губами, жаждущими леденца.

– Ах, вам понравилось? Я так рада. Можно, я теперь переоденусь в огненный костюм?

Как только она ушла, хлынул поток комментариев. Мрачный циник мистер Галлант сравнил Дафну с мадам Наперковской, чье выступление смотрел в Москве. Дафне якобы не хватало страсти, что, как он был уверен, со временем придет. Мистер Галлант отметил в танце недостаток любви. И этот про любовь! Джип как будто вновь оказалась в зрительном зале во время исполнения песни о разбитом сердце:

Твой поцелуй, твоя любовь –Как струи свежие прохладного потока.

Какая может быть любовь в этом логове фавнов, мягких подушек, серебряных танцующих дев? Любовь? Джип вдруг ощутила невероятное уныние. А разве сама она не услада для мужской похоти? А ее дом? Так ли уж он непохож на этот? Мисс Дафна Глиссе вернулась. Пока она танцевала, Джип следила за лицом мужа. Какие у него губы! Как она могла видеть его возбуждение и не придавать этому значения? Если бы она его действительно любила, такие губы ее бы оскорбили, но она, пожалуй, могла бы понять и простить. Но сейчас она не понимала и простить тоже не могла.

В тот вечер, когда муж принялся ее целовать, она пробормотала:

– Ты был бы не против, чтобы на моем месте оказалась эта девушка?

– Эта девушка! Да я бы ее проглотил и не поперхнулся. Но тебя, моя Джип, я готов пить вечно, без устали.

Неужели это правда? Если бы она его любила, как приятно было бы слышать такие слова. Если бы только она его любила…

Глава 5

После того вечера Джип все больше соприкасалась с миром высшей богемы, этим любопытным слоем общества, включавшим в себя сливки музыки, поэзии и театра. Она пользовалась успехом, но в душе чувствовала себя чужой в этой компании, и, по правде говоря, то же самое чувствовал Фьорсен, который был истинным представителем богемы, настоящим артистом, и высмеивал окружавших его галлантов и росеков, как высмеивал Уинтона, тетку Розамунду и их мирок. Жизнь с Фьорсеном возымела для Джип по крайней мере одно важное следствие: она все меньше ощущала себя частью старого, ортодоксального, чопорного мира, который только и видела до замужества, но к которому, как сама призналась Уинтону, никогда не принадлежала сердцем, ибо знала тайну своего рождения. По правде говоря, она была слишком восприимчивой, слишком влюбленной в красоту и потому, возможно, слишком критически относилась к диктату размеренного распорядка жизни. Вот только сама по себе она не осмелилась бы вырваться из этого замкнутого круга. Оторвавшись от корней, не умея закрепиться на новой почве, не находя душевной близости с мужем, она все больше чувствовала себя одинокой. Единственную радость дарили часы, проведенные с Уинтоном, за пианино или со щенками. Она тщилась разобраться в том, что сделала, и страстно желала обнаружить глубинную, вескую причину, побудившую ее к таким действиям. Но чем больше она искала и тяготилась, тем сильнее становилось ее замешательство, ощущение, что она заперта в клетке. С недавних пор к этому добавилась новая, определенная тревога.

Она проводила много времени в саду. Цветки на деревьях осыпались, сирень отцвела, распустилась акация, дрозды замолчали.

Уинтон, установив в ходе тщательных наблюдений, что с половины четвертого до шести зять редко бывает дома, приезжал почти каждый день выпить чашку чая и выкурить сигару на лужайке. Однажды после обеда он сидел с Джип, как вдруг Бетти, иногда по прихоти исполнявшая обязанности горничной, принесла карточку, на которой значилось: «Мисс Дафна Глиссе».

– Ведите ее сюда, милая Бетти, и принесите, пожалуйста, свежего чая и тостов с маслом. И побольше! Да, и еще шоколаду и других сладостей, какие найдете.

