За гранью. Поместье

– Завтра мы едем в Лондон.

То ли предчувствуя неизбежное, то ли отчаянно надеясь, что еще одна встреча со скрипачом даст ей последний шанс преодолеть наваждение, но Уинтон решил больше не чинить дочери препятствий.

Странные ухаживания возобновились. К Рождеству Джип дала согласие, все еще находясь под впечатлением, что она хозяйка, а не рабыня, кошка, а не пташка. Раз или два, когда страсть заставляла Фьорсена терять голову и он смущал ее слишком откровенными ласками, она почти в ужасе отшатывалась, представляя себе, что ее ждет, но в целом переживала душевный подъем, пьянела от музыки и поклонения, хотя временами чувствовала угрызения совести за доставленное отцу огорчение. Она редко наведывалась в Милденхем, Уинтон же в своем унынии сидел там почти безвылазно, чаще прежнего скакал сломя голову, а Джип поручил заботам сестры. Тетка Розамунда, хотя и очарованная музыкальными достоинствами Фьорсена, разделяла мнение брата и считала скрипача невозможным человеком. Однако что бы она ни говорила, слова не производили на Джип никакого впечатления. В мягкой чувствительной девушке вдруг обнаружилась жилка упрямства. Противодействие, казалось, только укрепляло ее решимость. Природный оптимизм тети в конце концов убедил ее, что Джип сумеет превратить шалопая в приличного человека. Если уж на то пошло, Фьорсен имел какую-никакую известность.

Свадьбу наметили на февраль. В Сент-Джонс Вуд был взят в аренду дом с садом. Последний месяц пролетел, как пролетают все такие месяцы: в приятных дурманящих хлопотах, за покупкой мебели и нарядов. Если бы не это, кто знает, сколько помолвок расстроилось бы, так и не дотянув до брака!

И вот сегодня они поженились. Уинтон до последнего не верил, что дело закончится свадьбой. Он пожал руку мужу дочери, стараясь ничем не выдавать боль и разочарование, и в то же время прекрасно понимая, что никого этим не обманывает. Слава богу, свадьба обошлась без церковной службы, торта, приглашенных гостей, поздравлений и всяческих тру-ля-ля, иначе он бы не выдержал. Не было даже Розамунды: сестра заболела гриппом.

Провалившись в глубокое старое кресло, Уинтон смотрел на огонь.

Сейчас, должно быть, подъезжают к Торки. Музыка! Кто бы мог подумать, что звуки, извлекаемые с помощью нескольких струн и деревяшки, похитят у него дочь? Да, не иначе они теперь в Торки, в гостинице. Впервые за многие годы с языка Уинтона сорвалась молитва:

– Господи, пусть она будет счастлива! Пусть она будет счастлива!

Услышав, как Марки отворяет дверь, он закрыл глаза и притворился спящим.

Часть II

Глава 1

Когда девушка впервые остается наедине с мужем, о чем думает? О притаившихся, пока не проявивших себя проблемах и переживаниях? Нет, они слишком неохватны, и Джип была намерена и впредь отгонять от себя такие мысли. Она думала о своем светло-коричневом бархатном платье в рубчик. Не многие девушки ее сословия выходят замуж безо всяких, по выражению Уинтона, тру-ля-ля. Не многие девушки сидят в уголке купе первого класса, не вкусив восторга от нескольких часов пребывания во вселенском центре внимания, на волнах которого можно еще некоторое время плыть, уже находясь в дороге; редкая из них не запасется впрок воспоминаниями о поведении друзей, их речах, нарядах, о которых можно поболтать с мужем, если потребуется отогнать грустные мысли. Джип помнила лишь свое новое, надетое в первый раз платье, рыдания Бетти да глухие как стена лица регистратора и клерка. Она украдкой взглянула на мужа, облаченного в синий костюм из тонкой шерсти. Муж! Она теперь миссис Фьорсен! Нет! Пусть другие так ее называют, но для себя она остается Гитой Уинтон. Гита Фьорсен – как это нелепо звучит. Отказываясь признаться самой себе, что боится встретиться с Фьорсеном взглядом, но не в силах подавить этот страх, Джип неотрывно смотрела в окно. Тусклый, блеклый, гнетущий день. Ни тепла, ни солнца, ни музыки. Свинцово-серая Темза, сиротливые ивы на берегу.

