Внедроман 3

Алексей Небоходов

Внедроман 3

Глава 1

Вернувшись в Москву, Михаил не давал себе ни минуты покоя. Ещё в Париже, прогуливаясь вечером по Монмартру и подслушивая уличные разговоры, он вдруг ясно увидел, каким должен быть его следующий проект.

Эротическая пародия на «Москву слезам не верит», которую решили назвать «Москва оргазмам не верит» вызревала медленно и мучительно. Михаил переписывал сценарий раз десять, выверяя реплики до последнего знака. Каждое слово – на вес золота, каждая сцена – маленький шедевр абсурда, смешанного с горькой иронией.

Когда сценарий обрёл окончательные очертания, Михаил отправил приглашение Сильвии Кристель. Она была его главной ставкой, ключом к успеху. Через три дня пришёл ответ от агента: Кристель согласилась. Михаил ощутил облегчение, смешанное с азартом. Если она будет сниматься, значит, фильм выйдет за пределы привычного подполья.

Павильон Мосфильма в эту ночь казался совсем другим. Ощущение от огромных, полупустых коридоров и затянутых холстами декораций – словно зашёл за гигантские, спящие театральные кулиыу. Михаил прибыл первым. Пока остальные подтягивались, он молча курил в дальнем углу, глядя на созданную декораторами копию советского заводского цеха. Тусклый свет падал на станки, выкрашенные в серо-зелёные оттенки, на массивный немецкий агрегат, специально поставленный в центре композиции, и на старые, потёртые плакаты о перевыполнении плана.

Вскоре появились техники – сонные, но исполнительные ребята в серых комбинезонах. Следом подтянулся Алексей, с лёгкой иронией рассматривая происходящее. Он подошёл к Михаилу, похлопал его по плечу и тихо спросил:

– Ну как, маэстро, готов к творческому подвигу?

Михаил чуть улыбнулся и стряхнул пепел.

– Я всегда готов. Главное, чтобы героиня не подвела. Звезда ведь.

Алексей присвистнул:

– С такой звездой не грех и замучиться. Когда ещё доведётся.

Ассистентка Светлана нервно пробежала мимо, держа в руках какие-то бумаги и реквизит. Она бросила короткий взгляд на Михаила, словно боялась, что он заметит её суету. Тот лишь ободряюще кивнул ей и вернулся к наблюдению за станком, который словно ждал своего часа.

Ближе к полуночи появилась Сильвия. Увидев её, Михаил не смог подавить лёгкой улыбки: в джинсах и сером свитере, с простым пучком волос на голове, она совсем не напоминала звезду европейского кино. Лишь её походка и чуть ироничный взгляд выдавали актрису, привыкшую к вниманию и восхищению публики.

Поздоровавшись со всеми мягко и сдержанно, Сильвия остановилась возле Михаила и кивнула в сторону станка:

– Это он?

– Он самый, – с улыбкой ответил Михаил. – Главный герой сегодняшнего вечера. Надеюсь, вы сработаетесь.

Сильвия посмотрела на агрегат так, словно оценивала своего нового партнёра. Затем улыбнулась загадочно и поправила волосы:

– У меня был и не такой опыт.

Команда начала расставлять свет и проверять звук. Кто-то тихо выругался – кабель зацепился за край станка. Кто-то включил пробные прожекторы, направив лучи на центр цеха. Атмосфера постепенно накалялась, а воздух словно уплотнялся от напряжения и ожидания.

Михаил вновь посмотрел на актрису. Она уже переодевалась в гримёрной – синие рабочие брюки и куртка советского образца идеально подчёркивали её стройную фигуру. Когда она вышла, Алексей тихо присвистнул и одобрительно качнул головой.

– Советский рабочий класс никогда в жизни не выглядел так привлекательно, – шепнул он Михаилу.

Сильвия небрежно прошлась по цеху, касаясь пальцами холодного металла станков. Её лицо стало серьёзным, словно она уже погрузилась в образ.

– Камера! – скомандовал Михаил. Голос прозвучал звонко и уверенно, несмотря на поздний час и лёгкое волнение внутри. – Сцена первая, дубль один!

Щелчок хлопушки прозвучал как выстрел. Всё замерло, цех затих, погрузившись в атмосферу рабочего утра советской эпохи. Сильвия вошла в кадр. Её шаги были уверенными, чёткими, даже немного грубоватыми. Она двигалась с таким пониманием образа, словно всю жизнь только и делала, что чинила станки на московском заводе.