Бывшая няня удалилась с довольным видом, как бывало всегда, когда к ней обращались «милая Бетти», а Джип сказала отцу:

– Это та самая маленькая танцовщица, о которой я тебе рассказывала. Вот увидишь – она само совершенство. Жаль только, что на ней будет платье.

Дафна, очевидно, хотела показать, что у нее тоже есть вкус. Одетая в платье теплого светло-кремового оттенка, окутанное облачком зеленого, как листва, шифона, с пояском из крохотных искусственных листочков, с венком из зеленых листьев на непокрытой голове, она была похожа на нимфу, выглянувшую из садовой беседки. Наряд, несмотря на некоторую крикливость, выглядел прелестно, и никакое платье не могло скрыть изящество фигуры. Девушка заметно нервничала.

– Ах, миссис Фьорсен, надеюсь, вы не против моего появления. Мне так хотелось снова с вами увидеться. Граф Росек сказал, почему бы и нет. Мой дебют уже подготовлен. Ах, как ваши дела?

Заметив Уинтона, Дафна еще шире открыла глаза и губы и присела в пододвинутое кресло. Наблюдавшую за ее реакцией Джип разбирал смех. Отец и Дафна Глиссе! Бедняжка, очевидно, изо всех сил старалась произвести хорошее впечатление. Выдержав паузу, Джип спросила:

– Вы танцевали у графа Росека еще раз?

– Ах да, а вы не… разве вы… я… – Она запнулась и замолчала.

У Джип мелькнула мысль: «Выходит, Густав ходил смотреть на нее, а мне ничего не сказал!», но вслух она произнесла:

– А-а, ну да, конечно. Я совсем забыла. Когда состоится премьера?

– Через неделю, в пятницу. Блеск! В «Октагоне». Здорово, правда? Мне дали очень хороший ангажемент, и я хочу, чтобы вы и мистер Фьорсен тоже пришли!

Джип с улыбкой пробормотала:

– Конечно, придем. Мой отец тоже любит балет. Не правда ли?

Уинтон вынул сигару изо рта и учтиво заметил:

– Когда он хорош.

– О, я хорошо танцую, не правда ли, миссис Фьорсен? Я хочу сказать, что занималась балетом с тринадцати лет и просто обожаю танцы. Мне кажется, вы бы тоже могли очень хорошо танцевать, миссис Фьорсен. У вас идеальная фигура. Я просто любуюсь вашей походкой.

Джип, порозовев, ответила:

– Угощайтесь, мисс Глиссе. Внутри конфет – ягодки, малина.

Танцовщица сунула конфету в рот.

– Ах, не называйте меня «мисс Глиссе»: я Дафна, просто Дафна. Мистер Фьор… все так делают.

Почувствовав на себе взгляд отца, Джип пробормотала:

– Прекрасное имя. Хотите еще одну? С абрикосом?

– Очень вкусные. Знаете, мое платье для дебюта будет померанцевого цвета. Это мистер Фьорсен предложил. Но он вам, конечно, уже сказал. Возможно, на самом деле это вы придумали. Я угадала?

Джип покачала головой.

– Граф Росек говорит, что весь свет ждет моего дебюта… – Дафна замерла, не донеся конфеты до приоткрытых губ, и с сомнением добавила: – Вы думаете, это правда?

Джип ласково ответила:

– Надеюсь.

– Он говорит, что во мне есть новизна. Хорошо, если так. У него хороший вкус. И у мистера Фьорсена тоже, не правда ли?

Джип заметила, как, окутав себя завесой дыма, поджал губы отец, и ощутила внезапное желание подняться и уйти, но ограничилась кивком.

Танцовщица сунула лакомство в рот и беспечно сказала:

– Конечно, хороший, раз он женился на вас.

Заметив, что Уинтон сверлит ее взглядом, девушка смутилась, торопливо проглотила конфету и сказала:

– Ах как здесь мило – как в деревне! Боюсь, мне пора идти. Подходит время репетиции. Для меня сейчас важно ни одной не пропускать, вы согласны?

Джип поднялась.