Она вдруг ощутила прикосновение мужской руки. Таким она видела его только один или два раза, когда Фьорсен играл на концерте и его лицо светилось одухотворенностью. Джип сразу почувствовала себя увереннее. Если так будет всегда, то… Рука мужа легла ей на колено. Лицо Фьорсена неуловимо сменило выражение, как если бы одухотворенность задрожала и начала таять, губы пополнели. Он поднялся и сел рядом. Джип немедленно заговорила о новом доме, о том, куда что поставить, о подарках и подобных вещах. Фьорсен поддерживал разговор, но время от времени выглядывал в коридор и что-то бормотал. Ей было приятно сознавать, что мысли о ней не отпускают его ни на минуту, но она была до дрожи рада, что рядом с ними есть этот коридор. К счастью, жизнь состоит из мгновений. Джип всегда умела жить настоящим. До этого момента в те часы, которые они проводили вместе, Фьорсен походил на голодного человека, торопливо хватавшего куски со стола, но теперь, окончательно привязав ее к себе, превратился в иное существо – озорного школьника после уроков – и все время ее смешил.

Вскоре Фьорсен достал скрипку для репетиций, наложил сурдину и принялся играть, с улыбкой через плечо оглядываясь на Джип. Она оттаяла, на сердце стало теплее, и, когда Фьорсен поворачивал лицо к ней, больше не боялась на него смотреть. Он выглядел куда лучше без жиденьких бакенбардов. Однажды она прикоснулась к одному из них и сказала: «Ах, если бы эти крылышки умели летать!» На следующее утро крылышки улетели и больше не возвращались. К лицу мужа нелегко было привыкнуть, и она пока к нему не привыкла, но еще непривычнее были его прикосновения. Когда стемнело и Фьорсен хотел опустить жалюзи, Джип тронула его за рукав и попросила:

– Нет-нет, они сразу поймут, что мы молодожены.

– Ну да, а разве это не так?

Тем не менее он подчинился, однако еще много часов ни на минуту не сводил с нее глаз.

Небо в Торки было чистое и звездное. Ветер приносил в кабину такси запах моря. На далеком мысу мигали огоньки. В маленькой темно-синей гавани качались на воде, словно присмиревшие птицы, яхты. Фьорсен обнял ее, Джип почувствовала его руку на сердце. Это хорошо, что он молчит. Когда такси остановилось и они вошли в вестибюль отеля, она прошептала:

– Пусть они ни о чем не догадываются.

И вновь благословенные мгновения! Осмотр трех комнат номера, распределение багажа между гардеробной и спальней, распаковка чемоданов, выбор платья для ужина, короткая остановка, чтобы полюбоваться на темные камни и море с восходящей луной, размышления, не запереть ли дверь, когда она будет переодеваться, досада на себя за такую глупую мысль, поспешное одевание, смущение оттого, что муж вдруг оказался прямо у нее за ее спиной, помогая застегивать крючки. Какие у него умелые пальцы! Джип впервые подумала о его прошлом с уязвленной гордостью и подозрением. Закончив, Фьорсен развернул ее, отодвинулся, держа за плечи вытянутыми руками, осмотрел с головы до пят и выдохнул:

– Моя!

Сердце Джип застучало часто-часто. Но Фьорсен неожиданно рассмеялся, обнял ее за талию и сделал два круга вальса по комнате. Он тактично позволил ей спуститься по лестнице первой, сказав:

– Они ничего не заметят, Джип. О нет! Мы давно женаты и надоели друг другу. До чертиков надоели!