Заводской цех номер семь жил железным дыханием станков и пахнул машинным маслом вперемешку с металлической стружкой. Сильвия Кристель в роли Кати двигалась между рядами оборудования с уверенностью опытного наладчика – в синем рабочем комбинезоне, пока волосы были убраны под косынку, на поясе звенели инструменты. Её точёные черты лица казались неуместными в этом индустриальном аду, но руки работали с точностью хирурга, а взгляд профессионально оценивал состояние механизмов.

Токарные станки выстроились вдоль стены как солдаты на параде, каждый со своим характером и причудами. Катя знала их все – этот скрипит при высоких оборотах, тот требует дополнительной смазки каждые четыре часа, а вон тот капризничает по понедельникам. Она проверяла их по очереди: регулируя, смазывая, подкручивая – механический балет, отточенный годами практики.

– Катерина Ивановна! – окликнул её мастер Петрович с другого конца цеха. – Глянь-ка на восьмой! Опять чудит!

Восьмой станок стоял в дальнем углу массивно и угрюмо. Это был старый немецкий агрегат, вывезенный после войны как репарация. В отличие от советских собратьев, он обладал особой, почти мистической сложностью конструкции. Рабочие побаивались его – говорили, что у него есть душа, причём душа упрямая и своенравная.

Катя подошла к станку и положила ладонь на его корпус. Металл вибрировал неровно, словно у машины была лихорадка. Она включила подачу, и станок издал странный звук – не механический скрежет, а почти человеческий стон. Шпиндель дёрнулся и замер, маслёнка булькнула, выпустив пузырь воздуха.

– Ну что ты, милый, – пробормотала Катя, доставая инструменты. – Давай посмотрим, что с тобой.

Следующий час она провела, разбирая и проверяя узлы. Всё было в порядке – подшипники новые, смазка свежая, ремни натянуты идеально. Но станок упорно отказывался работать, издавая всё более жалобные звуки при каждой попытке запуска.

Катя отступила, вытирая руки ветошью. В цехе наступил обеденный перерыв, рабочие потянулись в столовую. Она осталась одна с упрямой машиной, глядя на неё задумчиво. И тут в голове мелькнула безумная мысль – настолько абсурдная, что она сама удивилась.

– А что, если… – прошептала она, оглядываясь на пустой цех.

Станок словно услышал её мысли. Поршень медленно выдвинулся и втянулся обратно – движение было почти… приглашающим. Маслёнка снова булькнула, но теперь это звучало как довольное урчание.

Катя почувствовала странный жар, разливающийся по телу. Её пальцы сами собой потянулись к молнии комбинезона. Металлический звук застёжки эхом прокатился по пустому цеху. Она стянула рабочую одежду, оставшись в простом белье – практичном, советском, но на её теле выглядевшем неожиданно соблазнительно.

– Это безумие, – прошептала она, но продолжала раздеваться.

Лифчик упал на масляный пол, за ним последовали трусики.

Ее обнаженное тело стояло перед станком, словно живое произведение искусства. Свет от лампы мягко обрамлял каждый изгиб, подчеркивая линию плеч и плавные переходы к талии. Ее кожа была гладкой, как мрамор, с легким оттенком персикового, который переливался в свете. Волосы каскадом спадали на спину, создавая контраст с её стройной фигурой. Мышцы на ногах и руках были очерчены, но не слишком, показывая силу в гибкости. Соски были аккуратными и нежными, словно лепестки роз, с мягким оттенком, придающим им утонченность и естественность. Живот – плоский и подтянутый.

Она стояла, как воплощение гармонии и силы, в полной уверенности и спокойствии, чувствуя на коже прохладу цехового воздуха и тепло, исходящее от работающего мотора. Поршень снова выдвинулся, блестящий от смазки, идеально отполированный.

Катя подошла ближе, положила руки на корпус станка. Металл под её ладонями вибрировал ровно, почти как мурлыканье огромного механического кота. Она закинула ногу через станину, устраиваясь над поршнем. Холодный металл обжёг внутреннюю поверхность бёдер, но она не отстранилась.

Медленно, осторожно, она начала опускаться. Поршень был толстым, идеально гладким от полировки, блестящим от машинного масла. Когда он коснулся её входа, станок издал низкий, довольный гул. Катя закусила губу и продолжила движение вниз.