Уинтон тоже встал. Джип заметила, как округлились глаза Дафны при виде его протеза, и услышала уже с дорожки около дома удаляющийся голос: «Ах, я надеюсь, что…» – но на что она надеялась, так и не поняла.

Джип опустилась обратно в кресло и замерла. Между цветами летало множество пчел, в кронах деревьев ворковали голуби. Солнце согревало колени и ступни вытянутых ног в ажурных чулках. В сад доносился смех служанки, сочное урчание игравших на кухне щенков, далекие выкрики молочника на улице. Какой повсюду покой! Но покоя сердцу не давали настороженные, обескураживающие эмоции, странные, путаные чувства. Момент прозрения и понимания, до какой степени муж был нечестен с ней, наступил вслед за другим открытием, уготованным судьбой, из-за которого ее сердце последние недели сжималось от страха. Джип прежде говорила Уинтону, что не хочет иметь детей. Люди, чье рождение отняло жизнь у их матери или причинило ей большие страдания, иногда бывают инстинктивно настроены против того, чтобы иметь своих детей. Да и Фьорсен не хотел заводить потомство, Джип это хорошо знала. Но теперь не оставалось сомнений – она ждала ребенка. Мало того, она так и не достигла – и теперь уже не могла достигнуть – духовного единения с мужем, делающего брак священным союзом, а принесенные жертвы – радостью материнства. Джип окончательно запуталась в паутине глупой ошибки, вызванной собственной самонадеянностью. Прошло всего несколько месяцев брака, а ей уже ясно, что все пошло насмарку и ничего нельзя поправить! Эта уверенность, представ в новом свете, нагоняла на нее ужас. Чтобы открыть глаза мятущейся, поставленной в тупик души на истинное положение дел, потребовалось неумолимое, естественное событие. Женское сердце плохо переносит крах иллюзий, особенно когда он вызван не только чужими, но в не меньшей степени собственными действиями. Какие планы она строила, какую жизнь себе рисовала! Вознамерилась – неужели? – спасти Фьорсена от себя самого. Смешно. В итоге только потеряла себя. Она и так ощущала себя как в тюрьме, а ребенок и вовсе свяжет ее по рукам и ногам. Некоторых женщин определенность успокаивает. Джип была прямой противоположностью. Давление обстоятельств пробуждало в ней сопротивление. Она могла усилием воли заставить себя уступить, но собственную натуру не переломишь.

Ворковали голуби, пригревало ноги солнце, а Джип переживала самые горькие моменты в своей жизни. На помощь пришла гордость. Пусть она наломала дров, но никому не следует в этом признаваться, и уж тем более отцу, который отчаянно предостерегал ее от ошибки. Что заварила, то теперь и расхлебывай.

Уинтон, когда вернулся, застал дочь улыбающейся.

– Я не вижу, что тебе так в ней понравилось, Джип.

– Разве у нее не идеальное лицо?

– Самое обыкновенное.

– Да, но это впечатление исчезает, когда она танцует.

Уинтон глянул на ее из-под полуопущенных век:

– Исчезает? Вместе с одеждой? А Фьорсен что о ней думает?

Джип улыбнулась:

– А разве он о ней думает? Я не в курсе.

На лице Уинтона возникло настороженное выражение.

– Дафна Глиссе! Не смешите меня! – вдруг вырвалось у него.

Все возмущение и недоверие майора излилось в этих словах.

После ухода отца Джип сидела в саду, пока солнце не скрылось и платье не стало сыреть от росы. Надо думать о других, а не о себе! Говорят, секрет счастья состоит в том, чтобы дарить счастье другим. Она попробует, должна попробовать. Бетти такая толстая, одна нога страдает от ревматизма, но разве она когда-нибудь думает о себе? Или тетка Розамунда, вечно спасавшая бродячих собак, хромых лошадей и нищих музыкантов? А отец, несмотря на свою светскость потихоньку помогавший старым однополчанам и всегда думавший о ней, о том, как ее порадовать? Надо всех любить и дарить им счастье! Возможно ли это? Людей так трудно любить, они не похожи на птиц, животных и цветы, любовь к которым проста и естественна.