За ужином он развлекался – и она тоже, хотя и в меру – игрой в равнодушных супругов. Время от времени Фьорсен оборачивался и пристально смотрел на какого-нибудь безобидного посетителя, обратившего на них внимание, с таким свирепым, неподдельным презрением, что Джип охватывало беспокойство. Густав же только смеялся. Когда она выпила немного вина, а он намного больше, чем немного, игра в безразличие подошла к концу. Фьорсен стал не в меру болтлив, выдумывал смешные прозвища официантам, передразнивал других посетителей. Его беспечная веселость вызывала у Джип улыбку и одновременно легкий страх, что их могут заметить или услышать. Они сидели за маленьким столиком, почти соприкасаясь головами, потом перешли в салон. Принесли кофе. Фьорсен настоял, чтобы она покурила с ним. Джип никогда не курила на людях, но отказ выглядел неуклюже и не по-взрослому, настало время вести себя так, как принято у других. Еще одно мгновение. Побольше бы таких мгновений, чтобы они никогда не кончались. Они немного постояли рядом у окна. Сине-черное море под яркими звездами, луна просвечивает сквозь сучья могучей сосны на маленьком мысу. Хотя рост Джип вместе с каблуками составлял пять с половиной футов, она едва доставала макушкой до губ Фьорсена. Он со вздохом произнес:

– Какая прекрасная ночь, моя милая Джип!

Ее вдруг пронзила мысль, что она совсем его не знает, а ведь он уже стал ее мужем! Какое странное слово «муж» – колючее. Она почувствовала себя ребенком, входящим в темную комнату, и, взяв Фьорсена за руку, спросила:

– Смотри! Видишь яхту вон там? Что она там делает ночью?

Еще одно мгновение! Еще одно!

Немного помолчав, он ответил:

– Пошли наверх! Я сыграю для тебя.

В гостиной стояло пианино, но оно оказалось негодным, и его пообещали завтра заменить. Завтра! В комнате было жарко натоплено, и Фьорсен снял сюртук. На рукаве рубашки обнаружилась прореха. Джип не без торжества подумала: «Я сумею ее залатать». Это было нечто конкретное, непосредственное – еще одно мгновение. На столе стоял букет лилий, источавший густой сладкий аромат. Фьорсен поднес букет к ее носу, и, пока она выдыхала запах цветов, неожиданно поцеловал ее в шею. Джип вздрогнула и закрыла глаза. Он немедленно отнял у нее цветы, а когда она снова открыла глаза, уже стоял с приложенной к плечу скрипкой. Музыка продолжалась почти целый час, Джип в своем платье кремового цвета сидела, откинувшись в кресле, и слушала. Она устала, но спать не хотела. Было бы здорово, если бы на нее сейчас напала дрема. Грустная ямочка у края рта, глаза бездонные и темные – как у хмурого ребенка. Фьорсен не отрывал взгляда от ее лица и продолжал играть без остановки, пока его собственное сосредоточенное лицо тоже не стало хмурым. Наконец, отложив скрипку, он сказал:

– Ложись, Джип. Ты устала.

Она послушно поднялась и прошла в спальню. С упавшим сердцем, приблизившись к огню, Джип с отчаянной торопливостью разделась и легла в постель. Ей показалось, что она пролежала дрожа в тонкой батистовой рубашке под холодными простынями, наполовину прикрыв глаза и глядя на танцующие языки пламени, целую вечность. Она ни о чем не думала, не могла думать: просто лежала, как неживая. Скрипнула дверь. Джип закрыла глаза. Куда делось ее сердце? Оно как будто перестало биться. Она лежала, зажмурившись, сколько могла вытерпеть. При свете камина Джип увидела мужа сидящим на корточках у изножья кровати. Ей было видно только его лицо. На кого оно похоже? Где она его видела? Ах, да это же дикарь, сидящий у ног Ифигении, такой смиренный, такой голодный, с таким потерянным взглядом. Она подавила судорожный вздох и протянула руку.

