За гранью. Поместье

Опустившись в кресло, Джип спросила:

– Хочешь чаю?

– Чаю! Ты наконец снова со мной, и все, что тебя интересует, хочу ли я чаю? Знаешь ли ты, каково мне было все это время? Нет, не знаешь. Ты ничего обо мне не знаешь, ведь правда?

На губах Джип сама собой возникла откровенно ироничная улыбка.

– Ты хорошо провел время у графа Росека? – спросила она, и помимо воли у нее вырвалось: – Наверно, очень соскучился по музыкальному салону!

У Фьорсена забегали глаза, он принялся расхаживать туда-сюда по комнате.

– Соскучился? Я по всему соскучился! Мне было очень плохо, Джип. Ты даже себе не представляешь, как плохо мне было. Да-да, плохо, плохо, плохо!

С каждым новым «плохо» его голос все более оживлялся. Фьорсен опустился перед ней на колени, вытянул длинные руки и сомкнул на талии жены.

– Ах, моя Джип! Я теперь буду другим человеком.

Она продолжала улыбаться. Какой еще осиновый кол, кроме этой улыбки, могла она найти, чтобы поразить эти фальшивые излияния в самое сердце? Как только хватка немного ослабла, она поднялась и произнесла:

– Ты помнишь, что в доме маленький ребенок?

Фьорсен рассмеялся:

– Ах да, ребенок! Совсем забыл. Давай поднимемся наверх, посмотрим на нее.

– Ступай один.

Она буквально прочитала его мысли: «Может быть, если я пойду, она смягчится». Он резко повернулся и вышел.

Джип прикрыла глаза, но все равно видела перед собой диван в музыкальном салоне и объятую дрожью руку девушки. Она села за пианино и с полной отдачей заиграла полонез Шопена.

Вечером они ужинали в городе и смотрели «Сказки Гофмана». Это позволило Джип еще немного оттянуть исполнение своего плана. По дороге домой она отодвинулась в угол темного салона такси под предлогом, что Фьорсен помнет платье; от нетерпения его нервы натянулись как струны. Раза два Джип чуть не выкрикнула: «Я тебе не Дафна Глиссе!», но всякий раз гордость заставляла ее проглотить эти слова. И все-таки рано или поздно их придется высказать вслух. Иначе что еще можно сделать, чтобы не пускать его в свою спальню?

Но когда, стоя перед зеркалом, она заметила, что муж, подкравшись бесшумно, как кот, возник у нее за спиной, ее охватила ярость. Она увидела в зеркале, как кровь бросилась ей в лицо, и, обернувшись, сказала:

– Нет, Густав, если тебе требуется спутница, поищи ее в музыкальном салоне.

Фьорсен отшатнулся к спинке кровати и свирепо уставился на нее. Джип, отвернувшись к зеркалу, спокойно продолжала вынимать булавки из волос. Она целую минуту наблюдала его отражение – как он, опершись на спинку, беспомощно, словно от боли, двигает головой и руками. Потом, к ее полной неожиданности, Фьорсен вышел. К ощущению избавления от бремени примешивалось смутное раскаяние. Она долго лежала без сна, наблюдая, как на потолке играют, то светлея, то тускнея, блики, отбрасываемые пламенем в камине. В голове вертелись мелодии из «Сказок Гофмана», в возбужденном уме толпились мысли и фантазии. Когда она наконец заснула, ей приснился сон, что она кормит с руки голубей и одна из голубок – Дафна Глиссе. Джип сразу же проснулась. Огонь еще не потух, при тусклом свете она разглядела, что муж притаился у изножья кровати. Точно так же он вел себя в первую брачную ночь: сидел с таким же голодным вожделением на лице, так же тянул руку. Он заговорил, опередив ее:

– Ох, Джип, ты ничего не понимаешь! Все это ничто для меня, мне нужна только ты. И всегда будешь нужна. Я дурак, что не устоял. Сама посуди. Ведь мы не были вместе так долго.

Джип без колебаний ответила:

– Я не хотела иметь ребенка.

– Это правда, но теперь, когда он появился, ты рада, – возразил он быстро. – Не будь такой жестокой, Джип! Доброта тебе больше к лицу. С этой девушкой все кончено. Клянусь. Обещаю.