Джип поднялась к себе, чтобы переодеться для ужина. Какое из платьев нравится мужу больше всего? Светло-рыжее с вырезом или белое, мягкое, с кружевами цвета кофе с молоком? Она выбрала последнее. Изучая в зеркале свою стройную тонкую фигуру, Джип вдруг почувствовала, как по телу пробежала дрожь. Скоро она изменится, станет похожей на женщин, осторожно гулявших по улицам, удивлявших ее тем, что без смущения показывали свое «интересное положение». Как несправедливо становиться непривлекательной и неприятной на вид для того, чтобы произвести на свет потомство. Некоторые женщины этим даже гордятся. Как такое возможно? Когда придет время, она ни за что не станет мозолить глаза другим.

Джип закончила одеваться и спустилась на первый этаж. Почти восемь, а Фьорсена все нет. Когда ударили в гонг, она со вздохом облегчения отвернулась от окна и прошла в столовую. Поужинав в обществе двух щенков, Джип отправила их восвояси, а сама села за пианино. Она играла Шопена – этюды, вальсы, мазурки, прелюдии, один или два полонеза. Бетти любила этого композитора, поэтому сидела на стуле за приоткрытой дверью в задние комнаты и слушала. Ей очень хотелось подойти ближе и полюбоваться на свою красавицу в белом платье, сидящую между канделябрами и прекрасными букетами лилий в вазах, так приятно пахнущими. Когда к ней подошла одна из горничных, няня недовольно отогнала ее прочь.

Было уже поздно. Горничные принесли наверх поднос со сладостями и пошли спать. Джип давно перестала играть, была готова подняться в спальню, а пока стояла у застекленных дверей, глядя в темноту. Какая теплая ночь! Тепла хватало, чтобы донести запах жасмина из соседского сада за стеной. В небе ни звездочки. В Лондоне почему-то всегда мало звезд. Посторонний звук заставил ее резко обернуться. В темноте в дверном проеме маячила высокая фигура. Послышался вздох. Джип испуганно спросила:

– Это ты, Густав?

Он что-то промямлил – Джип не поняла, – но быстро закрыла застекленную дверь и подошла к мужу. Свет в передней освещал только половину лица и фигуры Фьорсена. Он был бледен, глаза странно блестели, весь рукав испачкан чем-то белым. Тяжело ворочая языком, Фьорсен произнес:

– Маленькое привидение! – и добавил пару слов по-шведски.

Джип до сих пор не приходилось иметь дел с пьяными, и она просто подумала: «Какой ужас, если кто-нибудь увидит. Какой ужас!» Она поспешила в переднюю, чтобы запереть дверь, ведущую в комнаты прислуги, но Фьорсен поймал ее за платье, оборвав кружева с ворота, схватил скрюченными пальцами за плечо. Джип оцепенела, боясь шума или падения пьяного мужа на пол. Он схватил ее за плечо второй рукой, поддерживая себя в вертикальном положении. Почему она не испытала шок, почему ее не захлестнули горечь, стыд и ярость? Она лишь думала: «Что делать? Как отвести его наверх, чтобы никто ничего не узнал?» Джип заглянула в лицо мужа, такое жалкое – глаза блестят, кожа белая как мел, – и чуть не заплакала.

– Густав, ничего страшного, – спокойно произнесла она. – Обопрись на меня, мы поднимемся наверх.

Руки Фьорсена, словно потеряв силу и цель, прикасались в машинальной ласке к ее щекам. Мучительная жалость, которую она ощущала, была сильнее отвращения. Обхватив мужа за туловище, она повела его к лестнице. Главное, чтобы никто не услышал. Только бы суметь поднять его наверх. Джип пробормотала:

– Не разговаривай. Тебе нехорошо. Обопрись на меня.

Фьорсен как будто силился помочь ей, выпячивал губы и что-то бормотал с гордым видом, над которым можно было бы посмеяться, если бы не трагизм положения.