Глава 2

Джип была слишком гордой натурой, чтобы дарить что-либо только наполовину, поэтому в первые дни замужества отдала Фьорсену всю себя без остатка, – всю, кроме сердца. Ей искренне хотелось отдать и сердце тоже, но сердца сами решают, кому себя отдавать. Быть может, если дикарь, осатаневший от обладания красотой, не вытеснил бы во Фьорсене одухотворенность, ее сердце досталось бы ему вместе с губами и остальными частями тела. Он чувствовал, что сердце Джип ускользает от него, отчего сумасбродная натура и мужское сластолюбие толкали его на ложный путь попыток покорить ее не силой духа, а соблазном чувственности.

И все же Джип не ощущала себя несчастной, нет, ее никак нельзя было назвать несчастной за исключением моментов некоторой растерянности, как если бы она пыталась удержать нечто ускользающее сквозь пальцы. Джип была рада дарить мужу удовольствие. Он не был ей противен. Такова мужская природа, считала она. Вот только никогда не чувствовала себя близкой к нему. Когда он играл с ярким воодушевлением на лице, она думала: «Вот оно! Теперь я точно стану ему близка!» Но одухотворенность исчезала, она не знала, как ее удержать, и вместе с ней уходило чувство притяжения.

Их небольшие апартаменты находились в самом конце отеля, чтобы Фьорсен мог играть столько, сколько захочет. По утрам, пока он упражнялся, Джип выходила в сад, каменными уступами спускавшийся к берегу моря. Закутавшись в меховое манто, она сидела там с книгой. Вскоре Джип изучила все окрестные вечнозеленые растения, каждый новорожденный цветок: вот обриета, вот калина, вот маленький белый цветочек, названия которого она не знала, а вот барвинок. Воздух немного прогрелся, уже пели занятые брачными приготовлениями птицы, весна по крайней мере дважды проникала в ее сердце чудесным ощущением, когда все естество чует в запахе земли и ветра зарождение новой жизни; такое чувство бывает перед самым началом весны, и твоя душа одновременно и поет, и ноет. Часто налетали чайки и жадно вытягивали шеи, их крики были похожи на мяуканье котят.

В саду Джип охватывало чувство единения со всем, что ее окружало, никогда не посещавшее ее наедине с мужем. Она не подозревала, насколько сильно повзрослела за эти несколько дней, насколько глубоко в лирическую мелодию ее жизни вторглось бассо остинато. Жизнь с Фьорсеном открыла ей глаза не только на «мужскую природу»: из-за своей неисправимой чувствительности она насквозь пропиталась настроениями мужа. Он вечно восставал против всего на свете, потому что этого от него ожидали другие, но, подобно большинству артистов-исполнителей, Фьорсен не умел логически мыслить, а попросту брыкался, реагируя на уколы. Он мог потерять голову от восторга, увидев закат, ощутив аромат, услышав мелодию, испытав не изведанную прежде ласку, броситься в сострадании помогать нищему или слепцу, отшатнуться в отвращении от человека с толстыми ногами или длинным носом либо в презрении – от женщины с плоской грудью или ханжескими манерами. Он мог размашисто шагать или едва волочить ноги, мог петь, смеяться и смешить ее до колик, а через полчаса сидеть, уставившись в темную бездну, придавленный приступом жуткой хандры. Джип безотчетно окуналась вместе с ним в глубокие воды эмоций, но неизменно делала это изящно, прихотливо, никогда не забывая об уважении к чувствам других людей.

Несмотря на одержимость любовными утехами, Фьорсен умудрялся не вызывать у нее раздражения, потому что никогда не упускал случая показать восхищение ее красотой. Стойкое ощущение, что она чужая в кругу приличных, респектабельных людей, которое Джип однажды пыталась объяснить отцу, заставляло ее, сжав зубы, сопротивляться потрясению от новых открытий. Однако в других отношениях потрясений не удавалось избежать. Она не могла привыкнуть, что мужу совершенно безразличны чувства других людей, к беспощадному презрению, с которым он смотрел на тех, кто действовал ему на нервы, к его репликам вполголоса в их адрес – точно так же он отзывался о ее отце, когда проходил с графом Росеком мимо статуи Шиллера. Эти замечания заставляли Джип ежиться, однако подчас они бывали невероятно забавны, и она не могла удержаться от смеха, о чем потом страшно сожалела. Она замечала, что мужу не нравится ее реакция. Ей же казалось, что она поощряет его насмешки над другими. Однако Джип ничего не могла с собой поделать. Как-то раз она просто встала и ушла. Фьорсен побежал за ней, опустился на колени у ее ног и, как большой кот, стал тереться головой о ее ладони.

– Прости меня, Джип, но они такие дикари. Кто тут удержится? Скажи, кто, кроме моей Джип?

Пришлось его простить. Но однажды вечером, когда он не на шутку разошелся во время ужина, Джип сказала:

– Нет, я больше не могу. Дикарь здесь только ты один. Это ты ведешь себя с ними как последний дикарь!

Фьорсен с потемневшим от гнева лицом вскочил и выбежал из зала. Это был первый случай, когда он дал волю гневу в ее присутствии. Джип в смятении чувств сидела у огня. Ее почему-то мало тревожило, что она нанесла ему обиду. По идее это она должна была чувствовать себя виноватой!

Но когда Фьорсен не появился к десяти вечера, Джип заволновалась всерьез. Какую ужасную вещь она сказала! И все-таки в душе ей не хотелось брать свои слова обратно. Он действительно вел себя как дикарь. Джип хотелось успокоить нервы игрой на пианино, но было уже поздно и она решила не тревожить покой других постояльцев. Подойдя к окну, она стала смотреть на море, чувствуя себя побежденной и растерянной. Джип впервые дала волю своим чувствам в отношении того, что Уинтон называл хамством. Будь Фьорсен англичанином, она никогда бы не увлеклась мужчиной, попирающим чужие чувства. Но если так, что тогда ее привлекло в нем? Необычность, порывистость, гипнотическое обаяние, влечение к ней и, наконец, музыка! Ничто не могло заслонить эти качества. Музыка Фьорсена струилась, бушевала, тихо вздыхала – как море за окном, темное, с каймой прибоя, бьющееся о скалы. Или море при ярком свете дня – густого цвета, с белыми чайками над водой. Или другое море – в зигзагах изменчивых течений, нежное, улыбчивое, тихое, до времени сдерживающее свое непредсказуемое буйство, выжидающее, когда можно будет снова вскипеть и встать на дыбы. Вот чего она хотела от мужа: не его объятий, даже не его обожания, остроумия или странной, грациозной, напоминающей кошачьи повадки вкрадчивости, нет, она жаждала только этой одной части его души, ускользающей сквозь пальцы и столь волнующей ее собственную душу. Что, если, когда он придет, подбежать к нему, обнять за шею, прижаться, раствориться в нем? Почему бы и нет? Это ее супружеский долг. Почему бы не находить удовольствие в его исполнении? Ее бросило в дрожь. Природное чутье, слишком глубокое, чтобы поддаваться анализу, спрятанное в самом дальнем уголке сердца, заставило ее отшатнуться, как если бы она оробела, реально испугалась отпустить вожжи и отдаться любви, чутье, похожее на неуловимый инстинкт самосохранения перед лицом смертельной опасности, предохраняющий от выхода за грань. Да, это было то самое чувство, когда дух невольно захватывает от любопытства при виде пропасти и от страха подойти ближе и поддаться непреодолимой силе, влекущей вниз.

Джип перешла в спальню и начала медленно раздеваться. Ложиться спать, не ведая, где муж, чем занят и что думает, было непривычно, поэтому она долго сидела, расчесывая волосы щетками в серебряной оправе и глядя в зеркало на свое бледное лицо с большими, полными тьмы глазами. Наконец, пришла мысль: «Я ничего не могу поделать! Мне все равно!» Джип легла в постель и выключила свет. Ей было неуютно и одиноко. Огонь в камине потух. Она сама не заметила, как уснула.

Ей приснился сон: она сидела в купе поезда между Фьорсеном и отцом посреди моря, вода с тихими вздохами и шелестом поднималась все выше и выше. Джип всегда просыпалась, как сторожевая собака, в долю секунды переходя от сна к бодрствованию, и поэтому тут же поняла, что в гостиной играет скрипка – в котором часу ночи? Она, не вставая, прислушалась к зыбким, невнятным звукам незнакомой мелодии. Пойти и помириться первой или подождать, пока он сам придет? Она дважды порывалась соскользнуть с кровати, но оба раза, словно судьбе было угодно, чтобы она не вставала, звук скрипки вдруг нарастал, и она думала: «Нет, нельзя. Все по-прежнему. Ему наплевать, даже если он когда-то разбудит. Он всегда делает что захочет и ни с кем не считается». И зажав уши руками, продолжала лежать без движения.

Когда Джип наконец отняла руки, стояла тишина. Она услышала шаги и притворилась спящей, но его даже это не смутило. Она молча вытерпела поцелуй, хотя в груди все окаменело – от мужа воняло бренди! На следующее утро он, похоже, ничего не помнил, зато помнила Джип. Ей отчаянно хотелось узнать, что он пережил и где был, но гордость не позволила спросить.

В течение первой недели Джип отправила отцу два письма, но потом не находила в себе сил писать и ограничивалась редкими открытками. К чему рассказывать отцу о своей жизни в компании того, кого он на дух не переносит? Неужели он был прав? Такое признание нанесло бы ее гордости глубокую рану. В то же время Джип начала тосковать по Лондону. Мысли о маленьком доме были оазисом в пустыне. Когда они там обживутся и смогут вести себя, не опасаясь задеть чужие чувства, возможно, жизнь войдет в нормальное русло. Муж по-настоящему вернется к работе, она будет ему помогать, и все пойдет по-другому. Новый дом – столько дел: новый сад, где скоро начнут цвести фруктовые деревья; она заведет собак и кошек, станет ездить верхом вместе с отцом, когда он будет приезжать в гости. Их будут навещать тетка Розамунда, друзья, в их доме будет звучать музыка по вечерам, а можно устраивать и танцы: Фьорсен прекрасно танцевал, да и она тоже, они оба любили танцевать. А концерты! Как приятно быть причастной к его успехам. Но главное радостное предвкушение – это дом. Она превратит его в очаровательное гнездышко, не побоится смелых экспериментов с формой и цветом. Однако в глубине души Джип понимала: думать о будущем, отгоняя от себя мысли о настоящем, – недобрый знак.

Что ей действительно доставляло удовольствие – так это прогулки на яхте. Выпадали лазурные деньки, когда пригревало даже мартовское солнце и дул не слишком сильный ветер. Фьорсен прекрасно поладил со старым морским волком, чью лодку они снимали, – скрипач вообще легче всего находил общий зык с простыми людьми.

В такие часы Джип посещало ощущение настоящей романтики. Синева моря, скалы, лесистые вершины южного побережья, дремлющие в сверкающей дымке. Фьорсен, не обращая внимания на шкипера, обнимал ее за плечи. В море ей удавалось подавить натянутость и ощутить некоторую духовную близость. Джип искренне пыталась лучше понять мужа в эти первые недели, принесшие первые же разочарования. Чувственная сторона брака ее не занимала – не испытывая страсти сама, она не могла упрекать в ее проявлении мужа. Когда однажды после жарких объятий он скривил рот в горькой улыбке, словно говоря: «Да, вот как ты обо мне заботишься», она ощутила раскаяние пополам с обидой. Проблема залегала глубже – в ощущении непреодолимого барьера и в инстинктивном нежелании раскрывать свою душу. Закрываясь от мужа, она не могла проникнуть и в его душу тоже. Почему он часто смотрит на нее так, словно его взгляд проходит сквозь нее? Что заставляет его в самом пылу игры вдруг взять яростную или жалобную ноту, а иногда и вовсе отшвырнуть скрипку? Почему после припадков неистового веселья он на несколько часов впадает в хандру? И самое главное – какие мечты посещают его в редкие моменты, когда музыка преображала его странное бледное лицо? Или ей это только чудилось и он ни о чем не мечтал? Чужая душа – потемки, но не для тех, кто любит.