Он дотронулся до ее ноги под пуховым одеялом. Джип подумала: «Почему он пришел и распустил нюни? В нем не осталось ни капли достоинства!», а вслух сказала:

– Как ты можешь обещать? Ты влюбил в себя эту девушку. Я видела, какое у нее было лицо.

Фьорсен убрал руку:

– Ты… видела?

– Да.

Он молча уставился на нее, потом сказал:

– Глупая дурочка. Она не стоит одного твоего мизинца. Какой смысл имеют мои действия, если мне до нее нет никакого дела? Верность хранит душа, а не тело. Мужчина удовлетворяет свой аппетит – не более того.

– Может быть, но, когда страдают другие, такие поступки имеют смысл.

– Разве ты пострадала, моя Джип?

В его голосе проклюнулась надежда. Джип, застигнутая врасплох, ответила:

– Не я. Она.

– Она? Ха! Пусть это станет для нее уроком, такова жизнь. Ей от этого хуже не будет.

– Никому не бывает хуже, если это приносит удовольствие.

После этой горькой реплики Фьорсен надолго замолчал, время от времени тяжело, протяжно вздыхая. Его слова эхом отозвались в ее сердце: «Верность хранит душа, а не тело». Получается, что он хранил верность лучше, чем она, никогда его не любившая? Какое право она имела пенять ему на неверность, выйдя за него замуж то ли ради тщеславия, то ли ради… чего, собственно?

– Джип, прости! – вырвалось у него.

Она со вздохом отвернулась.

Фьорсен лег животом на одеяло. Она слышала, как он дышит – протяжно, со всхлипами, – и посреди апатии и беспросветности в ее душе шевельнулось что-то похожее на жалость. Какая в самом деле разница? Сдавленным голосом она ответила:

– Хорошо. Я прощаю.

Глава 14

Человек – удивительное существо, способное приноровляться к любым обстоятельствам. Джип не верила, что муж оставил Дафну Глиссе в прошлом. Чутье скептика подсказывало ей, что искренние намерения Фьорсена могли сильно отличаться от его реальных действий, стоило ему ощутить притяжение заботливо подсунутого соблазна.

После возвращения Джип в Лондон граф Росек возобновил визиты, всячески стараясь не повторять свою ошибку, но Джип видела его насквозь. Хотя граф, в отличие от Фьорсена, блестяще держал себя в руках, она чувствовала, что Росек все еще имеет на нее виды, а значит, позаботится о том, чтобы Дафна Глиссе почаще проводила время с ее мужем. Гордость не позволяла Джип заводить разговор о танцовщице. К тому же что толку ее обсуждать? Оба будут лгать: Росек – потому что понял, что избрал неверную тактику для первого штурма, а Фьорсен – потому что говорить правду, причиняя себе тем самым неудобства, было не в его характере.

Решив терпеть, Джип ловила себя на мысли о необходимости жить одной минутой и никогда не думать много о будущем, вообще ни о чем много не думать. К счастью, уход за ребенком успешно вытеснял все остальные мысли. Джип, очертя голову, погрузилась в заботы о малышке. Созерцая лицо девочки, ощущая тепло маленького тельца рядом с собой, Джип ежедневно погружалась в гипнотическое состояние, характерное для матерей и коров, жующих жвачку. Однако девочка часто спала, к тому же наибольшую часть ухода за ней взяла на себя Бетти. В праздные часы, а их было немало, Джип приходилось несладко. Она потеряла интерес к платьям и элегантной обстановке, довольствуясь малым для поддержания реноме, деньги из-за беспорядочных запросов Фьорсена быстро таяли. Стоило ей взять книгу, как она тотчас же погружалась в угрюмые думы. Она забыла дорогу в музыкальный салон и не появлялась там с того рокового вечера. Все попытки тетки Розамунды вывести ее в свет потерпели крах – бурление светской жизни не трогало Джип; отец, хотя и приезжал, избегал встреч с Фьорсеном и потому никогда надолго не задерживался. В этом состоянии она все больше сама сочиняла музыку и однажды утром, обнаружив кое-какие композиции, написанные еще в юношеском возрасте, вдруг решилась. В тот же день после обеда, с удовольствием приодевшись, она впервые за несколько месяцев вышла из дома на февральский мороз.

