Не думай. Не дыши

Подло было винить отца. Но я была ребенком и не понимала, сколько пришлось вынести папе. Я знала все только о своей боли. Мне нужно было кого-то обвинить. Так на секунду становилось легче – со злостью высвобождалось горе.

– Я знаю, детка. Я виноват.

От его смирения я распалялась еще больше. Но с годами боль обрела иные очертания. Она никуда не ушла, просто теперь она зарубцевалась, она не воплощалась в гневе. Боль стала моей броней. Меня утешало, что мама ничего не почувствовала. Страшнее всего умереть в муках. От чипа, к примеру. Утешает и то, что мама не увидела настоящего ужаса, свидетелями которому мы ныне стали. Ее чистая душа не выдержала бы этой реальности. Было бы патетично заявить, что мама пала жертвой великой революции. Если бы это было так… только вот все было зря. Эти потуги обрести свободу только все усугубили. Людям вечно мало. Мало демократии, мало прав. И вот, теперь у нас нет ничего. Жертва моей мамы была напрасной. А ведь она верила в счастливый исход. В то, что она будет петь в свободном мире. Спою ли я за нее?

Я возвращаюсь в свою паршивую реальность, чтобы начать рационально мыслить. Не хочу умереть, как бы жизнь мне ни опостылела.

Пытаюсь отдышаться, чтобы восстановить свое восприятие действительности. За окном пышными облаками слоится дым. Что-то все-таки подорвали. Я встаю и быстро хватаю сумку со всем необходимым – такая есть практически у всех. Где респиратор? Беру его, надеваю, и выбегаю из квартиры. Сирена продолжает истошно вопить, сотрясая стены дома. Вижу соседку с 21-го, она держит ребенка на руках, в ее глазах не страх, но отчаяние, – никогда не понимала, как люди умудряются плодиться в такое беспощадное время. Эгоизма нашему виду не занимать.

– Вам помочь? – кричу я.

Она машинально качает головой, пытается выдавить улыбку, которая сейчас совершенно неуместна. Девчушка на ее руках полусонным взглядом скользит по моей фигуре. Меня начинает мутить.

В укрытии уже довольно много людей – это я опоздавшая, бившаяся в посттравматическом припадке. Современные бомбоубежища сконструированы более надежно, чем когда-либо. По крайней мере, нам так говорят. Но способно ли хоть одно бомбоубежище уцелеть при настоящей атаке? История умалчивает.

Здесь есть все самое необходимое: люди рассыпаны по кроватям, которые обозначены номерами, соответствующими квартирным. Есть холодильники и уборная. Несколько кулеров – воды должно хватить на несколько суток. Телепланшет тоже имеется, сейчас он горит красным с то и дело выплывающим словом ТРЕВОГА. Даже здесь мы слышим хлопки, раздающиеся снаружи, но они как будто стихают.

– Воздуха хватит на двое суток, не больше. – Обращается мужчина из 5Ф к соседу.

– На кой черт нам тогда эти штуковины? – сосед-старик трясет респиратором.

– В респираторе вы протянете дольше.

– Никто не собирается торчать тут двое суток, – встревает еще кто-то, – сейчас все кончится.

– Только вот для кого, – снова кряхтение старика. – Нового восстания не избежать, вот вам и подтверждение.

– Скажите спасибо, что сейчас ночь, иначе вас бы точно хватил удар, – ответила женщина в очках, которая обнимала детей, укрытых покрывалами.

– Да плевать я хотел! Я свое отжил. Лучше помереть честным человеком, чем сраной марионеткой в руках этих извергов!

Все молча потупили головы. Маленькие дети сопели в полусне. Женщина, вошедшая следом за мной, бросала на меня взгляды. Я же просто ждала. Мыслей уже не было. Вот бы так было днем, а не сейчас, когда самое время подумать, о чем хочется!

В укрытии мы просидели пару часов, отбой дали ближе к утру. Некоторые так и остались спать на своих кроватях, боясь подняться домой. Меня же обуяли иные чувства – я никак не могла бы их описать. Изощренная смесь беспокойства и надежды. Если разговоры о восстании – правда, может случиться новая революция, которая свергнет правительство и упразднит наш текущий режим власти. Но все это казалось утопией. Слишком хорошо звучит, чтобы обернуться истиной. В любом случае меня это не касается, что я могу? Я уж точно не революционерка. Не теперь. Или…

Тут я вспомнила о своей затее, связанной с моими студентами. Сейчас это казалось куда опаснее, чем накануне. Бравада моя должна была истончиться, однако же я почувствовала прилив сил. Кто знает, может, эта микро-революции тоже даст плоды? Попытаться точно стоит. Трусость порождает сомнение. А я никогда не была трусихой.