Однажды утром Фьорсен получил письмо.

– Ага! Граф Росек желает осмотреть наш дом. «Гнездышко милых голубков» – вот как он его называет.

Неподвижное как у сфинкса, приторное лицо поляка, знавшего, похоже, много тайн, вызвало у Джип неприятные воспоминания. Она спокойно ответила:

– Чем он тебе нравится, Густав?

– Нравится? О, Росек – полезный человек. Хорошо разбирается в музыке и… в других вещах.

– Мне кажется, у него злобный нрав.

Фьорсен рассмеялся:

– Злобный нрав? На что ему злиться, Джип? Он хороший друг. И тобой восхищен, невероятно восхищен! Он имеет успех у женщин. Любит повторять: «‘J’ai une technique merveilleuse pour seduire une femme»[10].

Джип рассмеялась:

– Фу! Он похож на жабу.

– А-а, я ему передам. Он будет польщен.

– Если ты это сделаешь, если ты выдашь меня, то я… я…

Фьорсен вскочил и заключил ее в объятия. На его лице отразилось такое комическое раскаяние, что Джип немедленно успокоилась. Позже она обдумала сказанное и устыдилась своих слов. Как бы то ни было, Росек – подлиза и расчетливый сластолюбец, она в этом не сомневалась. Мысль, что граф крутился около их маленького дома, почему-то лишала предстоящее возвращение всякой прелести.

Они отправились в Лондон тремя днями позже. Пока такси объезжало стадион для крикета «Лордс», Джип держала Фьорсена за руку. Ее переполняла радость. На деревьях в соседних садах набухли почки, уже расцветал миндаль, причем в полную силу! Машина свернула на их улицу. Номер пять, семь, девять… тринадцать! Осталось всего два дома! А вот и он, дом под номером девятнадцать, белые цифры на зеленой, как листва, ограде под ветками сирени с набухшими почками. Да, здесь тоже цветет миндаль! Пока рассматривала поверх высокой изгороди приземистый белый дом с зелеными ставнями, Джип чуть не столкнулась с Бетти, стоявшей с улыбкой на широком раскрасневшемся лице. Из-под мышек у нее выглядывали мордочки двух чертенят с навостренными ушами и блестящими, как алмазы, глазками.

– Бетти! Какая прелесть!

– Подарок майора Уинтона, моя милая… мэм!

Обняв толстуху за пышные плечи, Джип подхватила двух щенков скотч-терьера и прижала к груди, а те принялись повизгивать и лизать ее в нос и уши. Джип пробежала через квадратный холл в гостиную с выходом на газон и, обернувшись в проеме застекленной двери, осмотрела безупречно убранную комнату, где все, естественно, следовало переставить. Белые стены с отделкой из черного и атласного дерева выглядели даже лучше, чем она себе представляла. В саду – ее саду! – на грушах почки еще не раскрылись, вдоль стен расцвело несколько желтых нарциссов, на магнолии проклюнулся первый цветок. Все это время она прижимала к себе щенков, наслаждаясь исходившим от них духом юности, тепла и мягкой шерсти, а те ее облизывали. Из гостиной она взбежала наверх по лестнице. Ее спальня, гардеробная, комната для гостей, ванная комната – Джип все обежала за минуту. Ой как здорово быть у себя дома, быть… Внезапно ее схватили сзади и оторвали от пола – в этой беспомощной позе, с горящими глазами, она повернула лицо так, чтобы муж мог достать своими губами ее губы.