Месье Эдуард Армо занимал нижний этаж дома на Мэрилбон-роуд. В большой комнате, окна которой выходили в маленький закопченный садик, он принимал учеников и учениц. Валлон по рождению, наделенный невероятной прытью, месье Армо отказывался стареть, питал глубоко в сердце слабость к женщинам и был ненасытен к любой новизне, даже в музыке. Открытие чего-то нового выжимало из его глаз слезу, стекавшую по щеке цвета красного дерева на подстриженную седую бородку, пока он играл или сиплым голосом напевал, подчеркивая, как чудесна эта новая вещь, либо качал головой в такт музыке, словно пожарная помпа.

Когда Джип вошла в его комнату, которую хорошо помнила, месье Армо сидел, запустив пожелтевшие пальцы в торчащие колом седые волосы, в глубокой печали из-за нерадивости только что покинувшего его ученика. Не поднимаясь, лишь сурово взглянул на Джип, он сказал:

– А-а, мой маленький друг! Вы вернулись! А вот это уже хорошая новость.

Похлопав Джип по руке, он заглянул ей в глаза и обнаружил в них теплоту и блеск, редко появлявшиеся в последнее время. Затем, подскочив к каминной полке, схватил букетик пармских фиалок, очевидно принесенных последним учеником, и сунул его под нос Джип. – Берите, берите, они предназначались мне. Нуте-с, много ли вы позабыли? Ступайте за мной! – Схватив ее за локоть, учитель почти силой подтащил Джип к пианино. – Снимайте шубу. Садитесь.

Пока она снимала зимнюю одежду, он пытливо оглядывал ее выпуклыми карими глазами из-под нависших бровей. На Джип была блузка, которую Фьорсен называл птичьей: синяя, с павлином и старой розой. Лицо Джип под меховой шапкой излучало теплоту и мягкость. Месье Армо буквально выпил ее взглядом, однако взгляд учителя не был ей неприятен, в нем скорее, проглядывала тоска пожилого мужчины, любящего все красивое и понимающего, что любоваться красотой осталось недолго.

– Сыграйте мне «Карнавал», – распорядился он. – Сейчас мы все увидим!

Джип заиграла. Учитель дважды кивнул, в одном месте постучал ногтем по зубам и закатил глаза, что означало: «Это следует играть совсем по-другому!», а в еще одном – хрюкнул. Когда она закончила, месье Армо присел рядом, взял ее за руку и, рассмотрев пальцы, заявил:

– Да-да, все надо начинать сначала! Распустились, подыгрывая этому скрипачу! Trop sympathique![13] Спину, спину держать – мы это исправим. Итак: по четыре часа в день шесть недель, и дело пойдет в гору.

– У меня маленький ребенок, месье Армо, – мягко возразила Джип.

Учитель подскочил:

– Что? Какой ужас! Вы его любите? Ребенок! Пищит наверно?

– Очень мало.

– Mon Dieu![14] Ну ничего, ничего, вы-то все так же прекрасны. Кто бы мог подумать! Как вы будете заниматься с этим ребенком? Нельзя ли его на время куда-нибудь пристроить? Дело-то серьезное. Такой талант пропадает. Сначала скрипач, потом ребенок! C'est beaucoup! C'est trop![15]

Джип улыбнулась, а месье Армо, под чьей внешностью скрывалась душевная чуткость, погладил ее по руке.

– Вы повзрослели, мой маленький друг, – уже серьезнее сказал он. – Не беспокойтесь, все еще можно поправить. Но ребенок! – Он причмокнул. – Ну что ж, крепитесь! Нас так легко не возьмешь!

Джип отвернулась, чтобы он не увидел ее дрожащие губы. Пропитавший все вокруг аромат сирийского табака, благоухание старых фолиантов и нот – темные, как лицо месье Армо, запахи; черный от сажи садик за окном, с кошками и одиноким чахлым кустом сумаха, пристальный взгляд карих выпученных глаз пианиста – все это возвращало ее к тем счастливым временам, когда она приходила сюда каждую неделю, полная веселья и сознания собственной важности, щебетала, купалась в грубоватом одобрении учителя и в музыке, сладко ощущая, что доставляет радость, сама радуется своим успехам и со временем научится играть по-настоящему хорошо.