5

– У тебя что, разум помутился? – В грозном шепоте Фреда читалась растерянность.

– Понимаю, как это звучит. Постарайся успокоиться и вдумайся, но не вовлекайся.

Я знала, что Фред умеет ладить с чипом, как и я, но все-таки эта новость могла выбить его из колеи: сердце начнет колотиться, пульс ускорится, мысли будут спутанными, реакции слишком быстрыми – чип считывает именно это. Наше тело сдает нас с потрохами.

– Нет. – Фред глядел на меня в упор, его светлые глаза были непроницаемы. – Эсти, я не позволю тебе так рисковать. – Он замотал головой, ослабил галстук, весь этот разговор был ему крайне неприятен.

– Послушай, я знаю, что это полнейшая дикость. Честно говоря, я сама не понимаю, как решилась даже задуматься об этом. Но есть кое-что поважнее собственной безопасности. Кое-что вечное. Что-то сильнее нас, что живет в веках. Мы умрем, Фред. Но искусство, литература, любовь к прекрасному останутся – конечно, только в том случае, если мы передадим все это следующему поколению.

– Ой да брось ты эту тираду! – Фред махнул рукой, гримаса исказила его лицо с безупречным римским профилем. – Вся эта беспечная романтика могла бы быть очаровательной в иные времена, Эстер. Сейчас же глупо жертвовать своей головой во имя прекрасного. Ты не Прометей. Забудь об этом. Я не позволю… не позволю. – В волнении он снял пиджак и отошел к окну. Я знала, что он не хочет, чтобы я видела его лицо в эту минуту.

Мы молчали.

Я отчаянно боролась со своими эмоциями. Это все казалось таким нелепым – ссориться из-за вещи, которую мы оба страстно любим. В прошлой жизни мы бы делали любимое дело и не думали спорить из-за очевидного. Сейчас же наши души раздирают в клочья условности и страх. Фред стал преподавателем, чтобы осветить сердца своих студентом, наполнить их музыкой слов. Но теперь не может сделать ничего из того, о чем так грезил. Его руки связаны. И мне следует это принять, но я не могу. Что-то во мне начало пробуждаться, и я пока не могу дать этому дефиницию.

– Фредди, – наконец произношу я, он вздрагивает, – этой ночью случилось что-то, чего наше правительство вместе с Андерсоном уж точно не ожидали. Кажется, грядет новое восстание. Мы не можем взять оружие и пойти в стеклянный замок Андерсона. Но мы можем сделать то, что в наших силах. Они воздействуют на нас через наш мозг, но мозг – это физиология. А вот сознание, душа – другое. Мы можем показать и рассказать студентам, что можно иначе. Что было иначе. Через книги. Через поэзию. Слово – наше оружие. Я не хочу бояться. Только не сейчас. Они просили меня об этом. Я могу спрятаться в нору и трястись за свое жалкое существование, а могу сделать что-то важное. Просить тебя помочь – очень и очень эгоистично, но других воинов слова я не знаю, Фредди. – Он обернулся, и в его глазах теперь звучали переливы сожаления и бессилия. Страшное зрелище.

– Эсти…

– Я не буду давить, но прошу тебя просто подумать. Подумай об этом ночью, а завтра сообщи мне о своем решении. Вспомни старого Фреда. Вспомни то, чему ты сам меня учил. Эти дети заслужили знать то, что знаю я благодаря тебе.

– Мы все заслуживаем чего-то большего. Например, жизни.

И через мгновение:

– Как ты можешь просить меня о таком? – Его руки плясали в воздухе от возмущения.

– Ты бледный. Сядь и выпей воды, или… – я принялась оглядывать кабинет в поисках «секретного шкафчика», – может быть, есть что-то, что вернее тебя успокоит?

– Эсти, черт тебя дери…

– Гляди, аккуратнее с выражениями, – подмигнула я, вставая.

Он выдохнул, и как будто с воздухом, что вышел из его легких, вышли оставшиеся силы, которые он положил на сопротивление.

– Я восхищаюсь твоей решимостью. Но я – не ты.