Проникновение было странным – холодный металл внутри горячей плоти, механическая точность против человеческой мягкости. Но как только поршень вошёл полностью, произошло невероятное. Станок ожил, начав медленное, ритмичное движение. Не резкое и механическое, а плавное, почти нежное.

Катя ахнула, вцепившись в рычаги управления. Поршень двигался внутри неё с идеальной точностью, каждый раз находя особенно чувствительные точки. Масло служило смазкой, делая скольжение невероятно гладким. Вибрация мотора передавалась через металл прямо в её тело, усиливая ощущения.

– Боже… – выдохнула она, откидывая голову назад.

Станок словно отвечал ей, меняя ритм и амплитуду движений. Иногда медленно и глубоко, иногда быстро и неглубоко, будто изучая её реакции и подстраиваясь под них. Это было похоже на танец – механический вальс человека и машины.

Катя двигалась в унисон со станком, её груди покачивались в такт движениям, волосы выбились из-под косынки и рассыпались по плечам. В пустом цехе раздавались только звуки работающего механизма и её всё более громкие стоны.

Кульминация пришла неожиданно и мощно. Станок словно почувствовал приближение и ускорился, вибрация усилилась до максимума. Катя вскрикнула, её тело выгнулось дугой, пальцы судорожно сжали металлические рукоятки. Волны наслаждения прокатились через неё, заставляя содрогаться в экстазе.

И в тот же момент станок издал победный гул. Все индикаторы загорелись зелёным, механизмы заработали идеально ровно, без единого сбоя. Поршень медленно опустился в исходное положение, позволяя Кате слезть.

Она стояла на дрожащих ногах, глядя на идеально работающий станок. По внутренней поверхности бёдер стекала смесь машинного масла и её собственных соков. В цехе пахло сексом и смазкой – странное, но не неприятное сочетание.

– Вот и починился, – прошептала она, натягивая трусики.

Станок довольно гудел, выполняя тестовые операции. Все параметры были в норме, словно он никогда и не ломался. Катя оделась, тщательно вытерла следы масла с кожи и привела себя в порядок как раз к моменту, когда рабочие начали возвращаться с обеда.

– Ну как восьмой? – спросил Петрович, подходя к ней.

– Всё в порядке, – улыбнулась Катя. – Просто нужен был… особый подход.

Мастер покачал головой, глядя на ровно работающий механизм:

– Чудеса. Я уж думал, на металлолом его. А ты вон как… Золотые руки!

Катя промолчала, пряча улыбку. Если бы он только знал, что именно она использовала для починки. Но восьмой станок хранил их секрет, довольно урча и выполняя свою работу с немецкой точностью.

На следующую ночь павильон напоминал многолюдную железнодорожную станцию, где в сутолоке никто толком не знает, куда и зачем он направляется. Ассистенты перебегали от одного края помещения к другому, художники что-то нервно обсуждали в стороне, и только осветители сохраняли олимпийское спокойствие, подвешивая прожекторы под потолок с размеренностью людей, уверенных в своём профессионализме.

Сцена квартиры профессора Тихомирова получилась на редкость удачной. Её создавали по старым фотографиям московской интеллигентской обители конца семидесятых, найденным в запасниках «Мосфильма». Высокие потолки, лепнина, тяжёлые портьеры цвета спелой вишни, книжные шкафы, ломящиеся от старых томов русской классики, – всё казалось живым и обжитым, будто хозяева вышли на минуту, оставив после себя лишь тихий запах старых книг и дешёвого кофе.

Михаил задумчиво рассматривал декорацию, прохаживаясь по комнате, едва касаясь кончиками пальцев лакированной поверхности рояля. Казалось, даже этот инструмент когда-то принадлежал профессору, ушедшему в вечность вместе со своим временем и привычками.

Алексей, облачённый в строгий тёмный костюм, поправлял перед зеркалом галстук. Глядя на него, Михаил не мог не признать, что выбор актёра на роль Рудольфа оказался идеальным. Алексей вёл себя на площадке с уверенной элегантностью человека, привыкшего находиться в центре внимания, но при этом умудрялся не выглядеть заносчивым. Он скорее походил на тот редкий тип людей, которым природа дала врождённую способность держаться чуть выше суеты, словно наблюдая за происходящим со стороны с лёгкой, едва заметной усмешкой.