Вцепившись в мужа изо всех сил, как если бы действительно отчаянно его любила, Джип начала восхождение по лестнице. Все оказалось проще, чем она думала. Осталось перейти на другую сторону лестничной площадки, потом в спальню, и опасность минует. Готово! Муж лежит поперек кровати, дверь закрыта. На мгновение Джип перестала контролировать себя, и ее затрясло, да так, что застучали зубы. Никакого удержу. Она мельком взглянула на свое отражение в большом зеркале. Прекрасные кружева изорваны, на плечах – красные пятна в тех местах, где Фьорсен цеплялся за нее, чтобы не упасть. Она сняла платье, набросила халат и подошла к мужу. Фьорсен впал в прострацию, ей с трудом удалось приподнять его и привалить к спинке кровати. Снимая с него воротничок и галстук, она ломала голову, чего бы ему дать. Нюхательную соль! Это должно помочь. Соль привела Фьорсена в чувство, он даже попытался поцеловать жену. Наконец он лег в постель, и Джип смогла рассмотреть его как следует. Фьорсен закрыл глаза. Можно больше не бояться, что он прочитает чувства на ее лице. Но плакать она не станет. У нее вырвался всего один всхлип, не более. Ничего не оставалось, как лечь самой. Джип разделась и выключила свет. Муж спал мертвецким сном. Джип лежала, глядя в темноту широко открытыми глазами, как вдруг у нее на губах мелькнула улыбка – с какой стати? Она вспомнила глупых юных жен, о коих читала в романах, которые, краснея и дрожа, бормотали на ухо мужьям, что «должны сообщить одну важную новость».

Глава 6

На следующее утро при виде Фьорсена, все еще погруженного в тяжелый сон, Джип первым делом подумала: «Он совершенно такой же». Ей вдруг показалось странным, что ни вчера, ни сейчас она не ощущала отвращения. Ее чувство было глубже отвращения и в то же время не казалось неестественным. Джип восприняла новое проявление беспутного поведения мужа без обиды. К тому же она давно знала о его пристрастии к бренди – он не умел пить так, чтобы не выдать себя.

Джип бесшумно выскользнула из постели, бесшумно сгребла кое-как брошенные на кресле туфли и одежду и унесла в гардеробную. Там, рассмотрев предметы одежды на свет, почистила их и так же бесшумно потихоньку вернулась в кровать и принялась пришивать оторванные кружева. Никто, даже муж, ничего не должен знать. На минуту она позабыла о другом ужасно важном деле. Мысль о нем вернулась внезапно вместе с приступом тошноты. Об этом тоже никто не узнает, пока она будет в состоянии сохранять свой секрет, а уж он узнает последним.

Утро прошло как обычно но, когда она пришла в музыкальный салон, оказалось, что Фьорсен куда-то ушел. В то время как Джип садилась обедать, Бетти с широкой улыбкой на лунообразном лице, которая появлялась, когда кто-нибудь щекотал ее самолюбие, доложила:

– Граф Росек.

Джип в растерянности поднялась:

– Бетти, скажите, что мистера Фьорсена нет дома, но пригласите графа отобедать и принесите рейнвейну.

За несколько секунд до появления гостя Джип объял трепет, как того, кому предстоит вступить в загон с грозным быком.

Однако даже самые строгие критики не могли бы обвинить графа в недостатке учтивости. Он хотел встретиться с Густавом, но счел приглашение на обед очаровательным жестом и с удовольствием его принял.

Словно стараясь угодить ей, Росек на этот раз отказался от корсетов и, надо отдать ему должное, от многих оскорбительных замашек. Он вел себя проще и естественнее обычного. Лицо графа немного загорело – похоже, он стал чаще бывать на воздухе. Росек вел разговор без пошлых полунамеков, похвалил чудесный домик, пылко говорил о музыке и искусстве. Он никогда еще не был менее противен Джип, и все-таки она не ослабляла бдительность. После обеда они прошли через сад в музыкальный салон. Росек сел за пианино. Он уверенно, ласкающе касался клавиш, что выдавало стальную твердость пальцев и чуткое ухо. Джип слушала, сидя на диване. Росек ее не видел, а она смотрела на него и терялась в догадках. Граф играл «Детские сцены» Шумана. Каким образом у человека, способного извлекать столь свежие, идиллические звуки, могли быть недобрые намерения? Через некоторое время она позвала:

– Граф Росек!