– Послушай-ка, приятель, по-моему, это не я осталась в любимом институте, который оккупирован со всех сторон идиотскими правилами, законами и постановлениями. В такой сложный период ты не сдался. Ты борешься за то, что тебе дорого. Неужели это не проявление смелости и решимости?

Фред быстро пожал плечами и принялся тереть переносицу – могу вообразить его напряжение. Мне кажется, если бы его можно было материализовать, оно придавило бы нас к стенам кабинета.

– Я просто больше ничего не умею. Мне некуда идти. Я не могу этого лишиться. Просто не могу.

Мое сердце рухнуло в какие-то неизведанные недра, откуда его не достать.

– В любом случае спасибо, что не послал меня сразу же.

Губы Фреда дрогнули от непроизвольной улыбки.

– Эсти, ты меня всегда восхищала. Я… прости меня.

Мне вдруг стало безмерно его жаль. Эта жалость прилипла к моей душе, неужели я все-таки еще могу что-то чувствовать?

– Все в порядке, – я подошла к Фреду и взяла его за руку. – Я же понимаю, что прошу слишком много. Может быть, я замечталась, забылась. На какое-то время я вернулась в прошлое, вспомнила ту себя, того тебя. Но мы – уже не мы, глупо это отрицать.

Я чувствовала, что он смотрит, как я ухожу. Чувствовала, что ему больно. Он был беспомощен, и это ранило его так сильно – я не в силах была постичь масштабы этой раны. Мир Фреда был крайне неустойчивым, и любой неправильный шаг по этому мостику мог вмиг ввергнуть его в кипящую лаву.

Помню, как впервые увидела Фреда и сразу ощутила какое-то невероятное умиротворение. Он воплощал собой надежность, силу и блестящий ум. Такие мужчины всегда выглядят так, словно знают ответ на любой вопрос. Фред олицетворял собой гармонию красоты внутренней и внешней. Я обожала смотреть, как он ерошит свои светлые волосы, когда читает отрывки из «Божественной комедии». Слушать его было – настоящей отрадой. Он спорил со студентами уверено, понимая, что примет поражение в случае своей неправоты. Его уверенность меня покорила. Я была влюблена до крайности.

Я посещала его факультатив. Это были лучшие два часа за всю неделю – мой любимый предмет и любимый мужчина. Девичьи грезы питал романтический ореол, который укутывал Фреда. Стоило ему появиться в аудитории, и все становилось неважным. Только он и слова великих.

Он хвалил мои сочинения. Я не смущалась, я знала, что они хороши. Но как-то он попросил меня задержаться и разобрать один фрагмент из написанного мной эссе. Рядом с ним я как-то особенно робела, эта юношеская романтизация умных взрослых мужчин кажется смешной, когда тебе за двадцать пять, в девятнадцать же все это – очаровательная авантюра; приключение, о котором ты непременно захочешь написать поэму.

– Эстер, садись, пожалуйста, – он встал, как только я вошла. Невозможно было не почувствовать в воздухе волнение, исходившее от него.

Я села напротив, скрестив кисти рук. Фред снял очки и потер переносицу – этот жест сопровождает его всю жизнь.

– Я прочел твое последнее эссе, очень смело. Ты хорошо прочувствовала тему сегрегации. Часто бунтари, подобные тебе, слишком энергичны в высказываниях, но твой язык не рубит секатором. Он более гибкий, чувственный… – Фред откашлялся, я не понимала причин его смущения. – Словом, ты молодец. С твоего позволения, я хочу направить эту работу в одно местное издание «Сегодня», они могут предложить тебе стажировку.

Я обожала «Сегодня», они делали подкасты с общественными деятелями, а их статьи выходили по 20 штук каждый день. Печатная журналистика осталась в далеком прошлом, которого я не застала, но зачитывалась текстами в электронном виде и чувствовала от этого невероятную радость.

– Это было бы чудесно! Спасибо, мистер Стивенсон. Ваше участие очень ценно… может быть, вы посмотрите критическим взглядом на некоторые мои тексты?

Я порылась в своей сумке и выудила несколько листков. Фред явно удивился рукописным материалам – так уже редко кто писал, разве что мы с ним.

– Вот. Кое-какие наработки. Почитайте, если будет время. – Я пожала плечами, как бы намекая, что это пустяковина, не претендующая на что-то выдающееся.

– Я буду рад тебе помочь, Эстер! Приятно удивлен, что ты пишешь в свободное время. – Его глаза заблестели.

– Да, я это люблю. – Тут же потупила взгляд.