Михаил подошёл к нему ближе, улыбнулся с некоторой долей завистливого уважения и негромко спросил:

– Ну как ты, готов покорить ещё одно женское сердце? Только не переиграй.

Алексей ответил ему той же улыбкой, мягкой и в то же время чуточку высокомерной, словно в его жилах текла голубая кровь, не позволяющая опускаться до уровня земных страстей:

– Я играю не сердцееда, Миша, я играю режиссёра. Разве есть существенная разница между тем и другим?

Конотопов хмыкнул и похлопал его по плечу, а затем отошёл в сторону, уступая дорогу Светлане, ассистентке, которая тащила в кадр серебряный поднос с хрустальными бокалами. На ней сегодня было тёмно-зелёное платье, которое подчёркивало её и без того заметную красоту. Глядя на неё, Михаил отметил про себя, что на роли второго плана ему всегда везёт ничуть не меньше, чем на главные.

Сильвия появилась в павильоне чуть позже остальных. В строгом бордовом платье с глубоким декольте, с тонкой нитью жемчуга на шее, она была словно перенесена сюда напрямую из кинохроники тех лет. Даже незначительная, на первый взгляд, деталь – небольшая родинка у губ – вдруг казалась выверенным режиссёрским ходом, хотя и была всего лишь причудой природы.

Михаил внимательно наблюдал за её поведением. Сегодняшняя роль требовала от неё совершенно иного подхода. Если вчера Кристель была воплощением силы и уверенности рабочего класса, то теперь она должна была показать тонкое умение играть, интриговать и увлекать. Конотопов чувствовал, что для актрисы, обладающей таким тонким чутьём, это не будет сложной задачей. И всё же лёгкое волнение не покидало его.

Операторы заканчивали выставлять кадр, обсуждая что-то тихим профессиональным шёпотом. Звукорежиссёр внимательно проверял аппаратуру, сверяясь с кем-то по рации. Михаил бросил взгляд на часы. До начала съёмок оставались считанные минуты.

Сильвия прошла по комнате, неторопливо касаясь взглядом мебели, книг, картин, стоящих вдоль стен. Она остановилась у зеркала, поправила волосы, не глядя на своё отражение, словно мысленно повторяя реплики и жесты, которые предстояло сыграть через несколько минут.

Алексей, заметив её, сделал шаг навстречу. Его движения были точны и уверенны, в них не было ни лишнего вызова, ни надменности, лишь едва уловимая нотка кокетства, которое мужчины позволяют себе в общении с красивыми женщинами.

– Вы выглядите потрясающе, – заметил он, глядя ей прямо в глаза и слегка улыбаясь, – настолько естественно, что можно подумать, будто вы здесь и жили когда-то.

– Спасибо, – ответила она тихо, выдерживая его взгляд. – Возможно, когда-то я и жила здесь. Кто знает, сколько жизней мы проживаем за одну.

Михаил наблюдал за ними с лёгкой улыбкой. Он давно знал Алексея и мог сказать точно: тот попытается внести в сцену не только профессиональную игру, но и толику личного обаяния, чтобы героиня на мгновение поверила в его чувства, как верит зритель в чувства героя на экране. В этом был его талант: умение балансировать на грани игры и жизни, не переступая черту, но всякий раз подходя к ней так близко, что у партнёрш по сцене сбивалось дыхание.

– Камера готова! – крикнул оператор из глубины павильона. Голос прозвучал резковато и отрезвляюще.

Михаил оглядел команду. Все заняли свои места. Ассистенты быстро и бесшумно исчезли из кадра, операторы замерли, звукорежиссёр поднял руку, показывая, что аппаратура включена и готова.

– Сцена два, квартира профессора, первый дубль! – раздался голос ассистента-режиссёра, и щелчок хлопушки эхом разнёсся по павильону.

Квартира профессора Тихомирова напоминала музей дореволюционной интеллигенции – тяжёлые портьеры, книжные шкафы до потолка, персидский ковёр и рояль «Беккер» в углу гостиной. Катя и Людмила, представленные гостям как дочери хозяина, порхали между приглашёнными с подносами закусок. Профессор, уехавший на конференцию в Новосибирск, и не подозревал, что его квартира превратилась в салон для избранной публики, а роль его несуществующих дочерей играют две авантюристки.

Катя носила бордовое платье с глубоким декольте – наряд, позаимствованный из гардероба жены профессора. На Людмиле было тёмно-синее платье с жемчужным колье. Обе выглядели респектабельно и элегантно, ничем не выдавая, что ещё утром Катя чинила станки на заводе.

Среди гостей выделялся Рудольф – Алексей играл успешного телережиссёра с непринуждённой уверенностью человека, привыкшего быть в центре внимания. Его взгляд то и дело задерживался на Кате, следя за её движениями по комнате.

– Екатерина Павловна, – обратился он к ней, когда она проходила мимо с подносом. – Ваш отец говорил, что вы увлекаетесь техникой?

Катя на секунду замешкалась – какая техника могла интересовать профессорскую дочь?

– Да, немного, – осторожно ответила она. – Отец считает, что современная женщина должна разбираться во всём.

– Прогрессивные взгляды! – воскликнул Рудольф. – А не хотели бы вы увидеть, как работает телевидение? У нас сейчас устанавливают новейшие камеры из ГДР.

Его приглашение звучало невинно, но взгляд говорил о другом. Катя почувствовала знакомое тепло внизу живота – то же, что испытывала со станками.

– Это было бы… познавательно, – улыбнулась она.

Телецентр встретил их запахом электроники и суетой вечерней смены. Рудольф провёл Катю по коридорам, минуя охрану и администраторов – здесь он был своим. Студия, куда они вошли, была погружена в полумрак. Только дежурное освещение создавало островки света среди теней.

– Вот наша новая камера, – Рудольф подвёл её к массивному аппарату на треноге. – Последняя модель. Может снимать даже при минимальном освещении.

Он включил камеру, и красный огонёк загорелся, сигнализируя о записи. Катя подошла ближе, разглядывая сложный механизм. Объектив смотрел на неё немигающим глазом.

– Она записывает? – спросила Катя, чувствуя странное возбуждение от мысли, что камера фиксирует каждое её движение.

– Да, – Рудольф встал позади неё. – Хотите посмотреть, как вы выглядите на экране?

Он включил монитор, и Катя увидела себя – платье выглядело ещё более откровенным в чёрно-белом изображении, контраст света и тени подчёркивал изгибы фигуры.

– Вы очень фотогеничны, – прошептал Рудольф, его руки легли на её талию.

Катя не отстранилась. После станков человеческое прикосновение казалось почти нежным. Она откинулась на него, чувствуя его возбуждение через ткань платья.

– Камера всё записывает? – спросила она, наблюдая, как на экране руки Рудольфа скользят по её телу.

– Всё, – подтвердил он, расстёгивая молнию на её платье. – Это будет наш маленький секрет.

Платье соскользнуло вниз, и Катя осталась в белье перед всевидящим оком камеры. На мониторе её тело выглядело как скульптура – игра света и тени превращала каждый изгиб в произведение искусства.

Рудольф развернул её к себе и впился в губы жадным поцелуем. Его руки исследовали её тело, снимая остатки одежды. Катя отвечала с энтузиазмом, расстёгивая его брюки.

Они занимались любовью прямо перед камерой, и Катя не могла отвести взгляд от монитора. Видеть себя со стороны – как Рудольф входит в неё, как их тела сплетаются в древнем танце – добавляло остроты ощущениям. Красный огонёк камеры мигал в такт их движениям, как безмолвный свидетель их страсти.

Рудольф был умелым любовником, но после механической точности станков его движения казались хаотичными, непредсказуемыми. Катя приспосабливалась к его ритму, наблюдая за их отражением на экране. Когда оргазм накрыл её, она видела, как её лицо исказилось в экстазе, запечатлённое навечно на плёнке.

Неделю спустя Рудольф приехал на завод с съёмочной группой. Проект о женщинах в промышленности – типичный пропагандистский сюжет для вечерних новостей. Катя встретила их в проходной, снова в рабочем комбинезоне, изображая простую работницу.

– Покажите нам ваше рабочее место, – попросил Рудольф, профессионально-отстранённым тоном.

Она повела их в цех номер семь. Камеры следовали за ней, оператор снимал станки, рабочий процесс, социалистическую индустриализацию в действии. Рудольф давал указания, играя роль серьёзного документалиста.

И тут случилось непредвиденное. Двенадцатый станок – итальянский красавец с хромированными деталями – начал барахлить. Съёмочная группа отвлеклась на интервью с мастером, а Катя автоматически направилась к проблемной машине.

Она не заметила, что Рудольф последовал за ней, пока не услышала его удивлённый возглас. Обернувшись, она увидела его застывшее лицо. Он смотрел на неё – голую, насаженную на поршень станка, с выражением полного непонимания, переходящего в ярость.

– Что… что ты делаешь?! – его голос сорвался.

Катя попыталась слезть, но станок был в середине цикла. Поршень продолжал своё размеренное движение, не позволяя ей освободиться.

– Рудольф, я могу объяснить…

– Объяснить?! – он был багровым от гнева. – Ты… ты не дочь профессора! Ты обычная… извращенка!

Оператор, услышав крики, направился в их сторону, но Рудольф жестом остановил его.

– Уходим! – рявкнул он. – Съёмки отменяются!

Он развернулся и вышел, не оглядываясь. Катя осталась одна со станком, который довольно урчал, завершая свой цикл. Она чувствовала опустошение – не от физического акта, а от потери чего-то, что могло бы стать большим.

Станок остановился, позволяя ей слезть. Катя оделась и села на ящик с инструментами, глядя в пустоту. В цехе было тихо, только капала вода из неплотно закрытого крана.

Её секрет был раскрыт, но странным образом она не чувствовала стыда. Только грусть от того, что Рудольф не смог понять её особенную связь с механизмами.

Двенадцатый станок тихо мурлыкал рядом, работая как часы. По крайней мере, он был починен.

На третью ночь в павильоне стояла атмосфера тихой, почти домашней сосредоточенности. Оживлённость предыдущих съёмочных дней ушла вместе с эксцентричными декорациями и провокационными сценами, уступив место тонкой, спокойной и зрелой задумчивости.

Задник в виде вагона электрички, выстроенный умелыми руками декораторов, получился поразительно живым и узнаваемым. Потёртые дерматиновые сиденья с глубокими следами тысяч пассажиров, грязноватые окна с выцветшими занавесками, пепельницы, наполненные окурками – всё словно перенесли прямо из старой электрички, годами курсировавшей между Москвой и пригородами.

Михаил, сегодня впервые за долгое время взявший на себя актёрскую роль, спокойно прохаживался вдоль декораций. Он касался кончиками пальцев грубоватых поверхностей, всматривался в детали, словно пытался воссоздать в памяти давно забытые ощущения из прошлой жизни.

Его костюм – добротный свитер крупной вязки и плотные брюки советского образца – идеально вписывался в образ простого, интеллигентного работяги, каким и задумывался его герой Гоша. Михаил поправил на себе рукава свитера, слегка подтянул ворот и остановился, глядя в мутное стекло окна. На мгновение показалось, будто он действительно смотрит куда-то вдаль, на проплывающие за окном пейзажи, хотя за стеклом была лишь тёмная пустота павильона.

Сильвия Кристель сегодня была совершенно иной. Привыкнув к её образам яркой, дерзкой и немного отстранённой красавицы, Михаил даже не сразу узнал актрису, когда та вошла в павильон. На ней был строгий костюм приглушённого серого цвета. Волосы аккуратно собраны, а во взгляде читалась спокойная уверенность женщины, повидавшей многое и знающей себе цену. Сейчас она действительно походила на директора советского завода, авторитетную и сдержанную, но при этом всё ещё очень привлекательную женщину.

Появившаяся из гримёрной Светлана – ассистентка, сегодня отвечавшая за мелкие детали, – подошла к Сильвии и протянула ей небольшую сумочку и журнал «Огонёк», необходимый для съёмки. Михаил, наблюдая за этим, мысленно отметил про себя, что Светлана, несмотря на усталость от ночных съёмок, выглядела безупречно. Её спокойное невыразительное лицо было словно специально создано для того, чтобы не отвлекать внимание от основной сцены, а наоборот, подчёркивать её естественность и достоверность.

Операторы, работавшие сегодня с особой тщательностью, выставляли световые приборы так, чтобы создать мягкое, рассеянное освещение, характерное для утренних часов. Звукооператор тщательно проверял чувствительность микрофонов, направленных на места актёров. Режиссёрская группа тихо совещалась у монитора, обсуждая мелкие технические нюансы и последние штрихи сценария.