Голос месье Армо, резкий и в то же время ворчливый, словно он понимал ее чувства, еще больше ее взволновал. Грудь Джип под птичьей блузкой ходила ходуном, на глаза навернулись слезы, губы задрожали пуще прежнего. Учитель говорил:

– Ну что вы, что вы! Невозможно поправить только старость. Вы правильно сделали, что пришли, дитя мое. Вы должны дышать музыкой. Если что-то идет не так, вы вскоре об этом забудете. Музыка, только она одна позволяет нам забыться. В конце концов, мой маленький друг, никто не может отнять у нас мечту – никакая жена, никакой муж не в состоянии этого сделать. Не унывайте, добрые времена еще наступят!

Джип невероятным усилием преодолела внезапный приступ слабости. Люди, посвятившие себя служению искусству, излучают неописуемое обаяние. Она покинула месье Армо после обеда, заразившись его страстью к музыке. В основе любой гомеопатии лежит ирония судьбы, и судьба теперь пыталась вернуть Джип к жизни с помощью того же зелья, каким отравила ее. Она стала отдавать музыке все свободное время. Джип посещала уроки два раза в неделю, переживая из-за расходов, – финансовое положение становилось все более удручающим. Дома она настойчиво тренировала руку и работала над своими композициями. За весну и лето она закончила несколько песен и этюдов, еще больше остались недописанными. Месье Армо терпеливо относился к ее экзерсисам, вероятно, понимая, что слишком резкая критика или неодобрение подрежут ученице крылья и она увянет, как цветок на морозе. К тому же в сочинениях Джип всегда присутствовал элемент свежести и оригинальности. Однажды он спросил ее:

– Что об этих вещах думает ваш муж?

Джип около минуты молчала.

– Я их ему не показываю.

И это было правдой. Она инстинктивно скрывала от Фьорсена сочинение музыки, опасаясь стать мишенью бессердечия, вспыхивавшего всякий раз, когда что-нибудь действовало ему на нервы, и понимая, что ее веру в себя, и без того хрупкую, уничтожит даже тень насмешки. Единственным человеком, которому она доверила свой секрет помимо старого учителя, как ни удивительно, был Росек. Однажды, переписав для себя одно из ее сочинений, граф озадачил ее, сказав: «Я знал. Я был уверен, что вы сочиняете музыку. Ах, сыграйте для меня эту вещь! Я не сомневаюсь в вашем таланте». Теплота, с которой он похвалил ее маленькое «каприччо», явно шла от сердца. Джип была так благодарна, что тут же сыграла для него несколько других мелодий и в довершение всего – песню, подходившую для его голоса. С этого дня Росек перестал казаться ей гнусным. Она даже стала проявлять к графу определенное дружелюбие и немного сочувствовать, наблюдая в гостиной или саду за его бледным худым лицом сфинкса. При этом Росек ни на шаг не приближался к исполнению своего заветного желания. Он больше не пытался за ней ухаживать, но Джип знала: стоило ей лишь намекнуть, как он немедленно перейдет в наступление. Облик и неиссякаемое терпение Росека вызывали у нее жалость. Женщины с характером Джип не способны питать открытую неприязнь к тем, кто ими искренне восхищается. Она расспросила графа о долгах Фьорсена. Выяснилось, что муж задолжал сотни фунтов и сверх того немало был должен самому Росеку. Мысли о долгах мужа давили на нее невыносимым грузом. Почему он так поступал? Как можно умудриться влезть в такие долги? Куда девались деньги, которые он зарабатывал? Ведь лето принесло неплохие сборы. Сознавать, что ты должен направо и налево, так унизительно. Подобным образом поступают только люди низкого происхождения. На что он тратит деньги? На эту девушку, на других женщин? Или просто у него не характер, а кафтан с дырявыми карманами?

Наблюдая за Фьорсеном весной и в начале лета, Джип поняла, что в муже произошла какая-то перемена, что-то сломалось, словно пружина в часах, которые сколько ни заводи – все без толку. При этом он упорно работал – возможно, даже упорнее, чем обычно. Она слышала, как Фьорсен раз за разом повторяет какой-нибудь пассаж, словно никак не может удовлетвориться. Однако его игра, похоже, потеряла пылкость и размах, стала пресной, словно смычком двигало разочарование. Как если бы Фьорсен говорил самому себе: «Какой теперь от этого толк?» Лицо его тоже изменилось. Джип знала, была уверена, что он тайком от нее пьет. Из-за размолвки с ней? Из-за этой девчонки? Или просто унаследовал привычку от предков-пьяниц?

Джип старалась не задерживаться на таких вопросах. Поднимать их означало терпеть бесполезные споры, повторять бесполезное признание, что она его не любит, выслушивать бесполезные клятвы мужа, которым она не верила, и всевозможные бесполезные опровержения. Какой мрак!

Фьорсен легко раздражался, и больше всего его, похоже, злили уроки музыки, которые брала жена. Он всегда говорил о них с ехидной ухмылкой. Джип чувствовала, что он считает их любительщиной, и в душе негодовала. Фьорсена также выводило из себя, что она уделяет много внимания ребенку. К дочери он относился так же, как ко всему остальному. Приходил в детскую, вызывая у Бетти панику, брал девочку на руки, ласково говорил с ней минут десять, после чего вдруг небрежно совал ее обратно в колыбель и, бросив на нее мрачный взгляд или усмехнувшись, удалялся. Иногда он поднимался наверх, когда в детской находилась Джип, и, молча понаблюдав за ней, буквально силой уводил ее из комнаты.

Постоянно испытывая угрызения совести из-за отсутствия любви к мужу и все больше страдая от ощущения, что вместо спасения толкает его все дальше вниз по наклонной – какая ироническая расплата за тщеславие! – Джип в стремлении к примирению все чаще уступала его капризам. Однако эта уступчивость, несмотря на все большее отдаление Джип от мужа, изматывала ее, толкала к нервному срыву. Такие натуры пассивно терпят до тех пор, пока что-то не сломается и терпению не наступит конец.

Эти весенние и летние месяцы напоминали засушливый период, когда тучи клубятся где-то за горизонтом, постепенно подползают все ближе и ближе, чтобы наконец извергнуться над садом вселенским потопом.

Глава 15

Настоящее лето наступило только десятого июля. Погода в целом стояла хорошая, но все время дул то восточный, то северный ветер, и вот после двух скомканных дождливых недель явилось по-настоящему летнее тепло с мягким ветерком, в воздухе витал аромат цветущих лип. В дальнем углу сада под деревьями Бетти шила какую-то одежду, девочка спала в коляске сладким утренним сном. Джип стояла перед клумбой анютиных глазок и душистого горошка. Какие смешные рожицы у анютиных глазок! Душистый горошек тоже похож на крохотных ярких пичуг, сидящих на покачиваемых ветром зеленых ветках. Маленькие зеленые трезубцы, растущие на причудливых плоских стеблях, напоминали усики насекомых. Каждое из этих ярких хрупких растущих созданий жило своей, отдельной жизнью – совсем как она!

Ее заставил обернуться звук шагов на гравийной дорожке. Из гостиной вышел и направился к ней Росек. Джип бросила на него слегка встревоженный взгляд. Что заставило графа пожаловать в одиннадцать часов утра? Росек подошел, поклонился и сказал:

– Я приехал к Густаву, но, похоже, он еще не проснулся. Впрочем, все равно я рассчитывал сначала поговорить с вами. Вы позволите?

Помедлив секунду, Джип сняла садовые рукавицы:

– Разумеется! Прямо здесь? Или в гостиной?

– В гостиной, если можно.

По телу Джип пробежала легкая дрожь, однако она прошла вперед и села там, откуда могла видеть Бетти и ребенка. Росек смотрел на нее сверху вниз. Спокойная поза, приятная суровость красиво очерченных губ, безупречная выправка вызвали у Джип невольное одобрение.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Потерял я (Эвридику) (итал.). Глюк К. В. Ария Орфея из оперы «Орфей и Эвридика».

2

И немало (фр.).

3

Моя дорогая (фр.).

4

Женщины, вечно эти женщины! От них все зло (фр.).

5

Черт возьми! Какая у нее будет жизнь! (фр.)

6

Никогда не скажешь заранее. Дорогуша, есть вещи, которых вы еще не знаете (фр.).

7

Редкая птица (лат.).

8

Сумасшедшинка (фр.).

9

Вертопрах (фр.).

10

Я владею замечательной техникой соблазнения женщин (фр.).

11

Шекспир У. Два знатных родича. Акт I, сцена 1. – Пер. Холодковского Н. А.

12

Замечательно, очень сильно (фр.).

13

Очень мило! (фр.)

14

Боже мой! (фр.)

15

Это чересчур! Это слишком! (фр.)