С того момента я стала часто захаживать в его кабинет. Поначалу между нами не было ничего, кроме разговоров о литературе и разборов моих текстов. Любовь к словам нас сблизила. Периодически мы встречались в кофейнях, говорили взахлеб и не следили за временем, что текло столь стремительно. Я чувствовала, что он проявляет ко мне симпатию, но стыдится этого. Я же была влюблена по самые колготки. В какой-то момент я поняла, что больна им не на шутку. Мне было важно получить его одобрение, он стал для меня настоящим воплощением чего-то божественного.

Конечно, немудрено, что мы перешли к более неформальным отношениям спустя год. Никто об этом не знал, даже Тори, которая училась на факультете менеджмента и делила со мной комнату в общаге.

Мы сидели на открытом балконе в его квартирке, и тогда я прочла в его глазах одновременно любовь и какое-то мучительное сопротивление всему, что происходило между нами. Мы пили дешевое вино, и, казалось, я никогда не была счастливее, чем в ту минуту. Но этот его взгляд…

– Фред, тебя что-то тревожит?

– Кажется, я люблю тебя, Эсти, – он обречено вздохнул. – И я чувствую себя настоящим ублюдком.

Я поставила бокал на столик и нырнула к нему на колени, взяв лицо Фреда в свои ладони.

– Даже не смей так думать, – я коснулась его губ и забыла, как меня зовут.

Наши свидания согревали нас недолго. Я переживала за его репутацию, а он постоянно клял себя за несдержанность и несоблюдение субординации. Не знаю, как нам удалось сохранить приятельские отношения. Любила ли я Фреда по-настоящему, или мне просто вскружила голову эта жгучая смесь его обаяния и интеллекта? Да что за бредни, конечно, я его любила. И эта любовь переросла в уважение и прочную духовную связь. Я боялась причинить ему боль. Я не имела на это право.

Вернувшись домой, я попыталась выдохнуть этот день. В голове было ровным счетом ничего – это мне на руку. Когда наступила ночь, и чип «ушел на боковую», я уселась за слова. Однако же слов не было, и я злилась. Спустя час бесцельного созерцания чистого листа я решила сдаться и лечь спать. Но нужно было хотя бы почитать, чтобы время не прошло даром. Я принялась за поиски той книги, которую начала два дня назад, и тут раздался звонок… Сердце чуть не пнуло меня в горло.

– Да? – гаркнула я в трубку.

– Эсти… – голос Фреда.

– Ты напугал меня до смерти, я хотела… ну, ты понимаешь.

– Да. – И он точно понимал. – Прости, что звоню поздно, но я подумал о том, что ты мне сказала сегодня.

– Ох, Фред, не бери в голову. Это все нелепица, утопия, я понимаю…

– Нет, Эсти, послушай…

– Да брось, говорить тут не о чем.

– Боже, Эстер!

– Фред?

– Ты невыносима, ты это знаешь?

– То же мне, удивил.

– В общем, Эсти… давай сделаем это.

6

Перевалило за два часа ночи. Фред сидел напротив меня, сложив руки с закатанными рукавами рубашки и усиленно осмысливая все, что мы решили наворотить. Сейчас мое геройство заметно понизило свой градус, и я не чувствовала ни толики уверенности. Странно. В человеке может спорить бесконечное число чувств за долю секунды. Во мне мешались страх, опасения, усталость, ответственность и еще полсотни чего-то такого, в чем мне не разобраться на трезвую голову.

– Сварить эспрессо? – решила я раскрошить наконец тишину, которая напоминала плотное песочное тесто.

Фред кратко кивнул. Его мыслительный процесс сейчас не стоило прерывать. Вокруг него, казалось, вот-вот зазвенят искры – такое напряжение ощущалось во всем его теле.

Я сделала кофе, молча поднесла ему. Натянула рукава свитера до самых кончиков пальцев. Села на пол и принялась смотреть на Фреда в попытках уловить перемены на его лице.

Вот примерно так же мы сидели в тот вечер, когда решили, что больше не можем быть вместе. Хотя мы никогда и не были вместе по-настоящему. Но тогда я поняла, что этого и не могло быть. И не будет. Ни в одном из миров. В тот момент мое сердце буквально превратилось в расколотый орех – только ядра в нем не было. Все сжималось до микроскопического состояния. Я и сама превратилась в крошечное, ничего не значащее пятно на полу. Тень. Безмерное нечто. Абстракция.

Сейчас же я глядела на Фреда и чувствовала только одно. Надежду. Он был моим оплотом, другом, поддержкой. В голове не укладывалось, что я страдала тогда. Я и Фред – больше, чем любовники. Только дружба может быть крепче любви.

– Только ночи… – голос Фреда эхом пронесся по комнате, я еще плотнее вперилась в его лицо глазами. – У нас есть только ночи.

– А я-то думала, твои пыхтения приведут к чему-то менее очевидному.

Хлебнул из чашки. Усмехнулся.

– Уж прости, что сейчас мои грандиозные идеи не адекватны ситуации в мире.

– Прощаю.

Помолчали. Он еще отпил из чашки и посмотрел на меня исподлобья. Тень уютно прилегла на его лоб – я помню этот его взгляд, он сквозит болью бессилия.

– Что, по сути, мы можем? Только это. Я могу порыться в закромах, найти книги, но это будет сложно. – Фред потер переносицу, его уставшие глаза алели, кофе не помогал взбодриться. – У тебя что-то осталось?

У меня есть привычка покусывать щеку изнутри, когда я волнуюсь или балансирую между двумя опорами из возможных решений. Сейчас я прокусила щеку до крови. Я знала, что могу доверять Фреду как себе, однако же в наши дни боишься даже собственных мыслей…

Каждое принятое мной решение неизбежно ведет к веренице последствий. Какими они будут? Навредят ли мои действия Фреду? Я слишком много думаю. Слишком. Но на то мне и дана ночь.

– Подожди секунду.

Я встаю и направляюсь к окну, беру пульт, который завесит шторы максимально плотно. Ни единому проблеску света не пробиться сквозь эту тьму. Символично, что теперь мы с Фредом олицетворяем этот самый проблеск.

Моя квартира не может похвастаться обширными территориями, но у меня есть крохотная гардеробная с крохотным секретом. В подпол «вшит» потайной ящик. Его не так-то просто найти. Только моим туфлям известно, что прячется под их домами-коробками. Обувной шкаф прикрывает то самое место, где прячутся мои рукописи, а ниже – книги. Отодвигаю шкаф, поддеваю плиту и вуаля! Снимаю ее, вынимаю ящик с бумагами и книгой, которую читала сейчас, а под ним в одеяле из пыли лежит то, что было моей библиотекой. Пара десятков выживших. Мне удалось бы неслабо разбогатеть, вздумай я их продать. Я перечитывала их сотни раз, но уже давно не доставала, дабы не травить душу. Однажды мне вообще захотелось от них избавиться, чтобы не искушать судьбу, но рука не поднялась. Это то же самое, что усыпить любимого питомца. Усыпить часть своей души.

– Ты знал, что некоторые из тех, у кого оставались книги, прочитывали их в последний раз и сжигали?

– Был огромный митинг лет десять назад, – поддакнул Фред. – Это сложно забыть. Тогда эти психи палили книги на площадях, чтобы выразить протест против закостенелой системы. «Цифровая эра, бумаге больше нет места на планете, бла-бла», – Фред тяжело вздохнул. – Экологическую революцию, мать ее, приплели. Деградация…

– Тебя бы за трибуну, – усмехнулась я.

– Хорошо, что чип тебя не слышит.

– Пошел бы он к черту. Я нашла Шекспира. Годится?

– Спрашиваешь!

Я услышала в его голосе нотки энтузиазма – Шекспир обладает куда более бодрящими свойствами, с эспрессо не сравнится. Литературоведы так и не смирились с изуверствами по отношению к книгам. Месть наша будет сладка…

– Ну что, вдарим по «Гамлету»? – Я чувствовала трепет от самой мысли, что смогу рассказать о Шекспире студентам.

– У тебя глаза фонарями загорелись. Вот она, сила литературы, – Фред посмотрел на меня почти с нежностью.

Вдруг улыбка упорхнула с моих губ, глаза-фонари потухли, я опустила руки, держащие книгу. И снова вторая крайность настигла меня. Эйфория всегда длится недолго.

– Эсти? – Фред положил руку на мою ладонь. – Что не так?

– Как будто бы все не так. Все, что происходит, в корне не так. В самой своей сердцевине. Я забываюсь, когда мы обсуждаем эту затею, но… стоит проснуться, и меня рикошетит в реальность. Сумеем ли мы ей противостоять?

Фред отечески улыбнулся – врубил препода.

– Если ты ничего не делаешь, значит, молча соглашаешься с системой, разве не так?

– Весь этот пафос давно утратил свою актуальность. Какие из нас борцы за справедливость, мы просто хотим читать. – Шекспир рухнул из рук, подняв в воздух туман из пыли.

Полминуты он смотрел на меня, подняв брови, затем мы одновременно разразились хохотом.

– Так давай читать. Если быть честным, меня это самого порядком достало.

– Да ну? – притворно удивилась я. – А я-то думала, ты в восторге.

– У меня найдется томик «Гамлета», – Фред поднял книгу и отряхнул ее. – Еще можно попробовать поискать в институтских закромах хотя бы экземплярчик.

– Не все из курса поддержат эту идею. Я чувствовала их страх. И это нормальное чувство. – Я помолчала. – Знаешь, мне кажется, если нам все-таки грозит наказание, я готова его принять. Зачем дорожить тем, что тебе не принадлежит? Это я про жизнь.

Фред улыбнулся, откинул голову, в его взгляде читалось что-то вроде восхищения. Я устала читать его глаза, в конце концов мы с ними были давними и очень хорошими знакомыми.

– Твоя жизнь ценна, Эстер. И сломать тебя не так просто, хотя одно время мне казалось, что им почти удалось это сделать.

– В какой момент? – Я удивилась.

– Когда ты пришла в институт.

Почему-то мне стало стыдно. Я до сих пор не понимала, как воспринимать тот свой поступок: как проявление силы или же слабости? По крайней мере, с восприятием Фреда все было понятно.

– Ты думаешь, я тогда спасовала?

– Нет. Я думаю, тебе просто не оставили выбора. Иногда наши принципы конфликтуют с реальностью.

– Иногда? – Моя ирония граничила с нарочитым сарказмом.

– Кто-то нашел свое место в этом параде безумцев, – Фред пожал плечами. – Если бы система была противна всем и каждому, ее бы уничтожили. Стало быть, она имеет своих приверженцев, а мы соглашаемся со сложившимися порядками, разве нет?

Я не знала, что сказать. Ощущение, что я играю по чужим правилам, сжирало меня не первый год, но сейчас как-то особенно жадно. Взяв книгу, что лежала на коленях Фреда, я раскрыла ее. Шорох пожелтевших страниц наполнил комнату. Когда-то так звучали опадающие листья деревьев. Симфония умершего мира.

– Если бы они знали, каким будет будущее, – я обращалась к героям пьес Шекспира, – решились бы они что-то изменить?

– Теперь решать только нам.

– Если бы все было так просто. Белое или черное, черное или белое. Определился и сделал выбор. Я не выбирала этот мир, но соглашаюсь жить в нем, значит, я просто приспособленец?

– Приспособиться – значит, сдаться. Принять то, что дают. Ты же отвергаешь эти порядки. Ты не стала работать на правительство, ты продолжаешь писать, хотя это запрещено. Ты хочешь показать студентами настоящую литературу. Приспособленцы не борются, Эсти. Они просто плывут по течению.

Резон в его словах определенно был. Мне всегда было непросто видеть свои сильные стороны. Еще сложнее – признавать их. И тот факт, что я уже делаю что-то, что выражает мое сопротивление, должен вызывать во мне гордость.

– Что ж, – Фред встал, – я поеду. Завтра займусь книгами. А потом мы соберем ребят. Постарайся не думать о революциях в течения дня, идет?

– Я не думаю о них вообще. А вот кто-то вышел за рамки дум. Те, кто поднимают восстание.

– Это была диверсия, не более.

– Тебе хочется в это верить?

– Мне хочется, чтобы это оказалось неправдой. Восстание было бы очень кстати, как считаешь?

Приятно было видеть прежнего Фреда, который верит в лучшее будущее, хоть и старается адаптироваться к нынешним обстоятельствам.

Когда Фредди уехал, я попробовала заснуть, но ворох мыслей не дал мне такой возможности. И все-таки у меня был выбор. «Приспособленцы не борются», – так сказал Фред. А кто сказал, что борьба должна вестись открыто?

7

Да уж, мы знатоки во всем, что касается притворства. Все упорно делали вид, что той ночью ничего не произошло. Незначительные разрушения быстренько залатали, и не осталось и намека на воспоминание… но если бы мы помнили только последствия. Мы помним причину.

«Сволочи!» – хочется думать так, но вместо этого использую свою «азбуку Морзе» – «затейники!». Синонимично? Если только использовать сарказм в качестве способа выжить, вполне сгодится.