– Да, мадам?

– Зачем вы вчера прислали ко мне Дафну Глиссе?

– Я прислал?

– Да.

Джип тут же пожалела, что задала этот вопрос. Граф повернулся на табуретке и уставился на нее. Его лицо стало другим.

– Раз уж вы спросили, я должен сказать, что Густав часто с ней встречается.

Росек ответил именно то, что она предполагала.

– Вы считаете, что я против?

На лице графа дернулся нерв. Он поднялся и спокойно сказал:

– Я рад, что вы не против.

– Почему вы рады?

Она тоже поднялась. Хотя Росек был не намного выше, Джип вдруг угадала, что под щегольским нарядом прячутся мощные стальные мышцы, а лицо скрывает по-змеиному коварную силу воли. У нее ускоренно застучало сердце.

Граф подошел ближе и сказал:

– Я рад, что вы поняли… с Густавом все кончено. Он иссяк.

Он осекся, почувствовав, что допустил промашку, но все еще не понимая, в чем именно. Джип только улыбнулась в ответ. Ее щеки тронул румянец.

– Густав – вулкан, который быстро затухает, – продолжал граф. – Видите ли, я его хорошо знаю. Вам бы тоже не мешало получше его узнать. Почему вы улыбаетесь?

– Зачем мне лучше его знать?

Росек побледнел и процедил сквозь зубы:

– Чтобы не тратить время впустую. Вы еще найдете свою любовь.

Джип по-прежнему улыбалась:

– И вы напоили его вчера вечером ради этой любви?

У нее дрогнули губы.

– Джип! – Она отвернулась, но Росек сделал едва заметный шаг вперед и оказался между ней и дверью. – Вы его никогда не любили. Вот что меня извиняет. Вы и так ему слишком много отдали – больше, чем он заслуживает. Ах, боже мой! Вы меня измучили. Я одержим вами.

Росек побелел, как жаркое пламя, на лице лишь угольками мерцали глаза. Джип стало жутко, но именно поэтому она не отступила. Не лучше ли выбежать через калитку в переулок? Она неожиданно успокоилась, но все еще чувствовала, что граф, видимо сообразив, что напугал ее, пытается сломить сопротивление одной силой взгляда, своего рода гипнозом.

От этой дуэли взглядов ее качнуло, закружилась голова. Казалось, что он приближается дюйм за дюймом, даже не переставляя ног. Джип охватило кошмарное чувство – словно руки Росека уже сомкнулись вокруг нее.

Сделав усилие, она отвела взгляд. Ее внимание внезапно привлекла прическа графа. Волосы, вне всяких сомнений, завивали плойкой. Приступ потешного удивления расколдовал ее сердце, и с губ отчетливо сорвалось:

– Une technique merveilleuse!

Глаза Росека забегали, он беззвучно охнул и приоткрыл рот. Джип пересекла комнату и притронулась к колокольчику. Страх покинул ее. Не сказав больше ни слова, Росек вышел в сад, пересек лужайку и ушел. Она победила врага единственным оружием, против которого не могла устоять самая неистовая страсть, – оружием насмешки, причем насмешки безотчетной. Джип с облегчением вздохнула и нервно дернула за шнурок колокольчика. Вид горничной в аккуратном черном платье с белоснежным передником окончательно вернул ей душевное равновесие. Как могло случиться, что она по-настоящему испугалась, едва не уступила в этой схватке и чуть не попала под власть этого человека – в собственном доме, с горничными, готовыми прибежать по первому зову? Джип спокойно распорядилась: