Внедроман 3

– Ботинки сними хоть, – шепнула она, сползая ниже по кровати.

Шнурки поддавались плохо в темноте, но она справилась. Ботинки глухо стукнули об пол один за другим. Затем настал черёд брюк. Ремень щёлкнул пряжкой, молния прошелестела вниз.

Николай приподнял бёдра, помогая стянуть брюки. Его тело действовало на автопилоте, подчиняясь заботливым рукам. Прохладный воздух коснулся обнажённой кожи, принося облегчение после духоты одежды.

Катерина вернулась наверх, устроилась рядом. Её рука легла ему на грудь, погладила по редким волоскам. В темноте она не могла разглядеть лицо, да и не пыталась – всё казалось таким привычным, таким правильным.

– Соскучилась я, – прошептала она, целуя его в шею. – Третий день почти не виделись.

Её губы скользили по коже, оставляя влажные следы. Николай застонал, его тело начало реагировать на ласки, пробуждаясь несмотря на алкогольное опьянение. Инстинкты оказались сильнее помутнённого сознания.

Катерина почувствовала его реакцию и улыбнулась в темноте. Её рука скользнула ниже, под резинку трусов. Пальцы обхватили плоть.

– Ого, кто-то рад меня видеть, – хихикнула она.

Не дожидаясь ответа, она сползла ниже под одеяло. В темноте и тесноте постели её движения были уверенными – она знала, что делает. Трусы были стянуты вниз, и её губы коснулись заветного для всех женщин места.

Николай дёрнулся от неожиданности. Даже сквозь пьяный туман ощущения были яркими, острыми. Влажное тепло обволакивало его, язык выписывал узоры по чувствительной коже. Он застонал громче, инстинктивно подаваясь бёдрами вверх.

Катерина принимала его глубже, её голова двигалась в размеренном ритме. Она знала, что нравится Гоше, какой темп и глубину он предпочитает. Правда, что-то казалось непривычным – может, запах другой, может, размер… Но мысль не успела оформиться, растворившись в чувственном удовольствии момента.

Её рука ласкала, пока рот творил другое волшебство. Николай уже полностью возбудился. Пьяное оцепенение отступало, сменяясь нарастающим желанием.

– Хватит, – прохрипел он, оттягивая её наверх. – Иди сюда.

Катерина послушно поднялась, стянула через голову ночную рубашку. В темноте были видны только смутные очертания её фигуры – мягкие изгибы груди, талии, бёдер. Она перекинула ногу через его тело, устроилась сверху.

Рукой направила его ко входу. Оба застонали от предвкушения. Затем она медленно опустилась, принимая его в себя.

– А-а-ах… – выдохнула Катерина, замерев на мгновение.

Ощущения были знакомыми и в то же время новыми. Что-то было не так, как обычно, но возбуждение затмевало все сомнения. Она начала двигаться – сначала медленно, привыкая, затем всё быстрее.

Николай лежал под ней, положив руки ей на бёдра. Сквозь алкогольную дымку пробивались волны наслаждения. Тугое влажное тепло обволакивало его, массировало при каждом движении. Он сжимал её бедра, помогая задавать ритм.

Кровать скрипела в такт их движениям – пружины протестовали против такой активности.

Катерина двигалась всё яростнее, преследуя нарастающее удовольствие. Она опиралась ладонями о его грудь, откинув голову назад. Волосы разметались по плечам, груди покачивались при каждом движении.

– Да… да… ещё… – шептала она, ускоряясь.

Николай инстинктивно поддавался снизу, встречая каждое её движение. Его руки скользили по её телу – сжимали груди, ласкали соски, возвращались к бёдрам. В темноте все ощущения обострялись, каждое прикосновение отдавалось электрическим разрядом.

Катерина наклонилась к нему, прижалась грудью. Изменился угол проникновения, и она застонала громче. Её движения стали более хаотичными, рваными – она была близка к разрядке.

– Гоша… милый… сейчас… – выдыхала она ему в ухо.

Имя резануло слух Николая, но осознание не успело пробиться сквозь пелену страсти. Он обхватил её крепче, вбиваясь снизу с удвоенной силой. Катерина вскрикнула, её тело напряглось.

Экстаз накрыл её мощной волной. Она выгнулась дугой, мышцы сжались. Крик удовольствия вырвался из горла, она не пыталась его сдержать. В этот момент ей было всё равно, услышат соседи или нет.

– А-а-а-а-а! Гоша! Да! Да-а-а!

Спазмы сотрясали её тело, она дрожала всем телом. Николай продолжал двигаться, продлевая её наслаждение, пока она не обмякла на нём, тяжело дыша.

Несколько минут они лежали неподвижно, переводя дыхание. Катерина уткнулась лицом ему в шею, её тело приятно пульсировало отголосками. Постепенно туман страсти рассеивался, возвращалась способность мыслить.

И тут её осенило. Что-то было не так. Запах – не тот. Гоша пользовался одеколоном «Шипр», а от этого мужчины пахло чем-то другим. И тело… более худое, менее мускулистое. И…

– Странно, – пробормотала она, всё ещё не до конца осознавая ситуацию. – Мне казалось, что он у тебя больше.

Слова повисли в воздухе. Николай под ней напрягся, алкогольный туман в его голове начал рассеиваться. Чей больше? О чём она? И почему голос какой-то незнакомый?

Катерина приподнялась на локтях, вглядываясь в темноте в лицо под собой. Рука потянулась к ночнику на тумбочке. Щёлкнул выключатель, и комнату залил мягкий свет.

Два человека уставились друг на друга в полном шоке. Катерина всё ещё сидела верхом на незнакомом мужчине, её обнажённая грудь вздымалась от учащённого дыхания. Николай лежал под ней, его глаза расширились от ужаса осознания.

– Ты кто?! – одновременно вскрикнули они.

Катерина скатилась с него, судорожно натягивая одеяло на себя. Николай попытался прикрыться подушкой, его лицо пылало от смущения и остатков алкогольного опьянения.

– Подожди, ты же Николай! – Катерина прижимала одеяло к груди, её щёки пылали. – Где Гоша?

– Гоша в норме, – ответил Николай.

Они смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Абсурдность ситуации была настолько очевидна, что оставалось либо плакать, либо смеяться.

– Я… я пойду, – Николай начал шарить по полу в поисках своей одежды.

– Да… да, иди, – Катерина отвернулась, давая ему возможность одеться.

Он торопливо натягивал брюки, путаясь в штанинах. Рубашка оказалась наизнанку, но переодевать уже не было сил. Подхватив ботинки и пиджак, он направился к двери.

На пороге обернулся. Катерина сидела на кровати, закутанная в одеяло, и выглядела такой же потерянной, как чувствовал себя он сам.

– Прости, – пробормотал он. – Я правда не хотел…

– Знаю, – тихо ответила она. – Я тоже… Просто забудем?

– Забудем, – кивнул он и вышел в коридор.

Дверь закрылась, оставив их обоих наедине с воспоминаниями о самой странной ночи в их жизни.

Утро началось с запаха кофе и звяканья посуды. Гоша открыл глаза, пытаясь сообразить, где находится. Рядом никого не было, но подушка хранила вмятину и чужой запах. Память услужливо подкинула обрывки ночных событий.

Он оделся и вышел из комнаты. На кухне обнаружилась семейная идиллия – Катерина в халате жарила яичницу, Александра резала хлеб, а Николай, помятый, но бодрый, разливал кофе по чашкам.

– А вот и Георгий! – радостно воскликнул Николай. – Я тебя на диване устроить хотел, а ты пропал. Где ночевал?

Гоша бросил быстрый взгляд на Александру. Она спокойно продолжала резать хлеб, только уголки губ чуть дрогнули в улыбке.

– В комнате… какой-то, – пробормотал он.

– В комнате для гостей, – невозмутимо подтвердила Катерина, не оборачиваясь от плиты. – Садись завтракать. И давайте забудем вчерашние недоразумения.

Гоша сел, принял чашку кофе из рук Александры. Их пальцы соприкоснулись на мгновение – тайный привет, воспоминание о ночи.

– Я звонила на завод, – продолжала Катерина, раскладывая яичницу по тарелкам. – Сказала, что ты приболел. Можешь сегодня отдохнуть, а завтра посмотришь цеха. Если, конечно, ещё хочешь.

– Хочу, – ответил Гоша, понимая, что говорит не только о заводе.

Они завтракали вчетвером за круглым столом. Обычная советская семья субботним утром – мать, дочь и двое мужчин. Николай травил байки о стройке, Катерина смеялась, Александра подливала кофе. Только Гоша знал, насколько необычна эта семейная сцена.

Под столом нога Александры коснулась его ноги – легко, как бы случайно. Он посмотрел на неё, она подмигнула, прикрываясь чашкой. Катерина что-то рассказывала Николаю, не замечая этого безмолвного диалога.

Солнце светило в окно, освещая кухню золотистым светом. На плите свистел чайник, из репродуктора лилась утренняя передача. Обычное советское утро, в котором скрывалась необычная тайна.

– Ещё яичницы? – спросила Катерина, и в её голосе слышалась материнская забота.

– Спасибо, наелся, – ответил Гоша, понимая, что голод его совсем иного рода.

Но за семейным столом, в солнечном свете утра, все страсти казались далёкими и неважными. Была только эта минута – кофе, яичница и странная семья, которая приняла его как своего.

Последний съёмочный день в павильоне отмечали с шумом и радостной ностальгией, которая возникает лишь тогда, когда вместе пережито нечто особенное и совершенно абсурдное одновременно. Стол накрыли прямо среди декораций, не обращая внимания на условности и этикет. Бутерброды с сыром соседствовали с дорогим коньяком, селёдка была разложена в хрустальной вазочке, предназначенной, судя по всему, для варенья, а пирожные непостижимым образом оказались на блюде с надписью «Лучшему ударнику труда».

Алексей, уже слегка навеселе, произнёс долгий тост в честь «настоящего искусства, преодолевающего любые табу и партийные указания». Катя рассмеялась и попыталась остановить его, заметив, что после таких слов им всем пора подаваться в диссиденты, но Алексей лишь гордо вскинул подбородок и категорично заявил, что готов пойти на любые жертвы ради свободы творчества. Елена с притворным ужасом предложила отправить его в ссылку на овощебазу, где, по её мнению, свободы всегда было более чем достаточно, особенно в отделе с морковкой.

Сильвия слушала их, не скрывая улыбки и любопытства. Казалось, она вбирала в себя этот хаос русской души с искренним удовольствием и лёгким недоумением, которое всегда испытывают иностранцы, оказавшиеся в кругу русских людей. Михаил не сводил с неё глаз, словно старался навсегда запомнить эту улыбку и взгляд, в которых так много читалось восторга и искреннего интереса.

– Друзья, – подняла бокал Сильвия, – я много снималась, но никогда ещё мне не было так весело и так комфортно. Вы все удивительные люди, и я навсегда запомню эту съёмочную площадку.

– Это мы-то удивительные? – Алексей театрально вздохнул. – Вы ещё с настоящими советскими бюрократами не общались. Вот там истинные таланты абсурда.

– Тем не менее, – продолжила Сильвия, смеясь, – я хочу отдельно отметить мужскую часть нашей группы. Господа, вы бесподобны не только как актёры, но и как любовники. Алексей, ваш эпизод в телецентре была великолепна. Михаил, сцена в электричке вообще достойна отдельного фильма, а Николай… – тут она хитро подмигнула, – ну, он вообще вышел за все рамки сценария, превзошёл себя, можно сказать. Дмитрий, ты был неподражаем.

Катя прыснула в кулак, покосившись на Елену, та ехидно прищурилась и подняла бокал:

– За Колю, нашего внештатного специалиста по ночным ошибкам! И за Тюрина – мастера попаданий не в те двери!

Все дружно рассмеялись, а Дмитрий Тюрин покраснел до кончиков ушей, пробормотав что-то нечленораздельное и махнув рукой в знак капитуляции.

– Но, – продолжила Сильвия, взглянув на Ольгу, – больше всего я завидую вам, Оля. Если бы не вы, я бы, пожалуй, увезла Михаила с собой в Париж.

Михаил подавился коньяком, Катя, не сдержавшись, громко засмеялась, а Алексей с преувеличенным ужасом воскликнул:

– Ого! Михаил, я бы на твоём месте уже искал дипломатический паспорт и чемодан побольше!

Ольга спокойно и внимательно посмотрела на Сильвию. Её глаза блестели тем особым огоньком, который появляется только у женщины, когда она собирается сказать что-то острое, но при этом абсолютно невинное. Все замерли в ожидании её ответа, а Михаил даже перестал кашлять, с тревогой глядя на неё поверх бокала.

– Ох, Сильвия, – с лёгким вздохом начала Ольга, и в её голосе послышалась та самая мягкая язвительность, за которую Михаил и опасался больше всего, – увезли бы вы его, говорите? Ну-ну. Только учтите, он там у вас за три дня без гречки, «Тройного» и очередей по спискам впадёт в депрессию. Михаил питается не багетами, а ощущением социального абсурда. А ещё – он очень любит, когда его мучают. А с этим, поверьте, у меня как-то лучше получается, чем у любой француженки.

Компания дружно разразилась хохотом, Михаил притворно вздохнул, бросив укоризненный взгляд на Ольгу. Сильвия засмеялась вместе со всеми, подняв бокал в знак признания поражения в этой шутливой дуэли.

Глава 2

Телефон прозвенел тихо и деликатно, словно кто-то осторожно ударил серебряной ложечкой по тонкому бокалу. Михаил с удивлением посмотрел на аппарат – на проводе был Олег Брониславович, человек, звонков которого просто так не ждут.

– Добрый вечер, Михаил, – голос собеседника звучал подчёркнуто спокойно, но именно эта спокойная небрежность выдавала внутреннее напряжение. – Завтра вечером состоится небольшое культурное мероприятие. Неформальный приём, узкий круг и нужные люди. Ты приглашён. Обстоятельства требуют, чтобы ты был.

Последние слова прозвучали чуть мягче обычного – Михаил сразу распознал стиль Олега Брониславовича, который умел протокольно вежливо намекнуть на истинное содержание. Конотопов без труда понял, что скрывается за выражением «культурное мероприятие», и это явно не имело никакого отношения к его любви к искусству. Он усмехнулся про себя и коротко ответил:

– Конечно, Олег Брониславович. Буду вовремя и при параде.

Положив трубку, Михаил на мгновение задумался, ощутив знакомое внутреннее напряжение: за последнее время он интуитивно научился понимать, когда жизнь готовит новый поворот, и этот звонок явно был сигналом. Волнение быстро сменилось сдержанным любопытством – интереснее всего было узнать, чьи интересы прячутся под формулировкой «нужные люди».

На следующий вечер Михаил прибыл по указанному адресу с безупречной точностью. Дом, в котором проходило «культурное мероприятие», принадлежал к той категории старых московских зданий, где квартиры измерялись не метрами, а количеством комнат, двери же открывались не ключами, а фамилиями и титулами. Поднимаясь по лестнице, покрытой бордовым ковром, Михаил услышал приглушённый джаз, который едва пробивался сквозь стены, намекая, что свобода, пусть и дозированная, сегодня будет главным блюдом вечера.

Хозяева постарались создать атмосферу интеллектуального фарса: антикварные комоды, зеркала в тяжёлых рамах, гардины с золотистыми кистями, всё с напускной небрежностью. Гости, словно персонажи забытого спектакля, медленно перемещались по комнате с бокалами коньяка и выражениями томности и лёгкой растерянности, будто сами удивлялись собственному присутствию.

Михаил неторопливо двигался по комнате, кивая знакомым и отмечая тех, кто избегал его взгляда, и тех, кто слишком явно искал с ним встречи глазами. Среди гостей мелькали строгие костюмы и женские платья, балансирующие между советской строгостью и иностранной элегантностью. Многие лица были до боли знакомы: партийные функционеры, снабженцы с цепкими глазами, интеллигенты с подчёркнутой небрежностью, явно демонстрирующие, что оказались здесь случайно.

К нему подошёл Олег Брониславович. Галстук у него был слегка ослаблен, а в руках прятался бокал с чем-то явно крепче чая.

– Миша, рад, что ты выбрался, – с иронией сказал он и наклонился чуть ближе, понижая голос. – Сейчас тебя представлю одному человеку. Имей в виду, разговор будет… тонким.

– Насколько тонким? – спокойно спросил Михаил.

– Настолько, насколько позволяют обстоятельства, – загадочно улыбнулся Олег одними глазами.

Не успел бывший олигарх уточнить детали, как они уже лавировали между гостями. Олег Брониславович подвёл Михаила к высокому человеку лет пятидесяти с небольшим, чей облик казался почти карикатурным в своей классической партийной строгости: идеально выглаженный тёмно-серый костюм, тщательно зачёсанные назад волосы с сединой на висках и серьёзное, слегка надменное лицо, где угадывалась тонкая ирония.

– Игорь Семёнович Смирнов, секретарь ЦК, – официально произнёс Олег Брониславович и добавил с лёгкой улыбкой, – ценитель искусств и неформального подхода к ним.

Тот размашисто протянул руку, и Конотопов пожал её, ощутив одновременно мягкость и холодность ладони – словно человек привык к руководящим рукопожатиям, но сегодня придал жесту налёт демократической простоты.

– Рад знакомству, Михаил Борисович. Много слышал о вас, – произнёс Смирнов ровно, без лишнего восторга, но и без явной иронии.

– Надеюсь, только хорошее, – нейтрально ответил режиссёр, сохраняя лицо человека, не подозревающего, о чём идёт речь.

– Исключительно, – сдержанно улыбнулся секретарь и неспешно сделал глоток, переводя разговор в нужное русло. – Наша страна переживает интересный период. Искусство проявляет себя необычно смело, оригинально, на грани дозволенного. Но удивительно то, что такие проявления находят своих ценителей даже среди весьма консервативных товарищей. Парадокс, не правда ли?

– Парадокс, – подтвердил Михаил, отметив, что собеседник решил не утруждать себя долгими дипломатическими манёврами, а предпочёл осторожно, но открыто подойти к главному вопросу. – Смелость в искусстве всегда найдёт отклик, особенно если совпадает с внутренними ожиданиями публики.

– Именно так, – оживился Смирнов, после чего голос его стал менее официальным. – Публика всегда жаждет чего-то свежего, даже если не признаётся себе в этом. Мне кажется, вы понимаете, о чём я.

– Не стану отрицать, – сказал Конотопов, позволив себе чуть более искреннюю улыбку. – Думаю, мы говорим об одном и том же.

Смирнов слегка наклонил голову, вежливо, но настойчиво заглядывая Михаилу в глаза:

– Тогда будем откровенны. Ваше творчество крайне интересно узкому кругу людей. И некоторые из них хотели бы с вами встретиться лично.

В этот момент бывший олигарх окончательно понял: разговор уже шёл по тонкому льду, который мог треснуть в любую секунду, но именно в этом заключался его главный интерес. Игра, в которую его втянули, только начиналась.

Смирнов, якобы случайно оглядев комнату, слегка улыбнулся, уловив шёпот и взгляды гостей. Убедившись, что внимание аудитории подогрелось достаточно, секретарь ЦК доверительно продолжил, явно наслаждаясь собственной осведомлённостью:

– Знаете, Михаил Борисович, недавно мне совершенно случайно попался ваш фильм… Как он назывался? Ах да, «Комбайнёры любви». Признаюсь, оригинально. И главное, неожиданно тонко. Сначала думаешь: очередная нелепица, а потом ловишь себя на мысли, что во всём этом есть глубинное обаяние. Понимаете меня?

Михаил на мгновение изобразил задумчивость, сдерживая внутренний смех, и медленно кивнул, стараясь выглядеть серьёзным:

– Пожалуй, понимаю, Игорь Семёнович. Если честно, мы задумывали фильм как абсурдистский фарс, пародию на саму идею советской романтики, но в итоге наткнулись на что-то более глубокое. С нашей публикой всегда так: начинаешь с фарса, заканчиваешь философией. Порой даже сам путаешься, где одно, а где другое.

Смирнов чуть заметно улыбнулся, оценив манеру Михаила, и продолжил ровным тоном:

– Вот именно. Это же высшее искусство – преподнести философию так, чтобы никто не заподозрил в тебе серьёзных намерений. Недавно смотрел ваши «Закрытые просмотры» и удивился, как филигранно вам удалось замаскировать рискованное содержание за нелепостью. Сцена в цирке просто гениальна. Сначала думаешь: «Что за безумие?», а потом понимаешь, что это куда ближе к жизни, чем хочется признать.

– Жизнь сама по себе тот ещё цирк, – невозмутимо ответил Михаил, выдерживая пристальный взгляд собеседника. – Вопрос лишь в том, кто в ней клоун, а кто зритель. Порой даже артисты не знают, какое представление дают.

Сразу же он заметил, как двое мужчин с академической внешностью обменялись быстрыми взглядами, пытаясь понять, насколько далеко зайдёт секретарь ЦК в своём неожиданно раскованном обсуждении «искусств». Женщины словно увлеклись разговорами о театре, но Михаил видел, как они исподтишка ловят каждое его слово. Атмосфера становилась всё более театральной, каждый участник играл заранее выбранную роль.

Смирнов сделал ещё глоток коньяка и внезапно тихо рассмеялся:

– Смотрю на это и думаю: как странно всё устроено. Формально мы боремся за высокие идеалы, а публика мечтает о совершенно других зрелищах. Откровенных, даже рискованных. Главное – никому в этом не признаваться. Советская двойственность…

Михаил иронично кивнул, подхватив заданную ноту:

– Именно так, Игорь Семёнович. Главное – не признаваться. Советский человек по натуре партизан: вслух борется за светлое будущее, а втайне мечтает о буржуазном разврате. Мы просто показываем ему то, чего он и так хочет, но боится признать.

– Забавная формулировка, Михаил Борисович, – с притворным одобрением заметил Смирнов. – Самое смешное, что публика прекрасно понимает иронию. Смеются, краснеют, но смотрят и хотят ещё. И знаете, – он понизил голос почти до шёпота, – даже в высоких кабинетах есть те, кто не прочь понаблюдать за вашими экспериментами.

– Что ж, эксперименты существуют, чтобы удовлетворять любопытство, – сдержанно согласился Конотопов. – Искусство создано раскрывать тайные желания общества, даже если оно не готово.

– Готовность публики всегда вещь условная, – улыбнулся Смирнов и легко коснулся локтя Михаила, давая понять, что разговор близится к финалу. – Думаю, мы поговорим подробнее в другой обстановке. Уверен, найдём общий язык.

С этими словами секретарь ЦК слегка поклонился и отошёл к группе чиновников, которые немедленно окружили его. Михаил проводил взглядом удаляющуюся фигуру и сделал вид, что изучает интерьер, чувствуя на себе любопытные взгляды гостей.

Разговоры возобновились громче, но теперь в них явно читалась скрываемая нервозность. Михаил легко включился в беседу о спектаклях, послушно кивал при рассказах о премьерах в Большом театре и даже выразил притворный восторг какой-то экспериментальной постановкой, о которой впервые услышал сейчас. Впрочем, это было не важно – мысли Михаила заняла другая интрига, более интересная, чем банальный обмен любезностями.

Теперь он лишь выжидал, когда вечер подойдёт к своему главному событию, чувствуя, как лёгкое волнение уступает место холодному азарту человека, стоящего перед дверью, за которой начинается нечто неизведанное и безумно увлекательное.

Вскоре появился худощавый мужчина в тёмном костюме с улыбкой провинциального конферансье, который негромко, но выразительно сообщил, что гостям следует перейти в соседний зал на «демонстрацию творческих экспериментов». Слова были подобраны с тщательностью официанта, подающего блюдо, название которого лучше не уточнять заранее.

Гости неторопливо двинулись вперёд, боясь показать излишний интерес к предстоящему действу, хотя всем было очевидно, что именно ради этого они здесь. Михаил шёл в общей толпе внешне спокойно, но внутренне настороженно, как цирковой дрессировщик, готовый к любой неожиданности от своих подопечных.

Зал, куда приглашённых провели, был просторным и уютным, с мягкими креслами, расставленными полукругом перед высоким белым экраном. Проекционное оборудование размещалось в специально отведённой комнате за стеклом, откуда доносился шелест плёнки. Современный кинопроектор начал медленно оживать, но пока зрители видели лишь ровное свечение из прорези в стене. Оператор оставался невидимым, словно таинственная рука, управляющая тенями на экране.

– Господа и дамы, прошу рассаживаться и устраиваться поудобнее, – вкрадчиво сказал всё тот же худощавый конферансье, жестом приглашая гостей занять места.

Одна из женщин засмеялась громче положенного и тут же смущённо прикрыла рот ладонью, явно удивившись собственной реакции. Мужчины с нарочитой серьёзностью расселись по креслам, перекидываясь ироничными замечаниями. Михаил устроился в центре, отмечая нервные перешёптывания за спиной тех, кто ещё не представлял масштаба предстоящего зрелища.

Когда свет в зале начал гаснуть, напряжение, висевшее в воздухе, внезапно сменилось расслабленностью – тьма словно дала гостям негласное право отбросить формальности. Раздался сдавленный смешок, за ним – шёпот и шорох в креслах. Публика готовилась к просмотру, словно школьники перед запретным фильмом в учительской.

На экране замелькали кадры – сперва размытые, мерцающие, но быстро обретающие чёткость. Михаил сразу узнал фрагмент из «Служебного разврата»: Верочка и Новосельцев, забыв обо всём, выясняли отношения прямо на столе Людмилы Прокофьевны. В зале повисла тишина, пока её не нарушил хриплый шёпот одного из чиновников: